Николай Северин - Сын Олонга

• Название: Сын Олонга
• Автор: Николай Северин
• Издательство: Государственное издательство
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1930

---

Голос шамана повышался, бубен звенел. Старуха подбрасывала в костер вереск, можжевельные ягоды и душистые травы. От дыма, от густого человеческого дыхания — трудно дышать. Гортанный голос шамана лопнул. Чодон привскочил, размахивая бубном, закружился в дикой пляске, метаясь по аилу, привскочил над костром и запел песню о том, что он летит над горами:

Гора большая Бобыгран уперлась ледяными коровьими титьками в небо… Смотри, Чодона, друга своего, пургой не засыпай, тебе дары несу…

По стенке аила стояло семь дуплянок.

Бегая около них с бубном, шаман чашкой зачерпывал из дуплянок и, плеская капли в огонь, выпивал араку на бегу.

Шаман перелетает с одной горной вершины на другую, здоровается с ледниками, беседует с водопадами и горными ручьями. В каждом ущелье, у каждого горного озера, реки, речки, водопада свои ээзи — хозяин; Чодон кланяется ему, брызжет аракой и просит дать благополучие на скот, на детей аила Олонга.

Дальше поет шаман, дальше летит в песне.

Черна тайга алтайская, круты берега Алтын-кол[26]. Высока голова Алтын-ту[27].

Шаман отскочил, упал на четвереньки, вытягивая голову вперед, зарычал по-медвежьи: это медведь нападает на него. Припадая на калено, он целится из бубна. Точно из винтовки щелкнул. Бросив бубен, он закатался раненым медведем. Катался долго, попадая шапкой в огонь. Сидящие вблизи оттаскивали его за ноги. Лицо в саже. С Алтын-горы увидел он желтую степь, через которую не пролетает сорока. Из желтой степи летит шаман в красную степь, через которую ворон не пролетал. В красной степи кишмя кишат змеи. Песня прерывается шипением змей. Изо рта шамана вылетает желтая слюнявая пена. Скрючив пальцы в лапы хищника, оскалив зубы к издавая глухое ворчание, шаман падает к костру, лязгает зубами о лежащие камни.

Все в аиле поднялись, только ребятишки, трясясь в страхе, припали за костром.

Скучная дорога в красной степи, и Чодон, друг богов Хана-Алтая, крикнул сидящим, чтобы пели песню.

Тихо, заунывно застонала в аиле песня — грустная, лесная, алтайская. Шаман поставил бубен, сел на него и, как на коне, проезжая степь, качался в такт песне.

За красной, степью, в ущельях, край земли то сходится то расходится с краем неба, и шаман, выжидаючи, напружинился и сделал прыжок через костер. Завизжал парень, которому он вскочил на ногу.

Шаман песней радостно рассказывал, что ему удалось благополучно проскочить через опасное место, где земля сходится с небом: тут лежат кучи костей раздавленных шаманов и их лошадей. По земной трубе спускается шаман к обиталищу Эрлика.

На острове жидкой глины, омываемом девятью реками из человеческих слез, стоит железный дворец Эрлика. Он населен рабами — человеческими душами; через реки протянуты мосты из одного конского волоса, и всякий беглец срывается в воду, и течение снова прибивает его к владениям Эрлика. На заре красного вечера пьет легочную кровь Эрлик, ездит на чудовищном быке со змеей, вместо плетки, в руках.

Шаман, вытянувшись на носках, осторожно балансируя, плывет по аилу. Не оборвались девять волосков! За мостами встречаются девять мохнатых, вертлявых дочерей Эрлика. Они зовут шамана, хватают за руки. Он, отбиваясь, закружился в вихре; развеваются полы священной одежды, навешанные жгуты, поясные ленточки; от быстрого кружения пламя пригнулось и, когда шаман закружился вблизи, костер потух.

Никто в аиле не шевельнулся, точно не было людей, и когда за аилом залаяла собака, все сидящие воображали, что на шамана набрасываются сторожевые псы Эрлика. Отбившись звоном колокольчиков и бубном от собак, замолк шаман, но скалы, лес собачьим эхом откликнулись заунывной дикой песне. Слуги Эрлика били Чодона, не пуская его во дворец; простонал протяжно Чодон, отбиваясь от них. Эрлик подул бурей на шамана, и тот, опрокидывая седла, сумы, выскочил из аила; но тихонько стуча, униженно просясь, с ласкающими словами он на животе полз в аил. Грозно встречал его Эрлик.

— Птицы пернатые сюда не залетают, когтистые звери не заходят, как же ты, черный вонючий жук, попал сюда?!

— Я Чодон, друг богов Хана-Алтая, из сеока Мундас. Отец мой известный тебе кам[28] Таганай…

Черпает Чодон из бочек дуплянок арачки, подносит и плещет на берестяную куколку Эрлика, висящую за костром на веревочке. Эрлик, пьянея, добреет. Просит шаман благополучие стадам, роду аила Олонга и здоровье сыну Кайралу.

