Николай Северин - Сын Олонга

• Название: Сын Олонга
• Автор: Николай Северин
• Издательство: Государственное издательство
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1930

---

Кричал на него начальник:

— Жрите кобылье молоко!

Покорные алтайцы, кликая своих кобылиц, ложились на спину под брюхо и сосали кобылье молоко.

Испуганные дневной гонкой кони не ели сочные травы, а, вырывая копытами землю, ржали, перекликаясь. Итко через кусты отполз к стаду, где коней хранил караул. В небе сверкали яркие в прозрачном горном воздухе звезды. Пылали разбросанные костры по долине.

Партизаны деревнями сидели у костров и делили имущество: у каждого набиты сумы алтайским добром.

В ущелье от скал и леса темнело раньше заката солнце. Под утро тлеют костры. Итко, захватывая дыхание, ощупывая впереди рукой камин, сполз по косогору. Лошади, зачуяв шабарчание камней, тихо заржали. В темноте перекликнулись часовые. Замер вытянувшийся между камнями Итко. Среди сотни лошадей нюхом кочевника нашел свою любимую чубарую и, проползая в стаде, тихим свистом звал ее за собой. В шиповнике разодрал лицо в кровь, а чубарая тыкалась мордой в ноги. Неожиданно перекликнулись часовые, кобылица, точно в ответ, заржала. В траве залег Итко.

— Гляди, у тебя конь убег, — крикнул часовой. Второй часовой, ругаясь, загнал чубарую в стадо. Ржали встревоженные кони, перекликались часовые, занемел в бадане Итко.

«Бежать без коня нельзя, пропадешь…»

Не откликалась на свист Итко загнанная чубарая, только один часовой крикнул другому:

— Чего ты свистишь?

— Кто свистит, сам наверное носом свистишь.

В сизеющем утреннем тумане выполз Итко из бадана. Сигналом для подъема лагеря был выстрел. Утром алтайцы опять доили коров для партизан и припадали ртом к кобыльему молоку.

Вместе с солнцем снимался в поход лагерь. Через нагорные луга, ущелья, через ледяные перевалы гнали табуны.

В лесных трущобах несколько лошадей изломали ноги, а коровы скатывались с отвесной кручи в пропасти.

В каменистых пустынях Кош-Агача солнце жжет камни, камни жгут обувку, мелкий щебень ранит овцам и скоту ноги. Не пошел табун, лег на мшистые лужайки. Обвинили алтайцев-погонщиков. С руганью и плетками налетели на алтайцев партизаны. Но Кайгородов, начальник отряда, зычным окриком и выстрелом из нагана остановил кержаков. Собрал отделенных бородачей и, тихо кидая, им сказал:

— Не трогать алтайцев! Заупрямятся, ничего с ними не сделаешь, — я их иначе возьму!

Пришпорив коня, подъехал к алтайцам. Соскочил перед алтайцами с коня, набил трубку и, зажигая, подал старику Урупсаю. Молча, усаживаясь в круг, принимали алтайцы трубку. Обошла трубка круг: после трубки дружбы враг становится другом. Кайгородов внимательно следил за курящими. Простодушные алтайцы радостно улыбались. Последним докуривал трубку Итко. Кайгородов вытянулся на камне:

— Кочевники горного Алтая! Сотни лет ойротские племена пасли табуны кобылиц в логах рек, кормили на вершинах коз и овец. Жирные земли Алтая были вашими владениями, но царь населил крестьян, лучшие долины отдал монастырям. Теперь нет царя, и большой начальник хочет отдать вам голубой Алтай, и вы изберите великого Хана-Ойрота… Теперь вы должны помочь большому начальнику, а за весь скот в Улале получите товары и подарки!

Вечером доверчивые алтайцы, собравшись у костра, пели песни Хану-Алтаю:

Голубой Алтай, горы верблюжьи в синих изморьях,
за тебя, славный Алтай, много крови пролито,
красные сосны твои окомолены.
Лучше бы не смотреть на такое оголение!
Белобородые отцы мои!
Что мне делать, мой чистый Алтай,
чтобы малый народ не ухудшался?
Великий Хан-Ойрот, когда ты услышишь длинными ушами,
увидишь острыми глазами наше разорение,
тогда мы в Алтае будем
жить спокойно и хорошо.

Зачарованные песней, музыкой легендарных старых веков и вкрадчивой речью Кайгородова, первую ночь засыпали спокойно погонщики; только Итко, ворочаясь, про себя разговаривал с матерью и допевал песню Урыпсая:

…Трехлетний лось, с длинной бабкой,
к Саянам направясь, беги!
Если же встретишь в слезах мою мать,
ей мир и поклон скажи от меня!..

На Чуйском тракте вливались в отряд свежие десятки кержацких партизан. Все мужское население уходило из деревень. Новоселы партизанили за красных и били кержаков, а кержаки не оставляли в живых новоселов.

На тракте, выставляя по ночам большие караулы, Кайгородов не боялся, что алтайцы угонят скот.

