Миколас Слуцкис - На исходе дня

• Название: На исходе дня
• Автор: Миколас Слуцкис
• Издательство: Известия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1982

Роман «На исходе дня» — это грустная повесть о взаимосвязанной и взаимозависимой судьбе двух очень разных семей. Автор строит повествование, смещая «временные пласты», не объясняя читателю с самого начала, как переплелись судьбы двух семей — Наримантасов и Казюкенасов, в чем не только различие, но и печальное сходство таких внешне устоявшихся, а внутренне не сложившихся судеб, какими прочными, «переплетенными» нитями связаны эти судьбы.

---

Зигмас вдруг отпрянул в сторону и быстро за шагал прочь; горб поднимается и опускается в такт шагам и не сулит мира, даже перемирия, как все сегодня как просьба Казюкенаса поговорить с Зубовайте как позорное поведение Касте в приемном покое.

11

— Ну и что доктор?

— Какой еще доктор?

— Показывал пальчик папаше? — Шарунас отдирал зубами железную пробку с бутылки пива, в маленьких воробьиных глазках беззлобная насмешка.

— Ха! Для меня он не доктор.

— А ведь ничего старик, — прозвучало уважение, наличие которого я и не предполагал у перемазанного сажей железного человечка.

— А твой где? — Я ни разу не видел его отца.

— Путешествует. Сено собакам косит… То ли в Казахстане, то ли в Киргизии… Пальчик не болит?

Кто его знает, болит или нет. Ранка запеклась, под коркой иногда покалывали иглы, аж в плече отдавалось Я бы, пожалуй, смотался в больницу к отцу, если бы не сотенная Казюкенене. А вдруг она отправилась туда своим солдатским шагом и потребовала от Наримантаса невесть чего? А сотня разлетелась — по десяткам, по пятеркам, только запах клубники раздражает обоняние.

— Монет тебе не жалеет. Правда, ничего старик. Закладывает?

Ну с тобой-то пить не станет, а грыжу нахалтуришь — вправит!

— У тебя, парень, где грыжа? В мозгах?

Шарунас допил пиво и расхохотался, снова равнодушный ко всему, что не машина, не детали, не инструменты.

Ей-богу, не выношу этого городского захолустья! Трясешься в набитом автобусе, как собака, шаришь взглядом по сторонам — никакой радости! Не сверкают на длиннющей улице, гордо именуемой проспектом, алюминий и стекло, тротуары разворочены, после вчерашнего дождя стоят лужи. Серые, объеденные козами склоны холмов, заводы и склады, постройки первых послевоенных лет — вот и вся красота, следует еще упомянуть о густом потоке автомобилей да стае ворон над почерневшими чахнущими соснами. Отвернувшись от рыгающего пивом, перемазанного известью маляра, попадаю в сферу ароматов потеющей поварихи еще мгновение, и задохнусь, не успев по примеру одного известного немецкого поэта воскликнуть «Больше воздуха!» Стараюсь не дышать, а в голове...

— Влада, сто световых лет!

— Думаешь, поверю, что рад?

— Чертовски! Где, в какой норе прячешься? Весь город исколесил, пока нашел.

— Хоть разок и тебе… Не врешь?

— Все олл райт, девонька? Как там? Не раздалась в талии?

На круглое лицо набегает облачко — дурацкая подозрительность, и ничего более!

— Бесстыдник… Еще смеется! Я некрасивая, глупая, но не толстая.

— Ура! Предлагаю отпраздновать встречу, но, увы, мои финансы…

— Есть о чем! Поддала вчера ногой на улице бумажку — смотрю… Кому ни совала, не берут…

— Доллары?

— Рубли.

— Пропьем и рубли! Кафе, ресторан?

— Нет, Ригас. Давай уж лучше в пивной бар, а? Люблю смотреть на твой мокрый нос…

Что ж, если мой мокрый нос — столь захватывающее зрелище, немедленно окунем его в пену! И начинаются хихоньки да хахоньки, перемежающие нашу болтовню: снова забываю об осторожности: а ведь не должно повториться падение в пропасть, не должно! Слова и обрывки смеха мелькают зазеленевшими деревцами. Мне самому странно: не бездонная пропасть — освежающий шелест?

Уже недели две Влада играла со мной в прятки и, как назло, всплывала в воспоминаниях. Ох, что-то не верится, будто осталась она в той доброй стране, которую я выдумал, ретушируя ее портрет, чтобы немножко симпатичнее выглядела. По-прежнему торчат широкие скулы, копной жесткие, как конский хвост, волосы; уж не скрывает ли она от меня повод своего исчезновения? Теперь все ее черты раздражают, особенно неразгаданные, а придется, стиснув зубы, любезничать, быть терпеливым. Не зря Сальвиния бросила: прощаешься с Владой!

— Ну-ка, малышка, дай на тебя посмотреть!

