Николай Северин - Сын Олонга

• Название: Сын Олонга
• Автор: Николай Северин
• Издательство: Государственное издательство
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1930

---

Тохтыш и Олонг, качаясь в такт шаманьему бреду, радостно смеялись.

Для большой силы черепа зайца ходила Тохтыш к ярынчи — ворожащему.

На кости зажженной лопатки делал знаки и говорил ворожей:

— Тохтыш, жена Олонга, на вечерней и утренней заре глотай ветер с юга, севера и пей росу с жизненного цветка.

А старуха-гадалка шамкала Тохтыш:

— Для роста в утробе сына ищи в лесу на муравьиных кучах серебряную пену…

Тохтыш днями рыскала верхом по лесу, искала серебряную пену. В глухом ущелье Камги нашла она на муравьиной куче паутинную седую пленку. Паутинка на солнце блестела:

— Серебристая пена, серебристая пена, дайся ты мне! — кричала Тохтыш.

Захватывая руками гниющие иголки с муравьями, она терла тело с поясницы вверх до шеи. Горело, саднило тело от муравьиного яда, и казалось Тохтыш, что растет сын в утробе.

Пила настойку синего цветка, корень которого похож на человеческую руку с пятью скрюченными пальцами.

«Если даже незамужняя будет пить эту настойку, то у ней родится ребенок», говорила гадальщица.

При поездке в гости, при объезде табунов забыл теперь Олонг грустные песни; и, приезжая в нагория, где в высоких травах тонули коровы, Олонг запевал:

Ай, хорошие травы, медовый дух…

и, сшибая на скаку камчой[14] горящую цветом шапку пиона:

…Лицо у сына зацветает красиво красным цветком…

Над черной щетиной леса горного хребта день плавится синью, в голубом мареве сверкают ледники, из огневого солнца на медовые долины Алтая льется жар.

Ай, какие долины, но мой сын их лучше;
горы высокие, но мой сын их выше…

Налетает ветер, шелестят трава и кустарники. Олонг прихватывает шапку:

Ай, летающий ветер, быстро ты скачешь,
но мой сын на коне обгонит тебя…

Кончая песню, он гладит рукой кожаный мешочек на ремне, где завернутый в священные тряпочки хранится череп зайца — ардинэ — лесное счастье.

ГЛАВА II ПО ЗВЕРИНОМУ СЛЕДУ.

Пушистые снежные пороши заголубили Алтай. Звериные лапы покрыли узором снега; на ледяных зорях тяжело гоняются маралы, на рев маралихи сбегаются самцы и бьются до смерти.

По утрам скулят собаки. На заре выходит босым Олонг из аила; под горячими ногами крошится хрупкий ледок. Начинается ясный осенний день. Налетевший ветер кружит дым над аилом. Олонг отбегает десяток сажен от аила и, вытянувшись на цыпочках, тянет долгой затяжкой лесной дух. Дрожат в ноздрях выпачканные сажей волосинки. Чует Олонг звериные запахи. В осеннем морозце голубится белка; козы сменяют летнюю рыжую шерсть на серую, зимнюю, с длинной остью и густым подшерстком.

Побелело брюшко у белки, посинела спинка. Ушли охотники в чернь, а Олонг десятый раз натирает капканы лиственничной серой, пихтовой хвоей и чистит каждый день ружье.

Ярятся в лае собаки. Пьет араку Олонг, а ночью снятся звери в пушистых шкурах, отливающие снежными блестками седых волосинок. Блестят глаза у Олонга, и от радости сжимается сердце.

Упакована в сумы сеть для соболей, но откладывает свой отъезд Олонг. Каждый год на первой пороше, о двуконь, через ледниковые перевалы уходил в таежную чернь; провожать ездила Тохтыш, уводя обратно коней. Застудилась в колючих ветрах Тохтыш. Олонг, боясь за сына, не уходит на охоту, сидит около больной, лежащей на кочме Тохтыш.

Крепка алтайская женщина. Через несколько дней поднялась Тохтыш и проводила мужа в чернь.

Тайга исчерчена звериными тропами. У каждого зверя своя дорога.

Выбирает Олонг из всех дорог — дорогу любимых зверей: соболя, марала и лисицы.

По этим дорогам идет он дни, недели, месяцы… Вязнет, обдирая кожу на ногах, марал. От медвежьего пара над берлогами расплывчатыми пятнами желтеют снега. И каждый день, гоняя зверя, пробегает на лыжах Олонг десятки километров.

В январскую пургу залегает зверь в лежку. Уходят домой охотники за припасами. Мертвеет чернь.

С тяжелой ношей голубых звериных шкурок Олонг, скользя по насту, подходит к занесенному снегом аилу. Аил — обледеневшая снежная куча, только дым над ним, как черная, барашковая шапка. Несколько суток Олонг раскладывает шкурки и орехи.

