Анатолий Конаржевский - Десять лет на острие бритвы

• Название: Десять лет на острие бритвы
• Автор: Анатолий Конаржевский
• Издательство: Издательство «Лумина»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991
• ISBN: 5—372—01225—0

В книге воспоминаний бывший узник Гулага Анатолий Игнатьевич Конаржевский рассказывает не только о своей жизни и жизни товарищей по несчастью, осужденных по пресловутой 58 статье. Автор счел нужным показать и то, «что сталинский режим… все же не убил здоровые силы в нашем обществе того времени».

---

Только подумать! Ведь это была «работа» всего-навсего одной военной коллегии, выносившей эти приговоры, главным образом, людям военным, а сколько было других?! Даже представить себе трудно масштабы невиданного уничтожения невинных людей в годы власти Вышинского, Берия и Ежова, этих ближайших сподвижников Сталина, приготавливавших материал и осуществлявших настоящий геноцид советской интеллигенции, также заблуждавшейся в своей вере в Сталина, как и я.

В Ленинские времена, даже в самые трудные годы становления Советской власти ничего подобного не было. Достаточно привести высказывание одного из старейших чекистов Мартина Яновича Лациса, который считал, что за два года гражданской войны, когда по стране полыхали кулацкие восстания, когда контрреволюционные заговорщики убивали, вешали, зарывали в землю живыми коммунистов, красноармейцев, советских работников, за эти два года органами ЧК было арестовано 128 тысяч человек, причем 54 тысячи, т. е. половина, освобождены ввиду незначительности преступлений. К высшей мере наказания было приговорено 9641 человек, в том числе — 7068 контрреволюционеров, 1204 — отъявленных бандитов. Пролетарий был сдержан и мягок (Новый мир, № 7, 1961 год, стр. 199).

Я старался противосталинские мысли отгонять, не думать об этом, заглушать их работой. Когда Джида слегка замерзала, пользуясь относительной свободой, выходил на рассвете с ведром и колотушкой на реку и добывал спящих под тонким льдом у самого берега налимов. От удара колотушки по льду над спящим налимом последний, оглушенный, переворачивался, я быстро пробивал лунку и доставал рыбу. За какой-нибудь час набиралась половина ведра. Повар колонны варил из добычи великолепную уху, которую я и мои соседи с удовольствием уплетали, особенно налимью печень, приготовленную отдельно.

В колонну поступило небольшое пополнение. Среди вновь прибывших оказался некто Екальчик — веселый, остроумный еврей, всегда имевший в запасе неисчерпаемое количество анекдотов, частенько изрекавший: «Что бедному еврею надо? Кусочек хлеба и вагон масла». У него оригинально сложились обстоятельства, приведшие на скамью подсудимых и в лагерь.

Отец и мать жили в Москве. Квартира была большая, и старики решили сдать одну комнату в аренду. Вывесили объявление. Вскоре появился прилично одетый гражданин, согласился на предъявленные ими условия заявив, что проживет не более двух недель и все деньги внес вперед. Старушка, будучи любопытной и наблюдательной, обратила внимание на то, что жилец приходит домой с одним чемоданчиком, а уходит с другим, а потом как придет, то обязательно закрывает дверь на ключ. Решила подсмотреть через отверстие от ключа второго, недействующего, замка и увидела, как жилец достал чемоданчик, положил его на стул, затем открыл чемодан с которым пришел, и начал перекладывать в него целую кучу денег, а потом из него же вынул несколько пачек с новенькими деньгами. У нее забилось сердце от увиденного богатства. Эти деньги не давали ей покоя ни днем, ни ночью. Ничего не говоря мужу, она в один из дней, воспользовавшись запасным ключом, взяла три или четыре сотни рублей новенькими, а чтобы жилец не подумал, если только обнаружит пропажу, что это сделали хозяева комнаты, разбила стекло в окне и таким образом имитировала кражу.

На другой же день жилец съехал, заявив, что не может оставаться там, где происходит воровство. Старушка спрятала деньги от мужа в укромное место и решила понемногу пользоваться ими так, чтобы не заметил старик. Прошло какое-то время и, старая женщина, взяв двадцатипятирублевку пошла в магазин купить масло. Получив сдачи решила полакомиться пирожным. Ей этих двадцати пяти рублей хватило надолго. В банке однажды обнаружили одну, а затем и вторую фальшивку, поступавшие из магазинов одного и того же квартала и докопались до матери Екальчика.