Итко ковылялся за стадом на хромой сухой кобыле. Когда он, загоняя оставшихся коров, замешкался, сзади налетел партизан и полоснул его плеткой по спине. От удара разорвалась рубаха, огнем полыхнуло по спине, брызнули слезы. Партизан круто повернул и пронесся вперед на чубарой кобыле, принадлежавшей раньше Итко.

На ветру болталась рубаха у Итко, и алтайцы, рассматривая синий запекшийся рубец, говорили:

— Не даст начальник товаров, убьет потом, когда скот в Улалу пригоним.

Но другие, качая головой, возражали:

— Большой начальник за скот товары даст, Хан-Алтай свободно жить будет.

Не все верили этому, и ночью, выкрав своих лошадей, бежали двое алтайцев. После этого всех погонщиков стали связывать на ночь веревками. По утрам от туго затянутых веревок набухали руки и ноги кровью, и Итко, чтобы подняться, разминаясь, долго ползал на карачках.

Смотря на черные ошейники, которые от веревок оставались на руках и ногах, Итко весь день думал о побеге. В одну ночь его привязали к стволу старой сосны. Почва была каменистая, Итко нащупал острый выступ и, подкатившись к нему, начал тереть веревку; острый камень, соскакивая, сдирал кожу на руке; кровь Итко слизывал языком. Оборвалась веревка на ногах. Движениями тела ослабляя веревки на руках, Итко зубами быстро растянул узлы. Откатившись от сосны, сгибаясь, шмыгнул в кусты.

«Десять дней гнали, не дойти пешком, нет сырчиков, надо чубарую выкрасть!..»

Слабы были караулы. Итко нашел и вывел из табуна чубарую и осторожно стал уходить кустарниками вдоль тракта.

Утром партизаны говорили:

— У Парфена чубарую алтайский подлюга увел.

Парфен, рапортуя Кайгородову о случившемся, говорил:

— Отгрыз волчий сын веревку, из-под меня кобылицу увел; отпустите, я его поймаю. Кобыла шибко ходкая. Попытаю малость, чтобы другим неповадно было…

Кайгородов махнул рукой:

— Валяй!..

Две ночи ехал Итко, днями, забравшись поглубже в лес, спал, но на белом боме, где скользят глубокие пропасти, не пошла ночью лошадь. Тропинка над речкой вьется, как паутина в углу. Внизу в цветном коврище серебряными зигзагами бежит быстрина речки. Взглянет Итко вверх, — горы цветиной лесной нависли, а за лесами лысеют горы, а верхушка сверкает в снегах. На кремнях тропинки звонко цокают копыта чубарой. Задрожал Итко, когда услышал позади дробный звук коней…

Голос эхом донесся:

— Ст-о-о-й!..

Нельзя пустить чубарую рысью; соскочил Итко и там, где ширится тропинка, пустился бегом: чубарая тыкалась мордой в спину.

— Ст-о-о-й!

В ущелье прогрохотал выстрел.

«Последний поворот, там ложбина, деревня: проскочу — только пыль пронесется!..»

Побежал Итко по каменному горлу, туда, где тропинка выныривает из скалы, — и взвыл от отчаяния: тропа закупорена каменной пробкой, — объехать камень полчаса. Махнул Итко вверх, на скалу.

В ущелье протяжно заржала оставшаяся на тропинке кобылица…

На ледниках таял лед, ошпаренный солнцем. Обламывая ногти, цеплялся Итко за выступы; припадал к скале, заслышав выстрелы; от пота, от ледяной слизи мокрели рубаха и штаны, а когда на солнце накатывалось облако, одежда стыла в ледяных сосульках.

Вершина горы в зубцах; от ветра и солнца южная сторона обтаяла, красный мельчайший мох расстилался на ней розовой губкой. Когда Итко вскочил на площадку, взлетели с гнезд куропатки.

«Надо жертву богу…»

Итко на середине площадки сложил из камней кучу. Заматывая палец в скомканных черных волосах, выдрал прядь и положил под камень и сочащейся из ободранных ногтей кровью вымазал верхние камни.

Из куропаточьих гнезд достал яйца. Сытый, успокоенный ветром гор, уснул на солнечной плите. К вечеру от холодящего ветра проснулся. На ледяном ободке горы оранжево переливались полоски вечерней зари. Найдя неровную плиту и тормозя острыми камнями, зажатыми в руках, он на своеобразных салазках покатился с ледяного увала. За снегами развороченные громады камней светятся синим, серым, фиолетовым блеском. За камнями, в легкой излучине тумана, белая, пенистая, сверкает Катунь. От реки разбегаются пики зубов, громоздятся утесы и чернеющей далью уходят леса.

Огненным шаром повис вечер над кедрами. Итко через таежную чернь видит прозрачную темень вод Телецкого озера и сдавленную в каменных тисках долину Чулышмана.

«Напоит ли мать кумысом, даст ли чегэня, ведь от коров одна буреха осталась?..»