Август Цесарец - Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

• Название: Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы
• Автор: Август Цесарец
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-208-01177-0

Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.

---

Капитан побледнел, вспомнив о страхе, испытанном им уже однажды перед Панкрацем. Им овладел дух противоречия и праведный гнев; возмущение его было таковым, что он готов был высказать Панкрацу все свое к нему отвращение, даже если бы и пришлось испытать на себе его подлость, а затем с презрением, на которое только был способен, покинуть его. Но стоило только ему вспомнить о своем решении жениться на крестьянке и остаться на военной службе, как он сник и невнятно, чуть ли не извиняясь, пробормотал:

— Что это значит? Я же об этом сказал только вам, мне бы и в голову не пришло говорить кому-либо другому! — и, заставив себя улыбнуться, добавил: — Неужто и в самом деле вы могли бы донести на меня?..

В вымученной улыбке чувствовался страх, он боялся, что Панкрац это может сделать еще до его завтрашнего рапорта генералу, на котором он, капитан, решив остаться в армии, собирался вести себя как можно более разумно и на время затаиться! Панкрац между тем с минуту смотрел на него молча, затем отрезал:

— И вас, если вынудите! Бороться так бороться! — и быстро взял его под руку, усмехаясь ехидно и примирительно. — Бросьте, капитан, бросьте все эти глупости! Не будем ссориться! Но если уж зашел разговор, то нужно сказать и вот о чем! — он сразу стал серьезным, вытащил свою руку из-под руки капитана и посмотрел на него вопросительно. — Впрочем, вам не пристало на меня сердиться, я мог бы вам оказать услугу!

— Какую услугу? — выдохнул капитан, вопросительно посмотрев на Панкраца, понемногу догадываясь, о чем тот может сказать.

— Да в общем совсем простую! — Панкрац стал излагать свою мысль, осенившую его еще там, в сквере, прояснившуюся во время разговора с Васо и уже не покидавшую в театре во время балета. — То, что я хочу вам предложить, нельзя расценивать как какой-то грязный донос! Вы и сами пополудни предположили, что вашей отставке могла бы способствовать серия анонимных писем… вспоминаете! Так вот, хотя я больше и не коммунист, я бы вам в этом деле все еще мог быть полезен, и, используя имеющиеся у меня связи… — он хотел досказать, как мог бы выдать капитана, объявив его революционером. Но капитан, меняясь в лице, быстро и чуть ли не с презрением перебил его:

— Нет, ради бога, не делайте этого! — воскликнул он, чуть на задохнувшись. — Теперь не надо!

— Отчего же не надо? — удивился Панкрац.

Капитан больше не мог отмалчиваться, как в театре, когда Панкрац досаждал ему, и поэтому сообщил о своем решении остаться в армии и жениться на крестьянке. Естественно, он не мог не упомянуть о своем завтрашнем рапорте генералу, а коли начал об этом говорить, то не мог не рассказать о второй встрече с генералом, закончившейся вторичным приглашением на рапорт.

— После новых подозрений, которые я вызвал у генерала, я уже думаю иначе, я намереваюсь, в случае необходимости, пригласить вас в свидетели, как, впрочем, вы сами мне это и предложили. Но, выступая как свидетель, естественно, вам не следует ничего говорить о некоторых моих симпатиях к… рабочим. — Высказав все это, да еще чуть не проговорившись, что сослался на Панкраца как члена организации орюнашей, он понял, что и так уже поведал достаточно, слова у него застряли в горле, и он покраснел, как ребенок.

Собираясь оказать услугу капитану, Панкрац, естественно, прежде всего думал, какую пользу из этого он сможет извлечь сам: во-первых, вынудил бы капитана дать нужные ему показания в деле Краля, а, во-вторых, перед своим полицейским начальником показал бы себя человеком, достойным денежного вознаграждения. Поэтому он несколько пожалел, что капитан отверг его предложение; что ж, однажды, когда Братич ему будет больше не нужен, он сможет, используя его, но без всякого его согласия, вернее, тот об этом и знать не будет, поднять свой престиж в глазах полиции! Только после сообщенного ему сейчас решения капитана, не будет ли это уже поздно?

И смешным, страшно смешным показался ему этот внезапный поворот капитана на сто восемьдесят градусов, впрочем, ничего, кроме смеха, он и не мог вызвать:

— Выходит, как я вижу, я вам уже оказал услугу! Генерал вас погнал, чтобы вы донесли на коммунистов, а я на них раньше донес! Быстро же вы, капитан, переориентировались! Аминь, значит, коммунизму, и да здравствует новая жизнь в брачном гнездышке с женой-крестьянкой! Ха-ха-ха! Неужели так на вас подействовал капиталист Фауст или юная Маргарита? Ха-ха-ха, вот, значит, о каких изменениях вы толковали, в какой-то степени я предугадал!

