Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

• Название: Всё тот же сон
• Автор: Вячеслав Кабанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний.

«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.

Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.

Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…

Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.

Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».

---

Так потихоньку начинался театр.

Во втором этаже моего дома, прямо под нами, была такая же как наша, квартира. Там жил Вовка Спивак с матерью и бабушкой. Правда, жили они в самой тёмной комнате, всем остальным, включая коридор и парадный выход, владели две барыни-сёстры, а Вовка и его семья пользовались только чёрным ходом.

И выяснилось вдруг, что Вовкина бабушка служит в Театре Моссовета. Она там служила уборщицей и могла нас бесплатно пускать.

Два любимых спектакля были у нас. Один назывался «Недоросль», другой — «Олеко Дундич» с Названовым в главной роли. Мы пытались считать, но сбивались и спорили. Спивак, как особа, непосредственно приближённая к театру через родную бабушку, утверждал, что «Недоросль» он видел двенадцать раз, а «Дундича» — девять. Мне думалось, что он прихвастывает, но и сам я не мог уже точно сказать, восемь или девять раз смотрел я «Олеко Дундича», а уж, конечно, «Недоросль» — не меньше десяти! Словом, обе пьесы мы знали в буквальном смысле наизусть. Да ещё я ребят подогревал, читая из Михаила Голодного:

Дундич, брат мой незнакомый,
За кордон решил бежать,
Он друзей оставил дома,
К нам приехал воевать…

…Покачнулся Дундич вправо:
Слева смерть пришла в бою.
Красный Дундич пал со славой
За республику свою…

Сначала на лестнице, а после у меня дома, в столовой, мы ставили сцены из этих пьес. Для одной, из «Дундича», очень кстати пришлась дедова бельгийская винтовка. Там начиналось с того, что на белогвардейском катере с винтовкой ходит часовой, а капитан время от времени его окликает:

— Эй, на вахте!

— Есть на вахте!

— Всё спокойно?

— Всё спокойно, господин капитан!

А Дундич тем временем крадётся. Часового с бельгийской винтовкой играл Спивак, и я с ним замучился. Я так и этак его убеждал, он понимал как будто и кивал, и обещал, но на премьере всё равно упорно отвечал белогвардейскому капитану:

— Всё спокойно, товарищ капитан!

Но самой любимой сценой была та, где Дундич, переодетый, в стане беляков, а знающий его в лицо Ходжич хочет Дундича разоблачить, а Дундич Ходжича душит и прячет тело за диваном. Ходжича играла сестра Ира, а я её душил.

Из «Недоросля» же мы чаще других играли сцену уроков, и Вовка Шканов был замечательный Кутейкин…

Вот сколь много возможностей даёт то обстоятельство, что бабушка товарища твоего не где-нибудь служит, а именно в театре!

Тут хорошо бы в скобках (а то, боюсь, потом не будет повода) сказать, как Вовкина бабушка запомнилась мне одной невероятной фразой. Тогда часто и много взрослые любили вспоминать «до войны». И всегда при этом «до войны» было лучше. Я захотел проверить справедливость этих суждений и спросил Вовкину бабушку, правда ли, что до войны было лучше?

Она посмотрела на меня и очень спокойно сказала:

— При царе было лучше.

Я ужаснулся, а потом её пожалел: она же была неграмотной.

Но как ни любили мы театр, от кино всё равно было некуда деться. Хотя сеансы в школе постепенно угасли, и пришлось осваивать платные кинотеатры.

В этом смысле район был у нас прекрасный. Через проходной двор Дома Двадцать мы выходили к углу Садовой и Чернышевского (ныне Покровка), и там скромно располагался маленький «Спартак» с низким, узким и длинным залом и маленьким экраном. А если двинуться к Покровским воротам, то там, по левой стороне, в угловом доме была «Аврора». Пройти за Красные ворота по Садовой, и вот тебе «Форум» с внушительным фасадом и несколько роскошным залом, хотя и не очень большим. Правда в те времена латынь из моды вышла настолько, что все говорили «Форум». Чуть дальше, на Самотёке, в начале Цветного бульвара имелся «Экспресс», со «Спартаком» он соперничал в скромности. Но главным был, конечно, «Колизей» на Чистых прудах.

«Колизей» был огромен, высок, прекрасен, с грандиозным залом, нескончаемо уходящим куда-то во тьму, а с высоченного потолка свисала многопудовая стеклянная люстра. Дыханье замирало, когда она медленно, таинственно гасла, впуская тьму и много-много обещая… Не говорю про два роскошных фойе (там перед сеансом выступали певцы, музыканты, иногда куплетисты), а ещё про буфеты и тир… Да, это был Императорский Рим!

