Феридун Тонкабони - Избранные рассказы

• Название: Избранные рассказы
• Автор: Феридун Тонкабони
• Издательство: Радуга
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1985

Феридун Тонкабони (род. в 1937 г.) принадлежит к молодому поколению прогрессивных персидских писателей. Основная тема рассказов, включенных в сборник, — проблемы времен правления шаха Мохаммеда Реза Пехлеви: коррупция, инфляция моральных и нравственных ценностей в условиях ускоренной буржуазной модернизации общества, судьба «маленького человека», беспомощного в мире, где правит чистоган.

---

И бессмысленно, и жестоко желание тюремного священнослужителя заставить осужденного прочитать какую-нибудь молитву, обратиться к богу. Это все равно, как если бы вы направлялись к кредитору, чтобы расплатиться с долгами, а в это время какой-нибудь назойливый человек, схватив вас за шиворот, стал настаивать, чтобы вы отправили часть вашего долга по почте.

Неплохо было бы вместе с каждым осужденным казнить и тюремного священнослужителя. Возможно, осужденный предпочел бы вместо них адвоката или судью. Во всяком случае, тогда осужденный, возможно, не чувствовал бы себя таким одиноким и заброшенным, терпя обиды и несправедливость.

* * *

Нередко человек, которого убивают, знает своего убийцу и уверен (или по крайней мере надеется), что будет отомщен.

Тот, кого казнят, лишен даже такого минимального удовлетворения. Он не знает, кого считать своим убийцей среди огромного числа лиц, которые шаг за шагом планомерно вели его к смерти.

Ни один из них не считает себя убийцей, ни один из них даже не желает ему смерти. Они лишь исполняют свой долг. В этом холодном, темном, скользком коридоре, ведущем к черной яме небытия, каждый подталкивает его вперед пинком только ради исполнения долга.

* * *

Как ни ряди, казнь не приносит никакой пользы никому — ни мертвым, ни живым. Разве случалось когда-нибудь, чтобы потенциальный убийца, уже настигший или подстерегший свою жертву, вдруг убрал в ножны кинжал или отбросил пистолет со словами: «Ах, да! Совсем забыл! Если я тебя убью, меня схватят, осудят и казнят по такому-то пункту такого-то параграфа Уголовного кодекса. Так лучше я воздержусь и не убью тебя».

* * *

Раньше бывало и такое: над осужденным производили все подобающие манипуляции, даже зачитывали смертный приговор, а в последний момент объявляли о помиловании.

Эта практика для осужденного ужасна, но однажды по крайней мере она дала положительный результат: мир обрел Достоевского.

Если какая-либо церемония казни может создавать писателей, поэтов, деятелей искусства, то я полностью ее одобряю. Только вряд ли кто-нибудь согласится столь дорогой ценой стать даже Достоевским.

* * *

Колебания от надежды к безнадежности, от одной крайности к другой тоже крайне мучительны. Осужденный теряет веру, а ему постоянно внушают заведомо неосуществимую надежду.

В этих метаниях перевешивает чаша безнадежности, хотя даже солдат, идущий на войну, и то больше надеется вернуться живым, чем погибнуть. И до последней минуты верит в это, не ведая о смерти, которая уже витает над ним.

Безнадежность осужденного, однако, всеобъемлюща и неотвратима, а надежды — призрачны и пусты.

* * *

У казни и проституции есть одно общее, от чего бросает в дрожь и трепет. Это их противоестественность.

Если вы станете случайным свидетелем мучений людей в наполненном газом помещении, вы, естественно, немедленно откроете дверь и разобьете окна. Если вы увидите тонущего, вы броситесь спасать его, не раздумывая, кто он и чего больше заслуживает — жизни или смерти. Словом, когда вы видите человека в опасности, у вас возникает естественное желание — помочь ему.

А во время казни вы сначала завязываете осужденному человеку руки, глаза, затем набрасываете ему на шею веревку или крепко привязываете его к стулу, а потом открываете газовый кран или включаете электрический рубильник!

Бросать своего собрата со связанными руками и ногами в объятия смерти противоестественно. Такое сообщничество со смертью позорно, грязно, оно терзает совесть человека, если совесть не анестезирована. Эта противоестественность имеет место и при пытках. В драке оба противника испытывают чувства ненависти, гнева, которые и определяют их поведение. Но палач совершенно хладнокровно предлагает своей жертве снять туфли, лечь на топчан. (Подобно врачу, предлагающему больному прилечь для обследования.) Противоестественно само это спокойствие, которое не может не задевать самое бесчувственное сердце. Поэтому-то палач и ищет искусственный предлог для своей злобы. Он оскорбляет и бранит свою жертву. Любой ответ истязаемого — повод для гнева и жестокости палача. Повод, оправдывающий бесчеловечность.

