Анатоль Франс - 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

• Название: 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле
• Автор: Анатоль Франс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1959

В седьмой том собрания сочинений вошли: роман Восстание ангелов (La Révolte des anges, 1914), автобиографические циклы Маленький Пьер (Le Petit Pierre, 1918) и Жизнь в цвету (La Vie en fleur, 1922), новеллы разных лет и произведение, основанное на цикле лекций Рабле (1909).

---

Вам, конечно, известно, что название «Утопия» Рабле взял у Томаса Мора, назвавшего так выдуманный им остров и сделавшего его местопребыванием общества, лучшего, чем то, в котором он жил. Утопия Томаса Мора — это царство социализма; это осуществленный на практике коллективизм. Все блага являются там общим достоянием, — блага, но не жены: каждый ревниво охраняет свою. Истинная любовь — лишь в браке, прелюбодеяние карается смертью. Такова райская мечта советника короля Генриха VIII. Правда, чтобы избежать по возможности несчастных браков, сэр Томас Мор разрешает помолвленным осмотреть друг друга без покровов, в присутствии матроны или патриарха… Но нам незачем изучать здесь цивилизацию Утопии, поскольку Рабле перенес в свою книгу лишь название острова, а не его нравы, и поскольку нет ничего общего между Утопией английской и Утопией французской, представляющей собой шуточную Утопию. О, тут нам меньше всего придется заниматься социальными вопросами!

Пантагрюэль, высадившись в Утопии, собрал своих сподвижников, Панурга, Эпистемона, Эвсфена и Карпалима, и с присущей ему осмотрительностью предложил:

— Давайте обсудим, что нам делать, дабы не уподобиться афинянам, которые сперва действовали, а потом уже совещались.

Снова превратившись в сказочного великана, Пантагрюэль встретил в Утопия достойного противника в лице военачальника Вурдалака, чья палица весила девять тысяч семьсот квинталов два квартерона и оканчивалась тринадцатью алмазными остриями, из коих самое маленькое превосходило по величине самый большой колокол Собора Парижской богоматери. Прежде чем помериться силами с военачальником Вурдалаком, сын Гаргантюа поручил себя воле божией и дал обет, что если он выйдет с честью из этого ужасного положения, то велит проповедовать у себя в королевстве святое евангелие так, чтобы оно доходило во всей своей чистоте, простоте и подлинности, и искоренит ересь, посеянную в умах папеларами. Обычно великаны — язычники; Пантагрюэль — христианин. Он называет себя католиком, но он — за Реформацию, и еще неизвестно, кого он называет папеларами. Боюсь, что это правоверные католики, подчинившиеся папской власти. Вурдалак и его великаны были разбиты и уничтожены. Но Пантагрюэль понес тяжелую утрату: его верный Эпистемон был обезглавлен в бою. Как ни странно, оказалось, что это беда поправимая. Панург, в котором мы прежде не замечали способностей к хирургии, смазал голову и шею убитого какой-то мазью, приладил голову к туловищу — вена к вене, сухожилие к сухожилию, позвонок к позвонку, сделал стежков пятнадцать — шестнадцать и слегка смазал по шву воскресительной мазью. Вдруг Эпистемон вздохнул, потом открыл глаза, потом зевнул, потом чихнул.

— Он здоров, — объявил Панург, который, по-видимому, не так уж гордился этим чудесным исцелением.

Эпистемон заговорил слегка хриплым голосом. Он сказал, что видел чертей и запросто беседовал с Люцифером. Он уверял, что черти — славные ребята, и выразил сожаление, что Панург слишком рано вернул его к жизни.

— Мне было весьма любопытно глядеть в аду на грешников, — признался он.

— Да что вы говорите! — воскликнул Пантагрюэль.

— Обходятся с ними совсем не так плохо, как вы думаете, — продолжал Эпистемон, — но только в их положении произошла странная перемена: я видел, как Александр Великий чинил старые штаны, — этим он кое-как зарабатывал себе на хлеб. Ксеркс торгует на улице горчицей, Ромул — солью.

И далее наш автор продолжает наделять античных героев, бретонских и французских рыцарей и всех государей Европы каким-нибудь механическим или ручным ремеслом. Папа Юлий, «папа Джулио», который при жизни велел Микеланджело изобразить его с мечом в руке, в аду торгует с лотка пирожками. Он уже не носит своей длинной холеной бороды. Клеопатра торгует луком, а Ливия чистит овощи. Пизон крестьянствует, Кир превратился в скотника, Брут и Кассий — в землемеров, Демосфен — в винодела, Артаксеркс — в веревочника, Эней — в мельника, Фабий нанизывает бусы, Ахилл захирел, Агамемнон стал блюдолизом, Одиссей — косцом, Нестор — бродягой, Анк Марций — конопатчиком… Этот список тянется бесконечно, как голодный день. К несчастью, в большинстве случаев трудно уловить какую-нибудь связь между персонажем и его положением, а если случайно и удается, то тем хуже, ибо тогда замечаешь, что это всего лишь непристойная игра слов, комичное столкновение звуков. Наш Франсуа, у которого, вообще говоря, глубоких мыслей больше, чем у всех его современников вместе взятых, любит порой весь отдаться во власть божественного дара — не думать ни о чем. Это находит на него внезапно, точно благодать. Тогда он нанизывает слова, как четки. О, блаженный автор! Как это хорошо, ах, как это хорошо!

