Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник

• Название: Шпандау: Тайный дневник
• Автор: Альберт Шпеер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-8159-1266-3

Альберт Шпеер (1906–1981) был личным архитектором Гитлера, его доверенным лицом, рейхсминистром вооружений и военной промышленности и к концу войны стал вторым наиболее влиятельным человеком в нацистской Германии. Шпеер — единственный из обвиняемых на Нюрнбергском процессе — признал свою вину за преступления рейха. Был приговорен к двадцати годам тюремного заключения.

Все эти годы Шпеер записывал свои воспоминания микроскопическим почерком на туалетной бумаге, обертках от табака, листках календаря, а сочувствующие охранники тайком переправляли их на свободу. Таким образом из 25 000 разрозненных листов получилось две книги — «Воспоминания» (вышли в «Захаров» в 2010 году) и «Шпандау: тайный дневник» (публикуется впервые).

---

Многим русским охранникам явно тяжело подавлять свой естественный гуманизм и строго соблюдать тюремные правила. Когда они уверены, что их никто не видит, они с удовольствием завязывают с нами разговор. Несмотря на молодость, они не шумят; у них почти испуганный и встревоженный вид. Меня поражает, что большинство советских охранников невысокого роста, а почти все старшие офицеры — толстые.

В тюрьме очень строгие правила. Нам по-прежнему запрещено разговаривать друг с другом. К охранникам нам полагается обращаться только по делу. В соответствии с директивами, по ночам охранники должны каждые десять минут включать в камерах свет, чтобы предотвратить попытки самоубийства. Но теперь с молчаливого попустительства русских эти правила соблюдаются лишь частично. Нас также никогда не заставляют ходить строем или маршировать; у нас сложилась относительно неофициальная обстановка.

В этом отношении я тоже не могу понять Дёница, который считает, что охранники четырех наций несут личную ответственность за его заключение. На Нюрнбергском процессе в качестве оправдания он говорил, что долг солдата — подчиняться приказам. А теперь в Шпандау он обвиняет охранников, стоящих на нижней ступени иерархии, в том, что, как он утверждал, является долгом адмиралов и генералов.

13 декабря 1947 года. Охрана на сторожевой вышке меняется каждые два часа. Сегодня снова слышу, как вдалеке американский сержант отдает команды отряду из десяти человек. Солдаты держат шаг под ритмичное «раз-два!». Перед каждым поворотом дорожки сержант командует «направо» или «налево», как будто взрослые люди сами не знают, куда поворачивает дорога, только потому, что одеты в форму. До чего странный этот солдатский мир. Англичане тоже строго соблюдают строевой порядок. Такую дотошность обычно с некоторым презрением называют прусской. Французы, с другой стороны, ведут себя расслабленно, как на загородной прогулке. Русские ходят строем, но без напряжения. Сержант что-то говорит, и охрана меняется. Сменившийся солдат рассказывает анекдот; сержант и заступившие на службу часовые тихо смеются.

Я с удивлением обнаружил, что русские охранники здороваются со своим старшим офицером, очень строгим директором в звании майора, за руку, как с равным. У французов тоже весьма непринужденные отношения со своим начальством. Англосаксы, напротив, кратко и сдержанно отвечают своему директору. Я часто слышу их отрывистое «Есть, сэр!».

14 декабря 1947 года. Сегодня Ширах завел разговор о моей ссоре с Дёницем. В нашем небогатом событиями мире этот мелкий конфликт, похоже, был предметом широкого обсуждения. Нейрат полностью поддерживает Дёница, Редер, в кои-то веки, тоже; Гессу абсолютно все равно; на этот раз Функ встал на мою сторону; Ширах колеблется. Он признает, что в основе Третьего рейха лежало скорее личное обаяние Гитлера, чем привлекательность самой идеи. Именно это поражало его в других гауляйтерах. По его словам, они были властными деспотами в собственных провинциях, но в присутствии Гитлера казались маленькими и трусливыми. Он напомнил мне, как они пресмыкались перед Гитлером, когда он приезжал в столицу их гау, как они поддакивали ему, даже если он высказывал недовольство ими. Так было во всем — от постановки оперы до проектирования здания или решения технической проблемы.

К моему удивлению, Ширах на основе этих фактов делает вывод, что Дёниц в некоторой степени прав. Гитлера настолько отождествляли с государством, утверждает он, что невозможно было восстать против одного ради сохранения другого. Напоследок он приводит свой самый сильный аргумент: «Неужели ты не понимаешь, что со смертью Гитлера не правительство, а само государство прекратило свое существование? Государство было неразрывно связано с Гитлером». «Скажи об этом Дёницу, — ответил я. — Как преемник Гитлера и последний глава государства в рейхе, Уверен, он будет рад это услышать».

