Надя Яр - Вальхалла. Повесть о бессмертных

• Название: Вальхалла. Повесть о бессмертных
• Автор: Надя Яр
• Жанр: Научная Фантастика

Нижеследующий текст — это рассказ молодой женщины, Джейн Делавэр, повествующий о ряде эпизодов из её жизни. Джейн — человек довольно далёкого будущего, в котором существуют свои культурные, религиозные и политические реалии. Рассказчик не объясняет эти реалии читателю, так как для неё они сами собой разумеются. Перед нами — срез чужого мира глазами одного из его обитателей.

---

Надя Яр Вальхалла. Повесть о бессмертных

Благодарности:

— Наталье Васильевой, Александру Немировскому, Нику Перумову и Ольге Чигиринской, без которых части этого текста, скорее всего, выглядели бы совсем иначе

From the dark heart the rider came,
him followed the night,
but under early morning's ray
he fell apart and died.
He came alive again
before the end of day.

1. Станция

— Жду тебя на Вальхалле, Диди, — сказал Андрей.

В моём сне он был ярок, красив — волосы серебристые и глаза зеленее, чем наяву. Между нами я всегда была Диди, Джейн Делавэр. На языке моих предков мои инициалы писались бы JD, но кириллица подменяет половину всего, превращая J в Д.

Я взяла с собой трудного курсанта Мишу и полетела на зов.

Когда мы вышли из подпространства, станция уже почти умерла. Её убийца, тяжёлый крейсер cidai, тоже не ушёл с поля боя. Он вращался вокруг станции мерцающим шлейфом обломков, но Вальхаллу и её экипаж было уже не спасти.

Для меня мало что есть хуже убитых машин. Разве что мёртвый город. Я видела множество погибших тел, и немало из них я лишила жизни своими руками, но они не так сильно меня беспокоят. Некоторое время трупы печалят собою ландшафты, но вскоре составляющие их элементы распадаются и вливаются в круговорот вечной Вселенной. В отличие от плоти, металл и пластики не разлагаются со скоростью, видимой нашим глазом. Раны машин зияют и кричат и не дают душе покоя. Даже сейчас меня больше всего преследуют не мёртвые дети на веранде дворца в Рийаране, не гибель экипажа станции и даже не он, Андрей, а свежие сломы стальных сегментов Вальхаллы, расстрелянный реактор, беспомощно открытые шлюзы.

Мы плыли к станции, и мне казалось, что её отверстые врата должны скрипеть под космическими ветрами, но в межзвёздном пространстве нет ветра, здесь хорошо если три атома водорода на кубометр пустоты, и ничто не скрипит, и я хочу дать позывной, хочу крикнуть в космос «Андрей!», но неуверенность зарождается и одновременно уверенность: поздно, и я шепчу его имя и даже не знаю, кого из них я зову — человека ли, бога, Иуду или Святого, спутника моих лет или спутника Слова.

2. Город и двор

Мы выросли на Буковине в эпоху великих строек. С орбиты на гостеприимную землю плыли юные города, торжественно приземлялись, пускали глубокие корни. Наш двор был осторожной ладонью, которую протянул лесу растущий Хорив; был культурным пространством, с трёх сторон ограниченным длинными домами; и теперь я нередко тоскую о нашем детстве и нашем жилище в Хориве. Сейчас принято считать, что поселение государственных детей в многоквартирных домах было чуть ли не постыдным жлобством, что детям надо было подарить степные поместья, но я помню иное: для нас эти квартиры были княжескими хоромами. С тех пор я побывала во многих обиталищах, человеческих и иных, но ни один дворец не мог сравняться с нашим шумным плебейским сообществом. Город и двор создавали чувство принадлежности, несравнимое ни с чем.

В городах у детей есть свой мир, где они проводят начало жизни на земле. Это места и уголки, куда не заходят взрослые. Они слишком солидные и большие, они туда просто не влазят. Для них вся эта масса территории как будто и не существует. Это параллельный мир, не нужный взрослым хозяевам городов и потому достающийся детям. Словно обноски.

3. Друг

Его звали Андрей Амсель, и он был спутником моего детства. Вместе мы провели бесконечные часы скитаний по параллельному миру Хорива, играя в тысячу детских игр, воруя всякие мелочи вроде лампочек и пирожков и болтая, болтая, болтая обо всём на свете — о военных кораблях, подшипниках, о жевательной резинке, о смерти. Помню, как мы сидели на бетонном блоке во дворе, и Андрей рассказывал мне, что знает свою судьбу: он умрёт в тридцать четыре года, оставив жену и четверых детей.

— Я умру медленной смертью и буду долго страдать, — сказал он. На тот день ему оставалось двадцать два года жизни.