— Я видел Эпиктета, одетого со вкусом, по французской моде, — продолжал Эпистемон, — под купой дерев он развлекался с компанией девиц — пил, танцевал, а возле него лежала груда экю с изображением солнца… Увидев меня, он предложил мне выпить, я охотно согласился, и мы с ним хлопнули по-богословски. Я слышал, как мэтр Франсуа Вийон спрашивал Ксеркса, почем горчица. «Один денье», — отвечал Ксеркс. Вийон обозвал его негодяем и осыпал бранью за то, что он вздувает цены на продовольствие.

Помимо «Божественной Комедии» Данте, средние века оставили немало рассказов о путешествиях в иной мир. Некоторые из них Рабле, несомненно, знал, но из этих христианских легенд он не почерпнул ничего. Основные черты и самый дух своей маленькой поэмы о загробном мире он позаимствовал у одного из древних писателей, своего любимца. Единственным образцом послужили ему «Разговоры мертвых» Лукиана. Вот где нашел он эти перемены в положении героев, перемены, которые так изумляют и восхищают Эпистемона. У Лукиана философ Менипп, отвечая на вопрос Филонида, рассказывает о своей прогулке в царство мертвых.

Филонид

Скажи, Менипп: тех, в честь кого на земле воздвигнуты дивные памятники, колонны, статуи с надписями, в аду тоже отличают от большинства мертвецов?

Менипп

Ты шутишь, дорогой мой. Если б ты увидел, что сам карийский царь Мавзол, знаменитый своей гробницей, бесславно лежит в углу вместе со всеми прочими, ты бы, наверное, хохотал до упаду. Но ты бы, конечно, лопнул от смеха, если б увидел, что цари и сатрапы там нищенствуют, торгуют по бедности солониной, что учителей там оскорбляют все, кому не лень, что их бьют как последних рабов. Я не мог удержаться от смеха при виде Филиппа Македонского: примостясь в уголке, он чинил за гроши старую обувь. Многие стоят на перекрестках и просят милостыню — разные там Ксерксы, Дарии, Поликраты…

Филонид

Ты рассказываешь о царях какие-то необыкновенные, невероятные вещи. А что поделывают Сократ, Диоген и другие мудрецы?

Менипп

Сократ прогуливается и со всеми беседует. С ним Паламед, Одиссей, Нестор и другие болтливые мертвецы. Ноги у Сократа опухшие — все еще действует яд. Отважный Диоген оказался соседом ассирийца Сарданапала, фригийца Мидаса и некоторых других богачей. Когда они начинают стонать при воспоминании о былом благополучии, он хохочет, — он всегда в отличном расположении духа. Чаще всего он ложится на спину и поет громким, хриплым, диким голосом, заглушая жалобы этих несчастных. Его пение наводит на них такую тоску, что они порешили переселиться подальше от Диогена, только чтобы избавиться от такого ужасного соседства.

Какая разница между оригиналом и копией, какой контраст! Рабле ничем себя не ограничивает, он забывает остановиться. Он забавляется. Он играет словами, как дети камешками: он складывает их в кучки. Его отличают роскошь, изобилие, по-детски звонкое веселье, не сознающая себя огромная сила. Изысканность, мера, порядок свойственны его образцу. Стиль Лукиана стремителен, строг, немногословен. В переводе, лишающем его гармонии родного языка, он выглядит сухим. Но чувствуется, что он отполирован, как ноготь. Если бы обстояло иначе, греки не были бы греками.

Одно из самых неожиданных, парадоксальных и вместе с тем самых веских и убедительных доказательств гениальности Рабле как раз и заключается в том, что он, прекрасно зная, постоянно перечитывая Лукиана и подражая ему, так далеко отходит от своего излюбленного образца. Он черпал отовсюду — на это его толкала эпоха. Но он бессознательно переделывал на свой лад все, к чему бы ни прикоснулся.

У короля Анарха примерно та же судьба, что и у Пикрохола. Панург, взяв в Плен этого злосчастного Анарха, женил его на старой фонарщице. Пантагрюэль подарил молодоженам домишко в глухом переулке и каменную ступку для приготовления соуса. Из Анарха получился один из самых бойких продавцов зеленого соуса, каких только знала Утопия.

После того как Анарх попал в плен, из всех народов Утопии одни лишь альмироды все еще не сдавались. Пантагрюэль во главе своего войска двинулся на них. В открытом поле войско застигла гроза, хлынул проливной дождь. Пантагрюэль высунул язык наполовину и накрыл им всех воинов. «Тем временем, — сообщает Рабле, — я, рассказчик правдивых этих историй, укрылся под листом лопуха. Когда же я увидел, как хорошо они защищены, я было направился к ним, но их столько набилось под языком, что я не нашел себе места; тогда я вскарабкался наверх и, пройдя добрых две мили, в конце концов забрался в рот к Пантагрюэлю. Но боги и богини, что я там увидел! Я увидел высокие скалы, — по-видимому, это зубы, — обширные луга, дремучие леса и большие укрепленные города, вроде нашего Лиона или Пуатье. Первый, кого я там встретил, был один добрый человек, сажавший капусту. Я очень удивился и спросил: „Что ты, братец, делаешь?“ „Сажаю капусту“, — отвечал он».