18 декабря 1947 года. Пять часов. Мы заперты в своих камерах. Американский охранник Донахью, паренек, чья жизнерадостность граничит с глупостью, и его высокомерный британский коллега Хокер сидят за столом и рассказывают друг другу анекдоты. Много смеются. В коридор с громким стуком въезжает тележка с едой. Наши жестяные котелки стоят на сервировочном столике. Нас по очереди выпускают из камер. Ширах берет еду для заболевшего и лежащего в кровати Функа. «Сначала надо отнести Функу. Вот его мочегонный чай. Это все. Да, все». Ширах возвращается из камеры Функа, бормоча себе под нос: «Кофе с молоком, с молоком, молоком, молоком».

Десять минут спустя камеры снова запирают. Стук ложек по жестяным подносам. Нам по-прежнему не дают вилки и ножи. Казалось бы, заключенные предпочли бы вместе принимать пищу и вместо бесконечных разговоров по парам — разумеется, только когда русских нет рядом — вести общую беседу. Но когда администрация предложила нам это, мы единодушно отказались. На самом деле, мы не хотим быть вместе больше, чем нам положено.

Без двадцати шесть. На еду дается полчаса, после этого двери снова открываются, мы ставим подносы на тележку, и она уезжает. Скудная пища, похоже, идет Шираху на пользу. Он поет: «Все проходит, все пройдет». Остальные слова он не знает, поэтому насвистывает мелодию. Он повторяет ее снова и снова, напевая или насвистывая.

— Это уже в двенадцатый раз, — говорю я Функу.

— И до сих пор ничего не прошло, совсем ничего, — отвечает он.

20 декабря 1947 года. Между прочим, я тоже голосовал против, когда нам предложили обедать вместе. Я сказал себе, что сидящая за столом компания создает иллюзию войскового товарищества там, где нет никакого единства. Но и в диалоге нет смысла; с каждым днем я все больше в этом убеждаюсь. Мне не с кем здесь разговаривать. Последние стычки с Дёницем и Ширахом, все эти споры о власти, преданности и обаянии не научили меня ничему новому. Они все говорят об обаянии; им нравится прятаться за этим словом, но что оно означает? Если я пытаюсь выяснить, в чем заключалось это обаяние для них, я получаю лишь обобщенные ответы. В основном они говорят о его таланте оратора и хриплом, странно чарующем голосе. Конечно, у него все это было. Но не только. Иногда он воздействовал на людей одним лишь своим присутствием. Именно так было со мной в нашу первую встречу. Это произошло весной 1931-го во время так называемого путча Стеннеса, переворота, который устроили штурмовые отряды СА Берлина. Сняв Стеннеса с должности, Гитлер приказал всем членам СА и связанным с ними группам явиться во Дворец спорта на перекличку. Будучи членом NSKK, Национал-социалистического автомобильного корпуса, я тоже приехал на стадион. Не было никаких речей. Гитлер выбрал другую тактику. Мы молча стояли несколько часов. Потом с небольшой свитой появился Гитлер. Вопреки нашим ожиданиям, он не поднялся на трибуну, а пошел в гущу выстроившихся солдат. Все затаили дыхание. Потом он начал шагать вдоль строя. Единственным звуком в огромной чаше стадиона были его шаги. Это длилось часами. Наконец он дошел до моей шеренги. Его глаза сурово смотрели на наш отряд; казалось, он хотел одним взглядом добиться клятвы от каждого человека. Когда он поравнялся со мной, у меня возникло ощущение, что его пронзительные глаза завладели моим существом. Меня поразило, что Гитлеру хватило смелости ходить без охраны среди членов СА, которые всего несколько дней назад подняли бунт против него. Я и сегодня не могу объяснить, как Гитлеру удалось оказывать столь мощное психологическое воздействие на протяжении нескольких часов. Впоследствии я рассказал ему об этой первой встрече, которая, безусловно, прошла для него незамеченной. Но он ответил: «Знаю. Я хорошо вас помню».

21 декабря 1947 года. Четверть девятого утра. Входит санитар. «Не желаете ложечку «Алудрокса» от болей в желудке?» Двери остаются открытыми, поскольку с восьми часов мы освобождены от русских. Идет дождь, поэтому мы не выходим на прогулку.

22 декабря 1947 года. Страшно переволновался. Меня чуть не поймали. Я писал, вновь пытаясь понять природу обаяния Гитлера. Сегодня вечером я размышлял, к чему привело бы это знаменитое обаяние, если бы республика добилась экономических и политических успехов. Я уже собирался спрятать записи в подошву ботинка, как вдруг услышал голоса за дверью. Кто-то гремел ключами у смотрового отверстия. В полном ужасе я скомкал листки, сделал неловкий и несомненно вызывающий подозрение шаг к туалету и выбросил туда все записи. Я так и не знаю, наблюдал за мной кто-нибудь или нет. Через несколько часов я успокоился и попытался восстановить свои записи, но быстро потерял интерес. Эта тема меня больше не привлекала. Появилась тайная надежда: то же самое произойдет со всем прошлым. Освобождение через писательство.