* * *

До сих пор ничем так не злоупотребляли, как наказанием смертью. Любое наше правительство, считающее себя справедливым (а каждое правительство, естественно, считает себя таковым), бросает своих противников в тюрьмы, а самых упорных — казнит.

Через некоторое время колесо истории поворачивается, другое справедливое правительство берет бразды правления, открывает двери тюрем и освобождает заключенных. Часто вчерашние узники оказываются сегодняшними правителями. Но казненные не возвращаются к жизни. Правительство может реабилитировать их, признать невинно осужденными и вернуть им честь, доброе имя, но никакие законы не возвратят им жизни. Именно это — причина злоупотреблений, так как во имя «защиты общества» занимаются просто местью.

* * *

И последнее звено в этой трагической цепи — лишение осужденного права выбора: каким образом уйти из жизни.

Один хотел бы умереть во сне. Другой боится петли и желал бы быть расстрелянным. Ведь смерть — это смерть. Задача представителя закона — убить осужденного, ему в принципе безразлично, как умрет осужденный — так или эдак. Но и в этом осужденному отказывают.

Казнь — это простейший и самый дешевый способ избавления общества от одной из своих пораженных болезнью клеток, хотя сама болезнь не искореняется.

* * *

Казнь — это тампон, который общество засовывает в уши, чтобы не слышать укоров совести.

* * *

Кроме всего прочего, каждый осужденный имеет право в своем последнем слове воскликнуть: «Жизнь — это дар, преподнесенный мне не вами, и не вам отнимать его у меня. Одновременно мне даровано счастье не знать срока моей жизни. Вы не имеете права лишать меня и этой привилегии. Своими „гуманными“ церемониями вы доставляете мне нечеловеческие страдания. Если уж вам так необходимо убить меня, убейте по крайней мере неожиданно, чтобы я не подозревал об этом, ну хотя бы во сне. Среди всех ваших антигуманных поступков этот будет самым гуманным».

Одиночество господина Техрани

1

После девяти месяцев одиночества господин Техрани был близок к помешательству. Любой пустяк выводил его из себя. Он злился на все. Но так как жил он один и злость свою сорвать ему было не на ком, злился он на самого себя. Погрузившись в бессвязные, мучительные размышления, он бесцельно слонялся по дому, из одной комнаты в другую. Иногда задевал угол стола или стула, спотыкался. Тогда, раздражаясь, громко и непристойно ругался:

— Господин Техрани! Ваша светлость господин Техрани! Ты что, ослеп? Не видишь ничего перед собой? Открой же свои проклятые глаза!

Он называл себя «господин Техрани», когда злился на себя, в более-менее хорошем расположении духа именовал себя «ваша светлость господин Техрани».

Он так говорил сам с собой, что казалось, ему приходится иметь дело с назойливым человеком, от общества которого никак не удается избавиться. Иногда в состоянии рассеянности или расстройства он мог обрезать руку ножом или поранить лицо бритвой или у него из рук выпадал стакан и разбивался, тогда он громко восклицал:

— Ваша светлость господин Техрани! Опять ты начудил! Опять опростоволосился! Нет, я тебя знаю, хорошо знаю. Ты никогда не станешь порядочным человеком. Да возьмет тебя бог, чтобы я освободился от тебя!

Иногда, мучаясь от безделья, включал приемник, но, как только до него доносились слова песни, тысячу раз слышанной, он с досадой выключал его, спрашивая себя:

— Глупец, о чем ты думаешь? Думаешь, как только ты дотронешься до этой проклятой коробки, случится чудо и нечто новое выйдет из нее? Что тебе надо? Ты что, потерял разум? Ты кого пытаешься разозлить — себя или меня?

Или, когда он был в хорошем настроении, включал приемник и, услышав голос диктора: «Дорогие водители! Осторожность и соблюдение правил…», выключал его, щелкал пальцами и на какой-нибудь веселый мотивчик напевал:

— Правила, правила, правила, ой правила, ай правила!

Остановившись перед зеркалом, он впивался глазами в свое отражение и то хмурился, то смеялся, то повторял какое-нибудь двустишие, четверостишие, фразу из какой-нибудь рекламы, которую он с утра до вечера много-много раз слышал: «Хочу быть один, вдали от толпы, совсем один».

И если случайно что-то напоминало ему о работе, он раздраженно рычал:

— Несчастный! Прекрати сейчас же!

Но через минуту или через час все забывалось, и он снова рассеянно бубнил очередное двустишие: «Хорошо тебе, голубка, куда хочешь ты летишь…» Или же напевал отрывок из какого-то глупого романса, который он впервые услышал как-то по радио в такси и запомнил после неоднократного повторения: «Красотка, красотка, немного потерпи, любовные дела не любят суеты…»