Нагрянул обыск, и нашли три сотни фальшивых 25-рублевок. Началось следствие. На вопрос, откуда у нее эти деньги она, не задумываясь, отвечала: от сыновей. Наведенные справки установили: один сын — химик, второй — технолог в полиграфической промышленности. Все стало ясным. Привезли их в Москву. Естественно, они отрицали предъявленное им обвинение, но мать твердила свое: их деньги. Во время одной из очных ставок она обратилась к ним: «Неужели вы допустите, чтобы ваша мать на старости лет пошла на каторгу?» И он, младший Екальчик, решил взять на себя вину, заявив, что деньги изготовил он один. Это была якобы пробная партия, после которой он все препараты уничтожил. Но еще при мне он получил письмо от матери, где она Христом богом умоляла ее простить, что она больше не может жить, т. к. совесть замучила. В конце концов она пошла к прокурору и рассказала ему обо всем, как было на самом деле.

При мне его отправили в Москву на переследствие. Работа шла нормально, расхождений моих замеров с замерами участкового замерщика, производившего их с подчиненной ему инструментальной группой не было, все совпадало и ко мне не предъявлялось никаких претензий. Правда, это доставалось нелегко. Приходилось иногда кривить душой, заменяя в актах категорию уложенного грунта в полотно дороги ради того, чтобы не посадить колону на голодный паек, зная, что невыполнение нормы не было связано с халатной работой людей, их нерадивостью, а действительно завышенными нормами, которые никто не хотел пересматривать. А в насыпи полотна кубометры сходились.

Неожиданный поворот

Наступила зима. Неожиданно для меня приходит вызов в Усть-Кяхту — Штаб Отделения. Уже было уложено железнодорожное полотно и местами рельсы. На некоторых участках пользовались дрезинами. Оказалось, вызывал главный инженер Сегал и сообщил о моем назначении замерщиком Бюлитайского участка. «В вашем распоряжении будет инструментальная группа. Вы пока поселитесь в домике недалеко от вашей колоны, у вас будет дневальный, будете получать в колоне продукты на себя и на группу, а потом переберетесь в Билютай. Мы вам доверяем, надеемся, не допустите нарушений».

Все это было так невероятно, что просто не верилось, но факт остается фактом. Каждые две недели я должен был являться в отделение и докладывать о состоянии дел. Теперь надо было проверять и чисто строительные работы, связанные с обустройством станций, разъездов, инженерных коммуникаций. Моим куратором в техническом отделе была жена Сегала, жившая долго в Ленинграде, в связи с чем с каждым моим приездом всегда находились интересные темы для разговоров и воспоминаний о прожитых там днях и годах. Она никогда не гнушалась мной — тем, что я заключенный, с известным риском для себя приглашала меня на чашку чая, снабжала последними литературными новинками. Особенно щедро и систематически это делала, когда узнала, что я в какой-то степени связан с литературным миром Ленинграда, будучи мужем сестры Сергея Семенова, работавшего одно время руководителем крупнейшей литературной консультации Ленинграда и директором Пушкинского заповедника в Михайловском. Встречался у него со многими писателями Ленинграда. Когда Сегал узнала, что моя жена прямо под своим именем фигурирует в его романе «Голод», что я знаком с такими артистами, как Елизавета Ивановна Тиме, Утесовым, Ходотовым и многими другими, будучи почти три года членом художественно-политического совета Ленинградского облпрофсовета, ее внимание ко мне увеличилось. Я был неплохо знаком с артистическим миром еще и потому, что моя сестра Ира была мастером художественного слова.

Болезнь и неизвестность

Мое положение было каким-то необычным. Работал я как и все вольнонаемные, никому из них не приходило в голову даже намекать на мою неполноценность, как гражданина, хотя, по роду работы, приходилось настойчиво отстаивать перед ними свою позицию. Это положение в какой-то степени сглаживало остроту чувства обиды. Разница была в том, что я был далек от семьи и не получал зарплаты.

Шел второй год заключения. Все мои жалобы, посылаемые через вольнонаемных друзей, оставались без ответов или приходили стандартные «пересмотру не подлежит». Сглаживало и то, что на мне лежала ответственность, что во многом от меня зависело состояние нормального питания большого количества таких людей, как я, оказавшихся по милости неизвестно чьего произвола, в этих краях за проволокой. Приходилось даже в 50-градусный мороз шагать пешком по нескольку километров среди голых безлюдных сопок, когда блеск снегов слепил глаза и их от мороза ломило, было трудно дышать, а идти надо, иначе колонна сядет на минимальное продовольственное снабжение. Мне доверяли, значит я был нужен и это меня утешало.

В январе 1939 года я заболел. Беспричинно поднялась температура. Принял аспирин. Утром все было нормально и я пошел в одну из колонн, а к вечеру — опять температура. Так продолжалось неделя. Придя к фельдшеру, я получил какую-то микстуру, которую пил дня три, но лучше не стало. Кое-как добрался до больницы. Оказалось температура 40 градусов. Определили — аппендицит. Хирурга нет: он работает в Усть-Кяхте. Отправить туда — не довезут, гнойный аппендикс может вот-вот лопнуть и тогда — конец. Обложили меня льдом, и лежал я с ним не меньше недели. Лежал смирно, даже шевелиться запретили.