Петер Энглунд - Первая мировая война в 211 эпизодах

• Название: Первая мировая война в 211 эпизодах
• Автор: Петер Энглунд
• Издательство: АСТ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-17-083400-6

Петер Энглунд известен всякому человеку, поскольку именно он — постоянный секретарь Шведской академии наук, председатель жюри Нобелевской премии по литературе — ежегодно объявляет имена лауреатов нобелевских премий. Ученый с мировым именем, историк, он положил в основу своей книги о Первой мировой войне дневники и воспоминания ее участников. Девятнадцать совершенно разных людей — искатель приключений, пылкий латиноамериканец, от услуг которого отказываются все армии, кроме османской; датский пацифист, мобилизованный в немецкую армию; многодетная американка, проводившая лето в имении в Польше; русская медсестра; австралийка, приехавшая на своем грузовике в Сербию, чтобы служить в армии шофером, — каждый из них пишет о той войне, которая выпала на его личную долю. Автор так “склеил” эти дневниковые записи, что добился стереоскопического эффекта — мы видим войну месяц за месяцем одновременно на всех фронтах. Все страшное, что происходило в мире в XX веке, берет свое начало в Первой мировой войне, но о ней самой мало вспоминают, слишком мало знают. Книга историка Энглунда восполняет этот пробел. “Восторг и боль сражения” переведена почти на тридцать языков и только в США выдержала шесть изданий.

---

Перейдя в конце концов через мост, Лобанов-Ростовский увидел, что дорога забита бегущими крестьянами и их телегами, и двинулся вместе со своей маленькой группой солдат прямо через поля. Пулеметчики уже исчезли вдали. А Лобанов-Ростовский вновь пытался понять, где именно он находится. Он старался сориентироваться по шуму боя. То и дело вокруг них разрывались гранаты, то и дело слышалась пулеметная очередь. Он наугад скакал вперед.

Когда они достигли еще одного моста, прямо над ними разорвались несколько картечных гранат. Солдат во главе колонны принялся нахлестывать свою лошадь, и повозка понеслась вниз с крутого холма, ведущего к мосту. Чтобы предотвратить панику, Лобанов-Ростовский нагнал солдата и сделал то, чего никогда раньше не делал, даже не думал делать: он ударил испугавшегося солдата хлыстом. Порядок был восстановлен, им удалось переправиться через мост, и они продолжили свой путь вдоль крутого обрыва.

Под обрывом царил хаос. Несколько артиллеристов бились над тем, чтобы спасти три застрявшие пушки. Раненые все нарастающим потоком двигались вниз с обрыва, в поисках безопасного укрытия; Лобанов-Ростовский спрашивал, что произошло, из каких частей эти раненые. Истекающие кровью люди были слишком растерянны и сбиты с толку, чтобы дать ему вразумительный ответ. Мимо галопом промчался офицер, спасая полковое знамя, — оно лежало у него в седле; атавизм 1914 года: не только сражаться со знаменем в руках, но и исполнить святой долг — не позволить врагу завладеть своим знаменем. Офицера встречали одобрительными возгласами: “Поберегись!” По обе стороны обрыва взрывались снаряды. В воздухе клубилась пыль, пахло дымом от пожаров и кордитом.

Проехав еще некоторое расстояние вдоль обрыва, с компасом в руке, в сопровождении не только своего отделения, но еще и трехсот — четырехсот раненых, Лобанов-Ростовский с изумлением заметил, что они оказались в плену. Несомненно, путь вдоль обрыва вел их к большой дороге по направлению к Сандомиру. Беда заключалась в том, что артиллерийская батарея немцев находилась совсем поблизости. И тотчас стала обстреливать русских, как только они выбрались наверх. Лобанов-Ростовский и все остальные отпрянули назад. Вдали, справа от большой дороги, виднелись другие немецкие батареи. Лобанов-Ростовский упал духом, был в растерянности.

И тогда произошло нечто примечательное, хотя и не из ряда вон выходящее.

Немецкие пушки, ближайшие к отряду Лобанова-Ростовского, были обстреляны своими же, по другую сторону дороги, принявшими их за русских. Немецкие батареи вели друг с другом яростную артиллерийскую дуэль. За это время русским удалось скрыться. Конечно, немцы вскоре обнаружили свой промах, но враг был уже далеко, на большой дороге к Сандомиру, на безопасном от немецкой артиллерии расстоянии. Со всех окрестных дорог и тропинок к ним стекались отступающие части. Теперь они были частицей “единой, длинной, черной ленты из телег, нагруженных ранеными, разбитых артиллерийских батарей, солдат из других войск”.

А вот еще один атавизм: кавалерийский полк, готовый к бою, скачет по дороге — живописная картина эпохи Наполеоновских войн. Немцы? Нет, русские гусары. Их спокойные улыбки разительно контрастируют с той неразберихой и страхом, которые царят среди отступающих. Кажется, что кавалерия принадлежит к совсем иному корпусу, она не имеет понятия, что произошло и что сейчас происходит.

Когда Лобанов-Ростовский со своей маленькой колонной в сумерках подъезжал к Сандомиру, казалось, что худшее уже позади. Только что прибывшая, отдохнувшая стрелковая дивизия окапывалась по обе стороны дороги. Обнаружив, что городские улицы слишком узки и на них теснится слишком много народу, Лобанов-Ростовский оставил свои 20 одноколок на въезде в город. При этом заметил, что корова все еще с ними. Похоже, она с честью выдержала все испытания. Небо было затянуло тучами.