На левой мужской половине, где сложены седла, кожаные сумки и повешены на стенах ружья, разостланы две кошмы. На одну из них в стопочку Олонг складывает шкурки, а на другую кучками сыплет орехи. Связал бараньей жилой в стопочку десять белок, отсчитал десяток кучек по пятнадцати орехов и сделал отметку на ложе ружья. Каждый орех — копейка. Много стопок, много орешьих кучек. Десятки рублей метит Олонг на ложе ружья.

После пометки он брызжет в огонь масло и бросает оторванные беличьи хвостики. Пламя жарко вспыхивает, а когда выкладывает Олонг соболя, — трижды льет масло в огонь. Тянет руки к костру, благодарит бога-огня за добычу…

Еще не все шкурки перевязаны бараньей жилой, много места на кошме для орехов, — а уж подъезжает иноходью Петр Сидорович с товарищами. Почетного гостя приветливо встречает Олонг. Выскочив из аила, кланяется:

— Езень![15]

— Езень!

Олонг вынимает ногу купца из стремени и ведет его в аил; на почетное место, где разостланы бараньи шкуры, усаживает… Набивает отборным табаком трубку, зажигает и, курнув несколько раз, передает гостю. Отказ от трубки дружбы отказ от гостя.

Ради денег можно страдать. Петр Сидорович не брезгует алтайским угощением. Тохтыш, налив молока, замазывает сверху казан. Дымится костер, капает свежая арачка — молочный самогон. Бадейку с горячей аракой ставят перед гостем: он теперь хозяин и должен угощать присутствующих.

Пользуясь древним обычаем, Петр Сидорович накачивает Олонга и Тохтыш. Когда пьяные хозяева лезут к гостю целоваться, он сует им в губы затылок. Арака мало хмелит: тащит из сумы Петр Сидорович спирт. За спиртом — товары цветные, лоскутные.

На утро, радуясь голубым шкуркам, грузит Петр Сидорович шкурки в сумы, орехи, не считая…

Прошли январские пурги, заголубился наст. Забрав припасы, снова ушел на лыжах на охоту в чернь Олонг.

Неделю живет Олонг в черни, третью гору обходит; редко лают собаки на белку. Спускается Олонг с Каргай-горы, свистит собак, качая головой, поет:

Зачем бог Карагай-гора
в очко играла,
всю белку проиграла?..
Кто выиграл очко, — не знаю я,
белки мне много надо!..

Азартны боги алтайские, ставят все свое добро на кон и проигрыш платят зверем. Белка, как копейка, разменная монета. Нужна Олонгу белка не в карты играть, а хлеба, чаю, пороху, материи купить. Нет на Каргай-горе голубой белки. Затянул крепче ремни на лыжах Олонг, свистнул собак, гоняющихся за мышами. Качающейся походкой, с перевальцем, заскользил на лыжах в верховья Чулышмана за водяным зверем — выдрой и норкой.

Речные боги тоже азартно играют в очко, но много хариусов, таймени в ледниковых водах. Речки ледяные в коряжинах скрывают зверя. Но глаз у Олонга острый, ружье метко бьет, и самодельный нож в ловких руках быстро снимает шкуры. В первые дни он видел на льдистых кромках забереги отпечатки когтей выдры, тут же валялись огрызки недоеденных хариусов. Насторожил капканы. Но выдра уходила в другие места, а капканы вмерзли в лед. Сегодня он привязал на становище собак и один отправился к речке выследить выдру и взять ее на ружье. На подбитых оленьим мехом лыжах он шел осторожно. У речки припал на лыжи, прополз на четвереньках под серебристыми, отяжелевшими от снега, лапами кедра. Глаза сузились, впились в дымящуюся водяными парами речку. Кажется, может увидеть не только выдру на льду, но камушки на дне. Рука каменеет от тяжелого кремневого ружья. Каждую секунду можно увидеть высунувшуюся из воды, фыркающую, с рыбой в зубах, мордочку выдры.

На перевальчике, где речонка делала изгиб, Олонг, не вынимая ног из ремней, присел. Закурил трубку. Не успел сделать несколько затяжек, глаза метнулись к речке. По перекинутому через речку дереву, прижимаясь животом, стлалась лисица. Черной сединкой сверкнули глаза; в серебристых волосках лисья хребтинка. Вскинул Олонг ружье. Метнулся привычный глаз на мушку, грохнуло эхо. Несмертелен заряд, шагов много, но на брюшке у лисицы белые волоски, — они капают кровью… Скоком пошла лисица, изгибается червяком, раненым животом лижет наст. Снег розовеет пятнами.

— У-у-у-г-гу-гу! — торжествующе кричит Олонг.

Это не человеческий победный крик, не клекот беркута над птичкой и не радость звериная. Думать Олонг не может: наливается голова, кажется, в свисте дыхания брызнет кровь. Зверь в кедрачи, в ущелье, но меньше стало пятен и короче скачки. Давно уже сброшен полушубок, срывает теперь Олонг шапку. Чаще дышит и радостной улыбкой сверкают глаза, когда Олонг видит ямки у лисьего следа: изморился зверь, падает набок и отлеживается… Роются в снег и дрожат лыжи. Олонг перескакивает через валежины. Мелькнул лисий хвост: стрелять далеко…