В то время кругом валялись бетонные блоки. На Буковине росли города, и строительство было весёлым и бурным. Край растущей пятиэтажки примыкал к опушке леса, и прямо перед нами был дремучий малинник. Там бродили медведи. В одно осеннее воскресенье мы с Андреем сидели на нижнем балконе стройки. Андрей крутил в руках ворованную лампочку. Внезапно пластиковое покрытие сдвинулось, и на нас глянула чёрная морда медведя. Миг спустя Андрей шарахнул цоколем лампочки о бетон. Она взорвалась с оглушительным хлопком, осыпав и нас, и зверя кучей мелких осколков. Медведь всхрапнул, отпрыгнул и припустил назад в малинник. Потом я долго трясла головой и с силой выдыхала, отплёвывалась и отряхивала одежду, боясь, как бы осколки лампочки не попали мне в вены и не достигли, крохотные саботажники, с током крови моего сердца.

Парк в нашем дворе был частью древнего леса. Строители расчистили подлесок, и мы играли в квача у подножий высоких клёнов. Кроны деревьев почти смыкались на высоте третьего этажа. Вдоль дорог росли тополя. Они были заметно выше. Вёснами мы собирали их пух, и мне нравилось думать, что это такая шерсть и из неё можно соткать материю и сшить одежду. Я безуспешно попробовала сделать это на уроке труда. Потом, конечно, тополиный пух приходилось выбрасывать, и мне всегда было жаль это делать. Пух в ладони становился очень родным, тёплым, мягким. Не хотелось его бросать.

А ещё я не могла безжалостно обрывать живые зелёные листья, сбивать их с ветвей палкой, как это делал Андрей.

Ночами мы с ним связывались по сети и рисовали комиксы — неплохую, как я сейчас понимаю, боевую фантастику. Уровень техники в нашем фантастическом мире застрял где-то в начале ХХ века, хотя для оружия мы часто делали исключение. На архипелагах и континентах нашего мира шла расовая война. Я писала за красный Юг, Андрей — за белый Север. Мы искренне болели каждый за свою сторону и спорили почти до драк. Андрей был более талантливым художником. В сюжетах он увлекался техническими деталями и уделял внимание конструкции оружия и маркам автомобилей. Для моих героев их техника была обыденностью, как одежда и руки.

Мы сделали множество распечаток наших комиксов, которые ходили среди сверстников в школе — около тысячи листов, не меньше. Теперь я понимаю, что в тех сюжетах Андрей был более терпимым и более готовым к компромиссу. Его герой, комбатальона Боб, брал пленных и иногда отпускал их под честное слово, а мои герои бывали непримиримы, как гиты.

О гитах мы тогда практически не знали. В детстве гиты были невообразимы, как человеческие жертвы богам или как смерть от гриппа.

До нашего совершеннолетия и бессмертия оставалось несколько лет. Между тем смерть всегда была рядом. Андрей в течение трёх лет потерял мать и старшего брата. Мать умерла в больнице — какой-то невероятный случай. Брат попал в аварию на гонках. В тот день мы с друзьями сидели у подъезда, и Андрей подошёл и спокойно сказал:

— Я завтра в школу не прийду. У меня брата убило машиной.

В первый и последний раз в жизни я увидела, как он плакал.

И я прощала ему всё. А прощать было что. Андрей умел ужасно подставлять людей. Он делал это редко, но профессионально — и бескорыстно, из спортивного интереса, так же, как воровал лампочки. Он и меня подставил один раз, выдумав заведомую клевету на постороннего человека — что этот человек якобы повесил уличного кота — клевету, в которую я поверила, которую я распространила и за которую мне пришлось отвечать — один из худших эпизодов моей жизни… Я его даже не упрекнула. Скандал утих, и всё пошло как раньше. Может, Андрей и сам верил в то, что мне сказал, думала я; в остальном я даже не пыталась найти обьяснение его поступку. Сделал и сделал. Почему? Тайна! На него нельзя было злиться, его нельзя было прогнать, невозможно было не слушать его бесконечные лёгкие сказки. Со временем того, что надо было прощать, не становилось больше, но его маленькие предательства обретали тонкость и глубину.

А я прощала. В детстве я не понимала зла. Оно повергало меня в ступор; я не могла понять, как вот это жестокое и мерзкое и так очевидно неправильное может вообще быть, как это может быть кому-то выгодно, кем-то любимо. Я могла понять преступления из страстей, из «я хочу», но не то, что повседневно совершали в своих мирах гиты и не то, что иногда непонятно зачем делал мой друг Андрей.

В ретроспективе всё это свежо и наивно. Я в упор не видела зло. Я считала, верила, знала, что настоящего зла уже нет, что оно осталось в глубоком прошлом, что случайное зло — это всего лишь отдельные рецидивы и что в течение жизни я буду свободна от зла. Я верила, что никогда не буду иметь со злом дела, да и не могу его с ним иметь, потому что я не могла бы сосуществовать с ним в одной Вселенной. Зло не дало бы мне жить, а поскольку я уже живу в этом мире, зло окончательно проиграло и не может снова войти в игру. Я не думала обо всём этом в таких фразах, но я так чувствовала. Я глубоко доверяла миру. Сейчас же я имею дело в основном с тем, что хочет не дать мне жить. Со злом.