Говорит Чодон старой Тохтыш:

— Будет Кайрал долго жить, скота водить и зверя лесного бить!..

Колченогая старуха раздула костер. Заговорили, точно проснувшиеся от сна, люди.

Чодон протирал пьяные, мутные от араки — алтайского самогона — глаза и на вопрос: «Хорошо ли спутешествовал?» отвечал: «Хорошо».

Ему помогли стащить шубу, а рубашку, выжимая от пота, крутили двое.

Женщины разливали из дуплянок в чашки араку для угощения гостей. Чадил костер, дымились трубки, и тяжелый запах араки, смешанный с испариной, вился в аиле.

При запахе арачки все оживились. После двух круговых чашек, утомленные от камлания, захмелели, запели песни.

Вдруг, заглушая пьяные песни, пронзительно закричала Тохтыш над Кайралом. Бросились гости к задохнувшемуся в чадном дыму больному ребенку… Мать, держа трупик, завыла. Колченогая старуха схватила сверток бараньих шкурок и вытащила на улицу задыхающегося в плаче второго сына Тохтыш — Иткодена.

ГЛАВА V ЗОЛОТАЯ ДОБЫЧА

Три лета кочевала Тохтыш без мужа.

Месяцы кочевники считают по порошам, по ветрам, по жеребке кобыл, по бурундучьему свисту, по реву марала. В кандычном месяце откочевала обратно Тохтыш в Чулышманские нагорья. У горных ключей поставила аил. Цвели травы, жирели бараны. Сочно доились коровы. Лоснились сверкающим волосом кони. В прозрачном воздухе за сотни верст синели снежные горы.

Привольно скоту, легко дышится человеку свежей прелью медовых цветений.

Летом в каждом аиле должна капать горячая арака. На дымок аила заезжают гости. Тохтыш подбрасывала на огонь смолевых дров, ставила треножник для казана. В казан наливала молока, крышку примазывала глиной, смешанной с лошадиным пометом, курила дымок. Капает горячая арачка.

Проснется Итко, заревет, должен гость взглянуть и похвалить сына. Иногда гость брал ковшик арачки, садился на кошму и, макая мизинец в водку, совал ребенку в рот. Тот забирал глубоко палец, тянул, хлопал губами, а гость, смачивая грязный палец, снова капал ему араку.

— Хорош сын, гулять хорошо будет, зверя бить и скота водить!..

Пьянея от капель, засыпал Итко. Гость напивался, просыпался, опохмелялся и, распахнув полы, летел в ближайшее урочище попить, погулять, послушать новостей.

Мужчины лето гуляют, жены работают.

Тохтыш каждое утро и вечер седлала лошадь и ехала в луг доить кобылиц и коров. Итко садился в привязанную к седлу сумку и, когда рысью бежала лошадь, шлепался ртом в потную шерсть лошади.

В непосильной, тягостной работе со скотом проходило лето. В конце августа начинали дуть в нагорьях ветры, по утрам выпадал иней и снег.

С хиусом — ветром севера — снимались в горах кочевники и уходили в долины на зимовки. На ледяных утренних зорях вспоминала Тохтыш о муже. Но плакала недолго, плач переходил в песню:

Солнце горы греет,
лед на белках синеет,
мой сын солнцу улыбается.
На кедрах белки качаются,
Итко, мой сын, в глаз дробиной убьет…

Дни сменяются днями, месяцы бегут за месяцами, годы за годами, — растет Итко, радость Тохтыш, молодым гибким кедром. Пяти лет без узды и седла, вцепившись в гриву, скакал на лошадях и сшибал стрижей стрелой.

К семи годам был у Итко свой табачный мешок и трубка, и, когда приезжали гости, он, подражая взрослым, набивал трубку и зажженную подавал им.

Мать варила араку. Гости пили долго и упорно. Все гладили Итко по голове:

— Якши сын!..

И, передавая по кругу чашку, подносили ему. Он пил упорно и пьянел быстро.

В восемь лет на лучшем жеребце из стада выиграл на бегах, где участвовала сотня лошадей.

Стадо знало голос Итко, а когда любимая кобылица ржала, он откликался жеребенком, и она бежала к нему. На тоскующий рев марала, на крик совы, клекот беркута, на свист кедровницы и перекатывающееся на вечерних, утренних зорях:

бо-бо-бо-бо —

заячье бобокание, — он отвечал птичьими и звериными голосами. Купаясь в холодных ледяных водах, дразнил:

го-го-го-го,

и гагары плачущими ребячьими голосами откликались ему. После купанья залезал с луком в камыши озера и крякал уткой: подплывали близко утята, и он, не тратя стрел, рукой хватал за шейку и зубом перегрызал горлышко. Завидев летающих чаек, горланил по-чаячьи, а во время купания умел пускать пузыри, как делают выскакивающие хариусы. Заползая в лапы кедра, в переливе свиста, подзывал рябчиков.