Капитан стоял растерянный, опустив глаза, он был посрамлен. От одной мысли, что на его решение повлияли аргументы Панкраца, он почувстовал, как им вновь овладевает сильное желание действовать и бороться, и делать это более смело и решительно, с большим размахом, нежели прежде. Но и покинуло его это чувство так же быстро, как и пришло, оставив опять наедине с самим собой, словно в какой-то безлюдной пустыне, без всяких желаний и стремлений.

— Чего же вы хотите! — выдавил он из себя печально и глухо. — Юность прошла, а с ней и время мечтаний и увлечений, кардинально менять жизнь слишком поздно! Если ваш дед, возможно, умер под впечатлением «Фауста», и это была прекрасная смерть, — в голове у него промелькнула догадка, что его послеполуденные рассуждения о старом Смудже могли в последнюю минуту сбыться, от этого у него самого на душе стало светлее, — то почему бы и мне, скажем, опять же под влиянием «Фауста» не начать новую жизнь, насколько она вообще может быть новой с женщиной! А потом и с детьми! — он хотел продолжить, но Панкрац его перебил и, смеясь, махнул рукой:

— Это только новая иллюзия, вы неисправимый мечтатель! Говоря о предрассудках, я ни в коей мере не хотел вас заставить и впрямь жениться на той крестьянке! Да разве она вам пара, тем более на долгое время! Крестьянка останется крестьянкой, как ее ни ряди, возможно, и добрая, но необразованная и глупая! Каких детей она вам нарожает? Сапожников, в лучшем случае капелланов! Ха-ха-ха, нет, я о другом хотел сказать! Вы, следовательно, остаетесь… как я вам при нашей послеполуденной встрече и предсказал… И что же получается? Вы один из тех, кто считает существование на земле зла закономерной неизбежностью, настоящий маленький, только более толстый Мефистофель! Выходит, после долгих рассуждений о ложном пути… вы сами оказались на нем… конечно же, говоря вашими словами, на ложном пути… ха-ха-ха, разрешите, капитан, искренне вас поздравить, — и он настойчиво пытался сунуть ему руку.

Капитан свою еще плотнее прижал к телу. Упрек, брошенный ему Панкрацем, будто бы его женитьба на крестьянке всего-навсего иллюзия, явился для него неубедительным, но все же не прошел бесследно, вызвав собственные опасения и новые колебания. Еще больше, намного больше задела его издевка Панкраца о неправедной жизни и ложном пути; после этого пожать ему руку значило то же самое, что согласиться с ним. Но разве Панкрац так уж неправ? А если прав, то прав человек, которого он в душе презирал и считал чуть ли не преступником, — что же получается, значит, и он достоин презрения, и он преступник? Нет, нет, этого быть не может! — сопротивлялся капитан и, снова сравнив себя с Панкрацем, пришел в еще больший ужас и нашел себе оправдание. В ужас его повергла мысль: этот юноша, чья молодость должна была бы вливать в него свежие соки, вдохновлять, когда он уже не чувствует вдохновения, этот юноша действует на него ровно наоборот. Со злорадством совершенно аморального человека он поздравил его с крушением надежд на новую жизнь, подбивал не осуществлять и ту, еще единственную для него возможность!

Неужели вся теперешняя молодежь такая? Было бы страшно! Страшно уже то, что есть один такой, а где один, там их наберется и больше! Золотая молодежь, да, та золотая молодежь, которая подобно стервятнику набрасывается на любое свободолюбивое движение, на всякого рода идеалы, мерзкая, ужасно мерзкая в своем эгоизме, жестокости и разврате — вот, полюбуйтесь, перед вами один из ее представителей! Отливая золотом, она покоится на костях и растоптанных сердцах своих жертв, а они повсюду, куда не ступит ее нога; да, она отливает золотом, но она не что иное, как ржа! Есть у нее и принцип — это диктатура; диктатура ржи! — капитан съежился, — а коли ржа появилась, то до каких пор будет разъедать подлинно золотое, только еще слишком мягкое сердце народа, всех тех, кто стремится свернуть с ложной дороги и встать на путь истины, покончить со злом и начать творить добро, избавиться от неправды и добиться справедливости, от разногласий прийти к согласию?

До каких пор? Пока и его сердце будет слишком мягким и уступчивым! — капитан снова все перевел на себя и, какие бы оправдания себе не находил, становился все более мрачным, все сильнее наваливалась на него тоска, и, содрогнувшись от этой безысходности, пробормотал: