Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

• Название: Всё тот же сон
• Автор: Вячеслав Кабанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний.

«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.

Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.

Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…

Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.

Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».

---

Всё прошло. Роман, давший Прево прижизненную славу, как и множество других его романов, давно позабыт, а небольшую «Историю кавалера де Грие и Манон Леско», которую не хотели печатать, читают на всех языках уже третье столетие, и ни один уважающий себя мужчина не может сказать, что он что-то знает о женщинах и о любви, если он не встречался с Манон. С той самой Манон, у которой было много любовников, но всё же их число ничтожно по сравнению с нескончаемой вереницей влюблённых, которых до сих пор приводит к её ногам удивительный аббат Прево.

Второго гостя зовут Монтескье. Он современник аббата Прево, но по рождению аристократ.

Сегодня Монтескье представит свою книгу, составленную из писем.

Роману «Персидские письма» дают обычно тяжёлое определение: философский. Пусь не смущает вас это. Гобелен только с виду тяжёл. Тем более, что мы вытянули для вас самые затейливые нити, и они сплелись в орнамент таких страстей, интриг, любовных драм и восточной изысканной неги, что заскучать вам никак невозможно.

Позвольте представить третьего гостя по имени Проспер Мериме. Его рождение уже гораздо ближе: начало XIX века. Отец его был художник. А среди друзей — много наших знакомых: Стендаль, Беранже, Гюго, Мюссе, Делакруа…

Нельзя умолчать, что наш гость был шутник. Собрал, понимаете ли, славянские народные песни, издал, а на самом деле — ничего не собрал, а сам всё сочинил. А два славянина поверили — Мицкевич и Пушкин. Более того, Пушкин эти песни перевёл на русский язык. Мериме же, во искупление греха, перевёл для французов «Пиковую даму» да ещё сочинил для них пьесу про российского самозванца — под впечатлением «Бориса Годунова».

Но шутки в сторону: Мериме написал «Кармен».

Что сказать о «Кармен»? Что сказать о женщине, чьё имя известно всякому, даже тому, кто слыхом не слыхал о писателе Мериме?

Эта женщина, эта Кармен — просто дикая вольная птица. Она по прихоти своей слетела со страниц новеллы Мериме, опустилась в объятия Жоржа Бизе и блещет в чудесной его опере уже сто лет, изменяя теперь композитору — в балете, в кино и со множеством разноязычных поэтов.

Обратимся к четвёртому гостю… Вы, кажется, не ждали здесь его увидеть? Но отчего?!

Неужели могло вам показаться, что этот всемирно известный писатель, член Бельгийской Королевской Академии, окажется некстати среди бессмертных?

Ах, здесь не клуб любителей детектива… А вы полагаете, что Сименон и комиссар Мэгре такие же синонимы, как Горбачёв и Перестройка, ваучер и Чубайс? Тем лучше. Вас ждёт приятная неожиданность. Потому что знакомый ваш незнакомец Жорж Сименон написал великое множество самых разных, в том числе, больших психологических романов. Сегодня же он представит нам странную вещь, где нет истории двух влюблённых и драмы неразделённой любви. Где весьма пожилой господин, в полном достатке и благополучии, доживает счастливый век и…

Жизнь на исходе, а всё ещё только начинается. Потому что любовь не проходит бесследно. И нашу жизнь, до самого её конца, поддерживает и сохраняет неумирающая сила любви, которая и есть сила жизни.

«И всё-таки орешник зеленеет»… Это очень мудрая вещь, и вся её мудрость заключена в последней фразе, которой и закончится наша книга о странностях любви.

«… Я вхожу в квартиру и слышу крик ребёнка»…

Я вслух прочитал этот род вступления в книгу, и директору очень понравилось. Началось обсуждение. Коллеги говорят:

— Как будто это хорошо… Классические образцы! Но Сименон? Это странно…

Господи, так я ж и хотел, чтоб было странно!

— Ах, так? Тогда понятно. Но всё же странно…

Так и ушло в песок, и если б только это.

И ничего я теперь так не желаю, как выиграть 200 тысяч, потому что ничего так не люблю, как личную свободу…

Впрочем, последнее не я сказал, а Чехов — в письме к Суворину.

Но всё же я тогда ещё не твёрдо знал, что «Книжная палата» умирает.

* * *

Всё, конечно, текло, но ничто не менялось в издательстве, а я временами чувствовал, что мне опять неймётся. Как-то вспомнил Белинского. Он где-то говорил, что у европейцев есть высокая литература, шедевры. За ними следует литература весьма достойная, затем — среднего, быть может, уровня, но о которой дурного ничего не скажешь… И только где-то там, внизу, цветёт коротким ядовитым цветом бульварная литература, по нынешнему нашему — чернуха. У нас же, в России, или высокая литература, или дрянь. А для нормального литературного процесса необходима беллетристика — почтенный слой в Европе и презренный у нас.

Вот и теперь мы говорим: или классика, или чернуха. А беллетристика — куда пропала? Тем более, что со времён Белинского немало натворили мы хорошей беллетристики, да и западной вон сколько напереводили!

Вот же она, несжатая нива! Только не надо дать читателю понять, что это второй слой. Нужно этому ряду дать хорошее имя. Достойное и необычное, и завлекательное. И помогла латынь.

CLASSICUS. В прямом переводе — просто образец. И как бы вроде классика. Но как-то необычно. И главное, что образец! А образцовым может быть и детектив, и любовный роман, и приключенческая повесть… Вот вам и критерий с широкими рамками! Так…

Вот, скажем, «Два капитана» Каверина. Не классика, но CLASSICUS. А ежели дать томик Куприна: «Олеся», «Гранатовый браслет» и «Поединок»? А ежели Аверченко? Скажем, «Весёлые устрицы, или Двенадцать ножей в спину революции»? А вот, к примеру, Даниэль Дефо «Радости и горести знаменитой Моль Флендерс»? Ну и так далее. Д. Сэллинджер «Над пропастью во ржи» — давно забыто. Да, и сделать хорошее и очень привлекательное серийное оформление. Художники-то есть.

Все эти сумбурные соображения изложил я, как водится, в пространной служебной записке. И, представьте себе, директор принял идею на ура. И загорелся. И включил свой коммерческий мозг. Он так сказал:

— Не пожалеем денег и объявим CLASSICUS в «Книжном обозрении» и где-нибудь ещё, ну, хоть в «Известиях». Серию сделаем подписной, чтобы было всё наверняка. Соберём подписку, тогда печатаем. А подписчик должен нам прислать залоговую сумму, чтобы потом не передумал.

Так и было сделано. В ноябре 1994 года в «Книжном обозрении» и в «Известиях» была опубликована наша программа. Помимо всего прочего, по настоянию директора в неё была вмонтирована воображаемая беседа с главным редактором, то есть со мной, где я объяснял, что, отказавшись от посредников, мы сделаем книгу дешёвой, несмотря на почтовые расходы. Но главное, в беседе этой был сакраментальный вопрос:

— И всё-таки есть ли гарантия, что подписка на CLASSICUS — не очередная афера?

На что я гордо отвечал словами, продиктованными Алексеем Филипповичем:

— Простите, вы имеете дело с издательством, которое известно во всём мире. Гарантия — имя «Книжной палаты», её авторитет.

Но не это было самое страшное. Я считал, что для начала подписки можно предложить максимально десяток названий, но лучше пять-шесть. Алексей Филиппович настаивал на ста, но лучше, говорил он, сто пятьдесят! Я не сразу понял, что из этого произойдёт, но смутно предчувствовал лажу. Своею волей сократил всё же список до пятидесяти названий.

Тут лажа и подтвердилась.

Мы сразу ошалели от вала присланных подписок с почтовыми переводами (на каждую заявку присылалась единая залоговая сумма). Все сотрудники издательства независимо от специализации сидели на обработке заявок. Бухгалтерия сходила с ума. И вот минул последний день этой нашей Помпеи, заявки иссякли, и мы взглянули окрест себя. Картина была такова.

Все пятьдесят названий были востребованы. Рекордсменом стал Паустовский (Золотая роза. Начало неведомого века). Музей Константина Георгиевича заказал 300 экземпляров, прислав нам по почте 300 тысяч рублей. По остальным названиям заказы были такие: шесть подписок, пять; четыре; две; одна. Ну и что было делать нам с этой подпиской?! Выпустить Паустовского тиражом 300 экземпляров? Оставалось одно: возвращать подписные суммы. Бухгалтерия категорически заявила, что заниматься этим ни за что не будет: вот кто это придумал, тот пусть и возвращает…

Директор же расстроился, обиделся и наотрез забыл про великий проект, занявшись иными делами. Он искал для издательства новое помещение. И нашёл. Он занялся организацией переезда. И организовал. Он занялся оборудованием своего кабинета. И роскошно его оборудовал. Потом оборудовал столовую и туалеты…

Алексей Филиппович то затевал производство бруса, то выращивание шампиньонов, а то и строительство кирпичного завода… И где он только деньги брал? Но это был не мой вопрос.

В его великолепном кабинете появлялись какие-то смутные люди: то оптовые торговцы макулатурой, то ряженые казачьи генералы, то штатские с Петровки, 38, то перекупщики партии дамских кожаных сумок…