Когда пробиваемся в осажденную народом полутемную пивную, она норовит сунуть мне пятерку, да так, чтобы я не заметил. У нее горят щеки — ведь могу рассердиться! — и в пожаре щек тает некрасивость. Не увеличивается ли таким образом счет, который в один прекрасный день она предъявит мне, открыв свое истинное лицо? Нет, нет, Влада попросту неравнодушна к пиву. До сих пор меня не интересовали ее вкусы… Неужели и она, такая нетребовательная, что-то любит, а что-то, возможно, и ненавидит? Только этого не хватало… А пьет слабо — пригубила и уставилась над шапкой пены на меня. Осмелев, тянет руку и касается пальцем адамова яблока, чтобы почувствовать, как дрожит оно, повторяя ритм глотков. Смотрит и загадочно улыбается, будто она много старше и знает, что такое утраты. Дангуоле — мать, а так не смотрит! От глотка пива, от гомона вокруг Влада смеется громче, чем обычно, хотя едва ли ей очень весело среди отдувающихся, что-то бормочущих, икающих мужиков. А ведь сразу сообразила, что мне неудобно вести ее туда, где просторно и светло, где никто не цедит под столом водку в пивные кружки. Ну что ж, тем лучше! Значит, поняла и решила тихо, без упреков отступить… Ни черта она не исчезла. Зачем бы в таком случае заговорила о ней Сальве?! Нет, и с росой не испарилась, если трясусь вот в душном автобусе, задыхаюсь от запахов, распространяемых пьяным маляром и надушенной поварихой. О спокойной и легкой развязке мечтал я, особенно после очередной встречи, утолив жажду… Даже сочинил монолог — прощения и обиды, унижения и зависли. Мне бы радоваться, что не давлюсь ложью — когда лжешь без слов, не так противно! — однако выбрался из автобуса унылый и злой. Не был убежден, что Влада действительно мне не нужна или не будет нужна, когда удовлетворю требование Мейрунайте.

Ревела лавина машин, непрерывная и, казалось, не управляемая разумными существами. От ее гула звенело в голове, будто висел я в полном одиночестве в безвоздушном пространстве, среди грозно парящих, до жути одиноких сатурнов… Неужели затосковал бы по ней, решив разрубить топором нашу связь? Брр! Приходил в себя и снова боролся с предчувствием, что такие связи, как наша с Владой, зарождающиеся почти без участия рассудка, одним махом не оборвешь — мы переплелись корнями и, если разрубить один узел, наткнешься на другой, еще крепче, и неизвестно, кого ранишь, ее или себя… Услышал даже стук топора, словно вокруг огромный, без конца и края, лес. Природа, ее строгость, медленное загадочное движение всегда несколько озадачивали меня. Хорошо природе! Камни шлифуются веками, перегной на ниве тлеет из года в год, а сколько мгновений отведено под твой старт? Божья коровка, карабкаясь по стебельку, и не подозревает, что высота, к которой она стремится, — на вершок от земли. А не божья ли коровка я сам для какого-нибудь космического существа, наблюдающего в инфракрасный микроскоп за моим упрямым карабканьем вверх? Зачем гореть и мучиться, если впереди всего-то вершок? Равнодушие природы ко всему, что именуется деятельностью, стремлением и целью, плавит в руках и в груди металл, без которого в человеческой толчее мигом раздавят..

Очутись мы ранней весной наедине не в лесной глуши, а в квартире, где ковры и полированные секции, гарантирую, не случилось бы того, что случилось. Влада не боится ни леса, ни полей, среди деревьев и папоротника перестаёшь замечать ее толстые ноги, посиневшие ладони.

— Послушай, Влада, ты знаешь, что такое бином Ньютона?

— Бинокль Ньютона?

— Если бы понадобилась новая богородица, рекомендовал бы тебя…

— Еле-еле тяну на своем заочном… Когда целую смену ворочаешь туши…

Она не стыдилась своей работы, хотя долго не хотела говорить, где вкалывает, словно чувствуя, что деятельность ее мне не понравится.

— Терпеть не могу твоей мясной лавки! Свиные головы в корытах, печенка, копыта… Почему не устроилась в парфюмерию?

— Там требуются красотки. К тому же…

— Смелее, смелее! Философского минимума не сдала бы, а социологию, вижу, раскусила.

— К тому же… люблю рубить мясо, когда у мясника нашего запой. Заведующая говорит, здорово получается.

— Не знал, что разделка туш — тоже искусство!

Влада пожимает плечами. Мы на чердаке, где я отгородил уголок под студию. Задубевшие кисточки, мешанина красок и сухой голубиный помет. Неподалеку белеют латаные простыни Жаленисов. Голубей они гонят, чердачное окно стеклят, а я его снова выбиваю…

— Красиво, Ригас! Будешь известным художником! — Глаза Влады прилипают к моему «Морю», как будто найдет она в нем то, чего не находит в моих руках, когда не переплетены они с ее руками. «Море» пылится, унылое и бездушное, как простыня. Кто заставил меня тащить Владу сюда, куда не ступала чужая нога? Скорее всего предполагал, что виртуозка по разделке туш ляпнет бессмыслицу, которая окончательно отобьет у меня охоту к безнадежной мазне. «Море» было фикцией — не люблю я его, ни спокойного, отражающего небеса, ни вздыбленного волнами. Начинал с воодушевлением, терпения, выдержки хватило ненадолго, обманывал себя, и все… Хорошо у моря тем, кто катит отдыхать в собственном авто, живет в прекрасной вилле, лопает за покрытым скатертью столом! Да, они искренне любят море, почему бы и нет? Совсем другое оно, когда целый час толчешься в очереди за разбухшей сосиской или если бесконечно идет дождь, а ты свернулся на чердаке, как гусеница! Подле твоей раскладушки развешана одежда, сквозь дощатую стенку слышно, как один за другим плетутся в туалет соседи… Уборной — вот чем отдает ваше хваленое море, а не парусами, йодом и рыбой! Безнадежен мой протест, если «Море» нравится Владе. Срываю полотно, швыряю его в угол, наслаждаясь ужасом, которым полны глаза Влады, понимающей, что такое утрата… Продавщица-виртуоз! И как это осмелился я связаться с ней? Кому вручил вожжи своей судьбы? Хватит, довольно! Отворачиваю — и снова в свободном полете. В свободном?..