Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник

• Название: Шпандау: Тайный дневник
• Автор: Альберт Шпеер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-8159-1266-3

Альберт Шпеер (1906–1981) был личным архитектором Гитлера, его доверенным лицом, рейхсминистром вооружений и военной промышленности и к концу войны стал вторым наиболее влиятельным человеком в нацистской Германии. Шпеер — единственный из обвиняемых на Нюрнбергском процессе — признал свою вину за преступления рейха. Был приговорен к двадцати годам тюремного заключения.

Все эти годы Шпеер записывал свои воспоминания микроскопическим почерком на туалетной бумаге, обертках от табака, листках календаря, а сочувствующие охранники тайком переправляли их на свободу. Таким образом из 25 000 разрозненных листов получилось две книги — «Воспоминания» (вышли в «Захаров» в 2010 году) и «Шпандау: тайный дневник» (публикуется впервые).

---

У Гесса по-прежнему возникают подобные мысли. Недавно он попросил меня использовать его порцию сахара. «В него подмешали препарат, вызывающий диарею». Вчера он спросил, как сахар подействовал на меня. «Как ни странно, герр Гесс, на меня он оказал совершенно противоположное действие. От вашего сахара у меня случился страшный запор». Он с раздражением забрал у меня сахар.

10 мая 1947 года. Читал статью Дугласа М. Келли, который проводил психиатрические исследования во время процесса. Он пишет, что у Геринга фактически было два лица. Говоря с Келли, он принижал Гитлера. Он заявил, что вступил в национал-социалистическую партию не из-за речей Гитлера или партийной программы — им двигало желание пробиться наверх. После поражения в войне он был убежден, что власть завоюет та или иная партия правых радикалов. Из пятидесяти таких организаций он, в конце концов, выбрал партию Гитлера, потому что она была еще слишком незначительной, и он мог занять в ней видное место. Геринг утверждал, что восхищался организационными талантами Гитлера и его способностью очаровывать людей, но что он никогда не любил Гитлера. Его восхищение было спокойным и исключительно функциональным. В разговорах с Келли Геринг хвастал, что он единственный, кто все время спорил с Гитлером.

С нашей же точки зрения Геринг всегда защищал национал-социализм. Он хотел использовать Нюрнбергский процесс как первый шаг на пути создания легендарного образа гитлеровской эпохи и добивался этой цели, призвав все свое красноречие. Иногда он доходил до того, что требовал от нас, чтобы все мы избрали мученическую смерть ради будущей славы нацизма. Однажды до начала процесса мы стояли в тюремном саду, и Геринг с важным видом расхаживал перед нами, будто в самом деле обладал властью второго человека в государстве.

— Через сто лет Гитлер снова станет символом Германии! — заявил он. — Разве Наполеон, Фридрих Великий или царь Петр действовали по-другому? Все зависит от нашей солидарности. Все мы когда-нибудь умрем. Но не каждый день предоставляется возможность войти в историю с ореолом мученика. Сейчас немцы этого не признают, но они, безусловно, знают, что лучше всего они жили при Гитлере. Очевидно одно: вы, другие, можете делать что хотите; но мои кости будут лежать в мраморном саркофаге, а если костей не останется, их заменят чем-нибудь другим, как делают со святыми!

Против воли его слова произвели на меня впечатление не только потому, что он говорил с таким чувством, но и потому, что в истории действительно часто так происходит. Только на следующий день в разговоре с Функом, Ширахом и Фриче я сказал:

— Сейчас он раздувается от важности. Но ему следовало бы проявить героизм, когда он увидел, что мы проигрываем войну. Если бы он хоть раз возразил Гитлеру! Он все еще был самым популярным человеком в Германии и официально вторым человеком в государстве. Но он был ленив, и никто так не заискивал перед Гитлером, как он. А теперь он делает вид, что жизнь ничего для него не значит.

Через несколько дней Ширах передал мне ответ Геринга: «Геринг недвусмысленно предупреждает, чтобы вы оставили Гитлера в покое. Он просил передать, что обвинит вас, если вы втянете фюрера». Я ответил более дерзко, чем мне было свойственно или чем я чувствовал в тот момент, что мне плевать на пустые угрозы Геринга и пусть он идет к черту.

11 мая 1947 года. Сегодня провел несколько часов во дворе: мы лежали на траве под кустами цветущей сирени. Я решил проходить не меньше десяти километров в день, чтобы поддерживать физическую форму.

Хочу добавить по поводу Геринга: солидарность, на которой он настаивал, начала рассыпаться, когда Ширах заявил, что собирается осудить Гитлера за предательство немецкой молодежи. Фриче, Функ и Зейсс-Инкварт тоже отреклись от Гитлера; даже Кейтель колебался, раздумывая, не следует ли сделать заявление о своей виновности. Он отказался от этой идеи только после уговоров Геринга и Дёница. Франк, генерал-губернатор Польши, осудил весь режим; Папен и Шахт вообще всегда изображали себя жертвами обмана.

