Николай Платонов - Курбский

• Название: Курбский
• Автор: Николай Платонов
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0617-7

Исторический роман Н. Плотникова переносит читателей в далекий XVI век, показывает столкновение двух выдающихся личностей — царя-самодержца Ивана IV Грозного и идеолога боярской оппозиции, бывшего друга царя Андрея Курбского.

Издание дополнено биографической статьей, комментариями.

---

Впервые он до конца осознал, что до самой смерти не увидит своей родовой усадьбы на реке Курбе. Это было непоправимо и окончательно.

Что бы ни случилось, но человек каждый день должен подниматься с постели и заниматься своими делами, и поэтому Курбский на другой день после обеда принимал судебного исполнителя из Владимира.

ИЗ ДОНЕСЕНИЯ

СУДЕБНОГО ИСПОЛНИТЕЛЯ

О ВРУЧЕНИИ КНЯЗЮ КУРБСКОМУ

КОРОЛЕВСКОГО ПРИКАЗА

ОБ УДОВЛЕТВОРЕНИИ ЖАЛОБЫ

КНЯЗЯ ЧАРТОРЫЙСКОГО

НА РАЗБОЙ И ГРАБЕЖ В СЕЛЕ СМЕДИНЕ

1569 ГОДА 2 ФЕВРАЛЯ

…Я, Вальцер Пежняка, из уряда замка Владимирского, взяв с собой свидетелей и слуг князя Чарторыйского, был в прошлый вторник января двадцать седьмого дня у князя Курбского в имении его Миляновичи, где слуга князя Чарторыйского подал ему королевский напоминальный лист и говорил от лица своего пана об обидах и вреде, причиненном в Смедине, о завладении землей, о подрании пчел, о насилиях и грабежах, о побоях плотнику Вацлаву и о похищении имущества. Также просил он Курбского вернуть девять голов рогатого скота и тридцать овец крестьянке смединской Омельянке.

Князь Курбский принял королевский лист, прочитал и дал такой ответ: «Я не велю вступать в Смединскую землю, но велю защищать свою землю, пожалованную мне по милости Божией и господарской. А если смединцы будут присваивать мою землю, то прикажу их ловить и вешать, потому что та земля — моя… А скота и овец я вышеуказанной крестьянке возвращать не велю, потому что этот скот принадлежит мне».

Так шли дни и месяцы, и кончался шестой год житья Курбского в Речи Посполитой, и было скучно, потому что, кроме книг и редких встреч с Острожским, он ничем не мог развлечься: его дело — война — обессмыслилось, в России было моровое поветрие и границу закрыли наглухо, ездить на пиры к соседям Курбский совсем перестал. Все чаще он думал о том времени, когда был молод, свободен от сомнений, когда его любили и ждали домой. Он думал о том времени, но плохо его видел: картины, краски, запахи, ощущения становились все бесцветнее и суше, удалялись, истлевали. Он напрасно старался вызвать их из небытия — остались мысли, а не чувства. А ведь ему исполнился только сорок один год. Неужели он иссяк и очерствел совсем, как старая, изношенная кожа?

Было позднее лето, он бесцельно бродил светлыми душными вечерами по дороге за имением, стоял по пояс в отцветающей траве, смотрел на дальние лесистые холмы за рекой. Раза два он заметил в сумерках проблески каких-то огней на этих холмах и спросил об этом литовца-конюха, но тот только странно усмехнулся, покачал лохматой головой. Сегодня Курбский опять заметил огонь на далеком холме, и чем темнее становилось, тем сильней он разгорался. Это не мог быть костер угольщиков: огонь горел на самой вершине. Он велел опять позвать конюха-литовца и сказал ему, что даст денег, если тот ответит, что это. Конюх был тайным пьяницей, но так долго молчал, что Курбский рассердился. «Если ты не хочешь сказать, значит, не чтишь своего господина!» «Нет, хозяин, — ответил конюх. — Но я боюсь говорить, что это». — «Это знаки воров, лихих людей?» — «Нет, тогда бы я сказал сразу. Это огни в честь нашего бога». — «Как его зовут?» — «Его имени нельзя называть». — «Кто жжет костры?» — «Те, кто его не забыл. Но ты не скажешь об этом вашему священнику?» — «Не скажу. После ужина зайди в дом — я обещал и награжу тебя».

Конюх ушел. Было тихо, тепло, в мглистых сумерках пахло шалфеем, сухой землей, пылью. Далеко, вздрагивая и разгораясь, горели священные огни древних язычников. Кто сидел там вокруг них? О чем они молились и кого видели в лесистых далях, в долинах, полных тумана? «Может быть, дева, нагая и белоснежная, стоит там, на холме, и смотрит на окна моего дома. Волосы окутывают ее, как травы, глаза зеленеют во мраке, как у лесной кошки, а тело благоухает ландышами… Кто сказал, что сейчас нет колдовства и древних культов? Все гонимое становится острее от гонения, и немногие ворожеи стали еще сильнее, чем прежде». Это были не мысли даже, а ощущение странного и пронзительного взгляда, который шел с далеких холмов и за несколько верст мог разглядеть каждую складку его лица.

