Валерия Троицкая - Телеграмма Берия

• Название: Телеграмма Берия
• Автор: Валерия Троицкая
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-7784-0430-4

Валерия Троицкая (1917–2010) — выдающийся российский геофизик, ученый с мировым именем, человек редкого обаяния и несгибаемой воли. В книгу включены ее дневники и письма, а также мемуарные новеллы и повести. Повесть «Телеграмма Берия» — правдивый рассказ о реальных событиях в жизни студентки Ленинградского университета: она ценой невероятных усилий смогла вырвать из заключения своего безвинно арестованного отца. Не менее впечатляющи рассказы Троицкой о разных этапах ее блестящей научной карьеры. В книгу вошли также воспоминания друзей и коллег Троицкой из России, Франции, США и Австралии. Сборник подготовлен Е. А. Назаровой, дочерью В. А. Троицкой, и снабжен необходимыми комментариями.

---

Так продолжалось около двух месяцев. Отощала я страшно. От меня осталась буквально половина. Жара, потому и есть не хотелось. Разведка велась на уголь электрическими методами. Я не все понимала, спросить было не у кого. Но интуитивно я действовала, по-видимому, правильно. Мой отчет приняли.

Только сев в поезд, где в вагонах была нормальная температура, я почувствовала, как голодна. Прибежав в вагон-ресторан, я действительно с трудом, до дрожи, удерживалась, чтобы не залезть в тарелку соседа, которому уже принесли еду. Попросив принести два первых, два вторых, несколько десертов и стаканов чая и, слопав все это, я направилась в свой вагон, улеглась на жесткую лавку, заснула и была разбужена лишь вблизи Москвы.

Годы войны

Эвакуация в Казань 1941–1943 годы

В 1941–43 годах мы были в эвакуации, в Казани, куда эвакуировали Радиевый институт Академии Наук СССР, где мама работала врачом.

Мой отец, Троицкий Алексей Александрович, остался в Ленинграде, куда собиралась вернуться и я, после того как помогу обустроиться маме.

Однако, в связи с бомбёжками, необходимостью пропускать военные эшелоны и прочими задержками, наш поезд двигался очень медленно — около трёх недель. За это время Ленинград окружили немцы, и он оказался в блокаде, попасть в город без особого специального назначения уже стало невозможно.

Папа пережил в Ленинграде страшную блокадную зиму, и ему удалось эвакуироваться из Ленинграда только летом 1942 года. Практически каждый день он писал нам письма, часть из которых я сохранила.

В начале 1942 года мне удалось, наконец, поступить на работу. Это было важно во многих отношениях, и прежде всего потому, что на продуктовую карточку неработающего человека очень трудно было прожить. Помню, чтобы как-то бороться с чувством непрерывного желания что-либо съесть, я выуживала со дна реки Казанки ракушки, подобные тем, которые есть и в Москве-реке, и жарила их на рыбьем жире. Трудно сейчас представить себе, как можно проглотить эту омерзительную пишу, но тогда я ела это блюдо с большим аппетитом.

Каким-то чудом я устроилась преподавать немецкий язык, который я знала как родной с детства. Эта работа удовлетворяла меня во всех отношениях. Во-первых, я делала то, что было крайне нужно в трудное военное время, и, сверх ожиданий, делала эту работу, по-видимому, хорошо, потому что именно мне поручали заниматься с крупными военачальниками, приезжавшими время от времени в Казань. Во-вторых, кончились мои заботы о пропитании. Меня кормили роскошными по тем временам обедом и ужином в тронном зале Казанского Кремля, где располагалась в годы войны Высшая Академия Генерального Штаба. Тот факт, что меня взяли в Академию на работу, был сам по себе удивителен. Никаких документов, подтверждающих требуемые знания языка или опыта такой работы, у меня, конечно, не было.

Сначала какой-то военный, к которому мне удалось попасть на приём, до крайности удивился и заподозрил, что я не в своём уме, и сказал: «Да вы понимаете, куда пришли? Это же Высшая Академия, нам нужны только первоклассные специалисты с безукоризненным произношением».

Я, нисколько не смутившись, ответила: «Так пусть ваши первоклассные специалисты и проверят меня». Поразившись такой наглости, он всё же пригласил какого-то мужчину средних лет, который, как потом выяснилось, был заведующим кафедрой немецкого языка. Он заговорил со мной по-немецки. Я сразу же заметила, что он говорил, безусловно, правильно, но что его произношение было, несомненно, хуже моего. После короткого разговора меня выставили, сказав, чтобы я подождала в коридоре. Я пригорюнилась, потому что мне очень хотелось поступить на эту работу, однако, я сильно сомневалась, что меня — «человека с улицы» — возьмут.

Но всё-таки моим главным выводом после состоявшейся беседы, было удовлетворение тем, что мой собеседник, с которым я говорила по-немецки, несомненно, заметил разницу в его и моём произношении, но также и то, что заметила это и я.

По-видимому, преподаватели немецкого языка с хорошим произношением были чрезвычайно нужны, потому что очень скоро меня позвали обратно и сказали, что я могу приступить к работе завтра. Затем очень кратко, но весьма внушительно мне объяснили, что Академия является одним из самых закрытых и секретных заведений. Короче, чтобы я держала язык за зубами и берегла как зеницу ока пропуск и прочие документы, которые мне будут выданы.

С начала 1942 года наша жизнь с мамой наладилась. Мама устроилась работать врачом в детском интернате Займище, который был расположен в сосновом бору, недалеко от Волги и всего в тридцати километрах от Казани, где я работала. Приходила я в Академию в восемь часов утра и часто заканчивала лишь в десять часов вечера. Но никакой усталости я не чувствовала. На уроках я особенно не мучила молодых офицеров моих лет излишней грамматикой, а старалась научить их немногому, но как мне казалось крайне полезному в предстоящей им деятельности.

Академия готовила разведчиков, которым предстояло работать за линией фронта. Поэтому в дополнение к обычным урокам мы их учили ещё отборным немецким ругательствам (по соответствующему справочнику), а также хором разучивали модные в те годы немецкие песенки. При этом использовались раздобытые, по-видимому, в Германии патефонные пластинки. Считалось, что если крепко ругнуться или с лёгкостью напеть модную песенку, это может иногда выручить в сложной ситуации.

К моему удивлению, в Академии была библиотека, содержащая художественную литературу последних лет на разных языках в оригинале. Я запоем читала эти книжки и удивлялась, почему же они не были переведены на русский язык. И не стоит ли мне заняться переводом. Некоторые из этих книг, как, например, «Три товарища» Эрика Мария Ремарка, появились в русской печати лишь спустя двадцать лет.

Несмотря на то, что 1942–43 годы были тяжелейшим периодом военных лет для всей страны, Академия жила напряжённой, но, по существу, мирной жизнью.

Преподаватели с усердием учили курсантов, курсанты истово зубрили, несомненно, необходимый им язык, а в промежутках развлекались, кто как мог.

Я подружилась с преподавательницами французского и английского языков Марго и Валей, намного позже Марго учила мою дочку Катю французскому языку. Муж Маргоши, также работавший в Академии, был пьяницей, а Валин муж сравнительно недавно, еще до нашего знакомства, был убит в Греции, где они работали в посольстве.

Вместе с ними я бывала на разных вечеринках. Нам было хорошо втроём и потому мы порой проводили субботние вечера у Вали, в большой снятой ею комнате, где был рояль. Это было большой роскошью и редкостью, так как Казань была местом эвакуации многих учреждений и просто беженцев.

Я ютилась в небольшом закутке, размером не больше вагонного купе, отделённом от прихожей тряпочной занавеской. Дверь в прихожую отворялась прямо с улицы, вода в рукомойнике, висевшем в прихожей, к утру покрывалась толстой ледяной коркой, и я разбивала ее, чтобы умыться. «Удобства», зимой занесённые снегом, были на расстоянии метров 20 от нашего домика. А зимы в Казани очень холодные. Но эти «неудобства» никоим образом меня не трогали — ведь была война.

Но у Вали мы отводили душу! Я играла на рояле, мои подружки слушали меня с удовольствием. Иногда мы пили, нужно сказать, отвратительный самогон, который поставляли наши коллеги по работе. И эти вечера отвлекали нас от, несомненно, суровой действительности.

В начале 1943 года, охваченная всеобщим патриотизмом, я вступила в Комсомол. Мне было уже 25 лет, а в 26 лет из комсомола выбывали по возрасту. Трудно сейчас понять этот глупый поступок, но в то время мне казалось, что я должна переступить через все свои сомнения и продемонстрировать преданность Родине.

Этот поступок не остался не замеченным начальством Академии, и в один «прекрасный день» меня вызвали в спецотдел (так называли секретный первый отдел, напрямую связанный с КГБ). Его начальник и двое весьма благообразных мужчин в штатском начали очень дружественно за чашкой кофе расспрашивать меня о моём воспитании, образовании и семье.

Затем, переглянувшись, один из них спросил: «Вы не хотели бы пожить в Америке?». Я оторопело смотрела на него, потеряв дар речи. Во все предшествующие годы моей жизни я мечтала побывать за рубежом.

Эти мечты начались лет с восьми, когда моя гувернантка мадемуазель Филибер, показывала мне альбомы с фотографиями Давоса в Швейцарии, куда она ездила со своими аристократическими воспитанниками кататься с гор на лыжах и гулять, не забывая при этом заниматься французским языком. Она говорила, что она обязательно свозит меня туда, после того как вернётся во Францию.

До войны ей, бедняжке, это не удавалось, а затем во время блокады Ленинграда она погибла от голода. Эти картинки жизни в Давосе внезапно возникли в моей памяти, и я как ребёнок ответила: «Да, мне бы очень хотелось».