Но что удивительно, «Колизей» при всём великолепии не был дороже. Билеты стоили… ну, почти одинаково. В «Спартак» самый дешёвый на дневной сеанс 20 коп., а в «Колизее» — 25. Правда, дешёвый билет было трудно достать, спрос на них был самый высокий, и когда первый и второй ряды распродавались, от очереди печально отламывалась существенная часть, состоящая из школьной мелюзги.

Чаще всего ходили мы в «Колизей», но не из-за его великолепия, а потому что по воскресеньям там устраивался девятичасовой, утренний детский сеанс, и все билеты стоили десять копеек!

Чуть ли не с семи утра в многоколонном портике перед запертыми дверями касс собиралась сначала очередь, а потом уже просто толпа. Она с течением времени сгущалась, уплотнялась и начинала колыхаться от попыток перемещений внутри неё. Попозже приходили блатные ребятки с чёлочками, с папироской на губе и бритвами в кармане, они расчищали дорогу для самых блатных, а когда однажды они запоздали, и путь расчищать стало уже невозможно, весёлого блатного подкинули, бросили на очередь сверху, и он, смеясь, пошёл по головам.

В тот раз было совсем невыносимо, давили страшно, те, кто у стены, уже стонали, и вот раздался крик, и его подхватили и кричали уже во много глоток, отчаянно:

— Ко-зёл! Ко-зё-ол!! Ка-зё-о-ол!!!

Это был призыв к запаздывающему милиционеру, который следил за порядком на этих утренних сеансах. «Козёл» — не обидное слово, а даже почтенная кличка. Он был свиреп лицом и не имел вовсе голоса, только сипел. Поэтому порядок наводил руками, ногами и выражением лица. Его, конечно, не любили, как всякого милиционера, но в тот раз ждали как избавителя.

И вот он явился. Работа началась. Юных любителей важнейшего из искусств Козёл раскидывал в разные стороны, как Багира красных собак. А тут и двери кассы отперли, и полуживой кусок очереди впал внутрь, немного облегчив положение прочих.

Шёл фильм «Дубровский». Малолетняя публика уже успокоилась и погрузилась в сюжет. История, представленная на экране, была куда как интересна. Благородный разбойник Ливанов чуть что палил в дворян из пистолета или давал прекрасную команду:

— Расстрелять!

Это было по-нашему, и так прекрасна цветущая полненькая Маша, как будто её нарисовал художник Тропинин. Но возник омерзительный князь Верейский. И у Дубровского записка от Маши: «Спасите!». Дубровский тут же поднимает своё войско, они уже скачут, летят на тройках, как будто на тачанках…

А Верейского с Машей в это время венчают. И вот они в карете едут из церкви, но погоня Дубровского близко. Мы уже догоняем! Выстрелы. Ура!!

Карета остановлена, Дубровский открывает дверцы и…

— Выходите. Вы свободны!

О, сладкий миг возмездия и справедливости… Зал затих, просто умер. И она… Но что же она такое говорит?!

— Поздно. Я жена князя Верейского.

Тут сделалась совсем уж гробовая тишина, она длилась долю секунды, не более, ещё Верейский ничего не успел, а в гробовом безмолвии зала раздался одиночный отчаянный вопль:

— Су-ука-а!

И сразу же следом другой:

— Па-ад-ла!

И вот уже общий свист, визг и топанье ногами: да как она могла?! Вот уж действительно, понатуре, сука.

Вот так — не то что горячо, а с бурной и неистовой страстью — послевоенное мальчишество Москвы постигало родимую классику.

Теперь о драках

Нельзя сказать, что это я любил. Просто драка с ранних пор была необходимейшая часть не моей только жизни, но жизни вообще. Нужно было себя защищать.

В школе и на улице не силою, ни ростом я не отличался, но всё же меня не особенно трогали. Да и кому было трогать — ведь все же были друзья, а среди них и те, кого боялись. Гарантий всё же это не давало. Однажды, в классе шестом, писали мы какую-то контрольную. Дали звонок, а я не успел. Все сдавали тетради и выходили из класса, учительница ждала. Я перешёл на первую, уже пустую парту и лихорадочно дописывал. Учителке ждать надоело, она сказала:

— Занесёшь в учительскую.

Лёшка Ивлев отчего-то не ушёл в уборную курить, приплясывал у доски. Потом он взял влажную грязную тряпку и бросил мне в лицо. Лёшка Ивлев был приблатнённый и любитель дать кому-нибудь по морде, его вся округа знала. Я подскочил к нему и, не зная, как выразить возмущение, но и не будучи готовым к драке, ткнул его в ногу носком ботинка. За это Лёшка влепил мне пощёчину, но сразу получил такую же точно. Это было не по Лёшкиным правилам, и он, сделав страшную рожу, уже кулаком ударил меня справа в челюсть. А вот когда я нанёс ему именно такой (хук справа) удар, произошло нечто совершенно невероятное и мною никак не ожидаемое.