Однажды гнетущая атмосфера в Нюрнберге резко изменилась. Помню, мы сидели на скамье подсудимых и ждали, пока судьи долго совещались. Именно тогда мы услышали, что Черчилль выступил с резкой критикой Советского Союза, назвав его экспансионистские амбиции агрессивными, а сталинские методы руководства — жестокими и бесчеловечными. А ведь это был тот самый Советский Союз, чьи представители нас судили. Поднялось страшное волнение. Гесс внезапно перестал изображать амнезию и напомнил нам, как часто он предсказывал, что наступит поворотный момент, который положит конец этому процессу, реабилитирует всех нас и восстановит нас в своих званиях и должностях. Геринг тоже был вне себя; он хлопал себя по ляжкам и гудел: «Историю не обманешь! Мы с фюрером всегда это предрекали! Рано или поздно коалиция развалится». Потом он предсказал, что процесс скоро закроют.

Через несколько дней ежедневная рутина обратила все волнение и все иллюзии в прах. Вскоре Ширах зачитал свое впечатляющее признание вины в том, что убедил молодежь Германии поверить в человека, убившего миллионы. Геринг пришел в ярость и орал со своего места так, что весь суд его слышал. Он вопил, что Ширах — идиот, предатель, дегенеративный лидер молодежи, которого никто не будет слушать через несколько десятков лет, когда покончат со всеми этими демократами.

Мы, другие — Фриче, Функ и я, — за обедом поздравили Шираха. Он был доволен собой. «Этим заявлением я положил конец всякому восхвалению Гитлера». Ширах склонен к соглашательству и легко поддается влиянию, поэтому важно, чтобы он устоял под напором своего бывшего друга Геринга. Я с некоторым пафосом предложил ему перейти на «ты». Он растроганно принял мое предложение. «Геринга хватит удар», — злорадно заметил я.

13 мая 1947 года. Закончил читать приговор Мильха. Его несдержанные заявления, которые сегодня никому не понятны. Еще лет десять-двадцать национал-социалистического образования, охватывающего самые низшие слои населения, и нас ожидали бы еще более страшные катастрофы. Я переписал последнюю запись из дневника Геббельса: «Раз уж нам не удалось добиться огромной власти, мы постараемся оставить нашим преемникам наследство, которое их уничтожит… Неудачи будут столь чудовищными, что страдания, жалобы и крики отчаяния со стороны народных масс будут направлены — несмотря на все попытки возложить вину на нас — на тех, кто хочет воссоздать новую Германию из этого хаоса… И это мой последний тактический ход».

15 мая 1947 года. Во сне меня часто преследуют образы, связанные со Шпандау, и страх перед русскими. Геринг надеялся на противоречия между победителями. Для меня это кошмар, потому что в этом случае может возникнуть ситуация, когда мы окажемся полностью в руках русских в Берлине. Здесь в Нюрнберге мы, по крайней мере, находимся под юрисдикцией американцев. В последние недели нам разрешили практически неограниченную переписку. С нас сняли обет молчания, и еда стала первоклассной. Все это говорит о том, что тюремная администрация вольно интерпретирует тюремные правила.

17 мая 1947 года. Слышал, нас скоро переводят в Шпандау. Впервые спокойно отнесся к этому известию.

29 мая 1947 года. Вчера попытался составить нечто вроде краткого резюме всех своих мыслей о вине и ответственности — и отказался от этой идеи. Не потому, что она меня расстраивает и угнетает. Внезапно вся эта затея — бесконечное копание в собственной ответственности за катастрофу, охватившую целое полушарие, — показалась мне напрасной и отдающей дурным вкусом. На мой взгляд, подобный образ мысли — это своего рода маневр, чтобы вновь занять ведущее положение, то есть я хочу быть первым даже среди кающихся грешников. Чуть больше у меня вины или чуть меньше — кому это интересно?

2 июня 1947 года. В целях самосохранения заставляю себя каждый день писать в дневнике. Но мне нечего сказать. Какой в этом смысл?

14 июня 1947 года. Получил письмо из дома. Стало еще хуже.

28 июня 1947 года. Кажется, снова обрел почву под ногами.

Я распустился, четыре недели не рисовал, почти не писал, мало читал. Но сейчас я опять составляю планы на завтра. Снова собираюсь работать. Для того чтобы впредь избежать подобных периодов депрессии и в целом внести какой-то ритм в свое существование, с этого момента я собираюсь устраивать себе каникулы. Через пять-шесть месяцев, в течение которых я буду писать, читать и учиться, я буду делать перерыв. Свой первый «отпуск» я наметил на 1 сентября. Он продлится до 15 сентября.

30 июня 1947 года. Мы все еще здесь. Дёниц, Гесс и я думаем, что это временная задержка; другие убеждены, что от идеи Шпандау отказались. Но многие из нас всегда были склонны принимать желаемое за действительное.