В пестром потоке воинских частей он увидел знакомых. Тот самый пехотный полк, с которым он встретился прошлой ночью: солдаты спали тогда под открытым небом на улицах Опатова, — неподвижное спящее скопище голов, рук, ног, туловищ, белеющее в лунном свете. Еще утром их насчитывалось четыре тысячи. Осталось в живых триста, и еще шесть офицеров. Полк почти уничтожен, но не побежден. Они несут знамена. И в их рядах царит порядок.

К вечеру начался дождь. И только теперь Лобанов-Ростовский вспомнил, что не ел весь день. Голод заглушили тревога и беспокойство. Около одиннадцати появились остальные солдаты роты, потрепанные, но целые. А с ними, к счастью, полевая кухня. Теперь всех покормят. Вдали утихает пушечный грохот. Становится совсем тихо. То, что назовут сражением при Опатове, закончилось.

По-прежнему лил дождь. Наступила полночь.

Лобанов-Ростовский вместе с другими забрался под телеги, чтобы поспать. Сперва удалось заснуть, но потом струи дождя просочились и к ним. Остаток ночи он со своими солдатами провел сидя у дороги, молча, без сна, в каком-то животно-терпеливом ожидании, когда же наконец наступит рассвет.

17.

Суббота, 10 октября 1914 года[33]

Эльфрида Кур слушает истории о войне за чашкой кофе в Шнайдемюле

Осенние краски. Октябрьское небо. Студеный воздух. Учитель принес с собой на урок сводки с фронта и зачитывает их: два дня назад пал Антверпен, а теперь капитулировал последний форт, и, значит, длительная осада снята и германское наступление по всему побережью, на Фландрию, может продолжаться. Последние слова сообщения Эльфрида уже не расслышала, их заглушили радостные крики детей.

Это стало ритуалом в ее школе — восторженные возгласы, когда поступали сообщения о победах Германии. Эльфрида считала, что многие кричали от восторга, надеясь получить выходной день в честь победы. Или в надежде, что директор школы, строгий, высокий господин в пенсне, с седой, остроконечной бородкой, будет так восхищен их юношеским патриотизмом, что отпустит их хотя бы с последних уроков. (Когда в школе было объявлено о начале войны, директор так разволновался, что заплакал, ему было трудно говорить. Именно он запретил употреблять в школе иностранные слова. Провинившийся платил штраф в пять пфеннигов. Надо говорить “Mutter”, а не “Маmа”, “Auf Wiedersehen”, а не “Adieu”, “Kladde", а не “Diarium”, “fesselnd”, а не “interessant” и так далее.) Сама Эльфрида тоже закричала от радости, услышав новость о падении форта Брендонк, но не потому, что рассчитывала на выходной, а просто от всей души: “Я думаю, что это так здорово — кричать в честь других там, где всегда надо соблюдать тишину”. В классе у них висела карта, и все победы германской армии тщательно отмечались маленькими черно-бело-красными флажками на иголках. Атмосфера в школе и в Германии в целом агрессивная, в моде шовинистические лозунги, все от мала до велика настроены на победу.

После школы девочка сидит за чашкой кофе. Родители Эльфриды разведены. Она не общается со своим отцом, ее мать работает, у нее — небольшая музыкальная школа в Берлине. Поэтому Эльфрида с братом живут у бабушки в Шнайдемюле.

Все разговоры, как обычно, о войне. Кто-то видел на вокзале еще один состав с русскими военнопленными. Раньше они вызывали интерес “своими длинными бурыми шинелями и драными штанами”, но теперь на них никто и внимания не обращает. По мере того как немцы продолжают наступать, газеты приводят все новые цифры взятых в плен, — это напоминает биржевой курс войны, где сегодняшняя отметка — 27 тысяч пленных под Сувалками и 5800 — западнее Ивангорода. (Не говоря уже о других, более практических признаках победы: газеты писали в том месяце, что требовалось 1630 железнодорожных вагонов для транспортировки пленных, захваченных после великой победы у Танненберга.) Что же будут с ними делать? Фройляйн Элла Гумпрехт, незамужняя учительница средних лет, с твердыми убеждениями, круглыми щечками и тщательно завитыми локонами, знала ответ: “Расстрелять их всех, да и дело с концом”. Другие считали эту идею ужасной[34].

Взрослые рассказывают друг другу истории о войне. Фройляйн Гумпрехт говорит об одном человеке, которого казаки заперли в горящем доме, но ему удалось бежать в женском платье на велосипеде. Дети вспоминают историю, которую им прислала их мама из Берлина:

Один немецкий ефрейтор-резервист, бывший в мирное время профессором романских языков в Гёттингене, сопровождал группу французских военнопленных из Мобёжа в Германию. Вдали грохотали пушки. Вдруг лейтенант, находившийся при исполнении обязанностей, заметил, что его подчиненный затеял перепалку с французом. Пленный возмущенно размахивал руками, а младший капрал сердито сверкал глазами из-за очков. Лейтенант поскакал в их сторону, опасаясь, что начнется драка. Его вмешательство остановило спорщиков. Тогда разозленный ефрейтор объяснил, что пленный француз, в драных ботинках, перевязанных бечевкой, являлся профессором Сорбонны. И оба господина заспорили из-за своего несогласия по поводу конъюнктива в ранней провансальской поэзии.