7

Август, скоро Успение, а жара все не спадает. Пожухла трава, душно даже в тени старых лип, а когда он вышел из тени и пошел по мощеной соборной площади, горячим камнем дохнуло в лицо, он прищурился от кремниевого блеска. Жарко и скучно, бессмыслица… Только что он в десятый раз растолковывал судейским то дело — спор с Чарторыйским[145], по которому опять пришлось приехать сюда, во Владимир-Волынский. А они еще одно дело припутали — Ивана Келемета, который посадил каких-то торгашей-евреев в долговую яму с водой и пиявками и не выпускал, пока не заплатят, а судьи говорят, что те евреи — свободные люди и теперь надо будет платить за них по новому делу и в казну, и самим потерпевшим. Курбский не выдержал и ушел, ударив дверью, но на жаре гнев пропал, истек потной марью, стало просто тошно, и никуда не хотелось идти. «Уеду! — решил он внезапно и окончательно. — Пусть Иван сам с ними судится!»

Он расстегнул ворот, замедлил шаг, отдуваясь; зря он оставил коня у Ивана — хоть и близко идти, а тяжко по пеклу. Навстречу шли люди — впереди женщина, стройная, невысокая, за ней юноша и еще женщина, и Курбскому захотелось почему-то свернуть и уйти прочь, Но сворачивать было некуда и незачем, и он шел, вглядываясь все тревожней, удивляясь волнению, подкатившему неведомо отчего, а когда сблизились, его словно толкнуло в грудь, и он остановился: это была она, Мария Козинская. Она совсем не изменилась, такая же тонкая, как девушка, в короне волос вспыхивали блики, светлые глаза смотрели прямо, непонятно, чуть приподнялась верхняя короткая губа. Он поклонился и что-то сказал, и она ответила что-то, и так они стояли и смотрели друг на друга на краю пустой раскаленной площади.

— Если князь не спешит, может быть, он проводит нас? — услышал Курбский и еще раз поклонился.

Они пошли вперед, а другая женщина, служанка, и юноша — ее брат? — сзади. Курбский молчал и сердился на себя за это, но в голову ничего не шло.

— Ты так же красива, панна, как и раньше, — сказал он.

Она посмотрела искоса.

— И ты тоже не изменился, князь Андрей, — ответила она. — Я видела тебя в Варшаве в прошлом году, но ты меня не заметил в толпе.

— Я думал о тебе, — сказал он.

— Когда? — быстро спросила она.

— Две недели назад. Вечером.

— А где это было?

— За моим домом. Я смотрел на костер далеко в лесу, там…

Он взглянул на нее, но она шла ровно, плавно, прямая, невозмутимая. «Нет, это Мария Козинская, богатая вдова, и — все».

Но он не мог отделаться от какого-то суеверного страха.

— Вот мы пришли, князь, — сказала она и остановилась. Они стояли перед воротами старинного каменного дома с окнами-амбразурами и резной дубовой дверью. — Это дом моего первого мужа, здесь живет мой сын — Ян Монтолт[146]. Подойди, Ян. Это князь Курбский, мой друг.

Юноша смотрел на Курбского; у него были холодные светлые глаза и сросшиеся брови, и от этого он казался старше своих лет. Курбский удивленно переводил взгляд с него на мать — он никогда бы не поверил, что у нее такой взрослый сын.

— Я думал, это твой брат, — сказал он, качая головой, а она улыбнулась и повторила:

— Князь Курбский мой друг, Ян.

— Я слышал кое-что о князе Курбском, — растягивая слова и усмехаясь, сказал юноша.

Курбский пристально взглянул на него, но тот не отвел взгляда. Он стоял, отставив ногу, играя концом шелкового кушака. Он был одет богато, рукоять его сабли горела самоцветами. Курбский вспомнил, что где-то слышал это имя: Ян Монтолт. Где? Но Мария Козинская кивнула ему и пошла в ворота, сын и служанка за ней, и он понял, что его не пригласили зайти. Поднимаясь на ступеньки входа, она оглянулась, он смотрел ей вслед пристально, нахмурясь, щеки его горели. «Надеюсь, мы не встретимся больше», — хотел он сказать, но она уже скрылась за дверью. Курбский повернулся на каблуках и пошел обратно на площадь. Он старался выкинуть ее из головы, но бледное лицо плыло перед ним в мареве над булыжной мостовой и потом, вечером, когда с двумя слугами, не доделав ни одного дела, он поднялся и, несмотря на ночь, поскакал в Миляновичи.

Он ехал по пустынной песчаной дороге под жестким лунным светом, а ее лицо все плыло впереди, обращенное к нему, непонятное, светлоглазое, и ему становилось тяжело, как от затаившейся опасности, и он оглядывал темные кущи деревьев на лунных полянах, точно ждал вражеской засады. Он вспомнил, где слышал имя ее сына: это было в прошлом году на обеде у городского бургомистра — говорили, что несколько юношей из знатных фамилий, возможно, грабят на главном шляхе из Львова во Владимир. Правда, самих фамилий не называли, но имя Ян называли. Что ж, с таким взглядом все возможно. Не думал он, что у нее такой сын. Но что ему за дело и до него, и до нее самой?