Степан Злобин - Остров Буян

• Название: Остров Буян
• Автор: Степан Злобин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1981

В том входит роман «Остров Буян», посвященный известному событию русской истории середины XVII века — восстанию угнетенного населения Пскова в 1650 году против засилия феодального строя.

---

«Еще там и схватят, не дай бог, старуху, — с опаской подумал он. — Как они станут одни-то сидеть в сторожке?.. К вечерне и то ведь никто не ударит…»

Он сделал движение возвратиться домой, но вдруг повернулся и тяжко заторопился вдоль улицы.

7

Кабак гудел народом, как в праздник: все говорили только о пытках Федора Емельянова. Говорили с радостью. Общее ликованье и торжество охватило посадский Псков. Всем казалось, что кончено царство неправды и лихих поборов: вот-вот вслед за Федором и друг его, воевода, будет притянут к ответу…

Бродячий медведчик Гурка Кострома ввалился в кабак со своим зверем, презирая воеводский запрет.

— А кажи-ка, кажи нам, Михайла Иваныч, как богатый гость Федька-вор огребал за соль наши гривны! — на весь кабак выкрикивал скоморох, молодой и кудрявый рослый мужчина в вывернутом шерстью наружу тулупе.

Медведь широко расставил передние лапы, словно сгребая большую кучу. Глаза кабацких гуляк с обоих длинных столов были обращены в проход меж столами, где шла забава, многие поднялись со скамеек, чтобы лучше видеть. Раздался смех.

— Ишь, тварина разумная, смыслит! — одобрительно заметил кто-то из пьяниц. — Возьми, скоморошек. — Он протянул краюшку пирога.

— Спасибо, потешил, Миша! — сказал скоморох и сунул пирог в пасть медведю.

— Добрый хозяин всегда прежде скотину накормит, — сказал тот же пьяница.

— А как, Михайла Иваныч, Федька — богатый вор ныне тешится? Кое место у вора чешется? — весело подмигнув толпе, снова спросил скоморох медведя.

Медведь зарычал, неуклюже потирая передними лапами спину и зад, затоптался, заерзал на месте. В толпе пьяниц поднялся неудержимый гогот.

— Ныне чешется! Я б его пуще чесал! — раздались голоса.

— Я б его сек да подсаливал! Сколь он соли сберег во своих подвалах корыстью, и ту бы соль ему всю на рубцы бы сыпал!

— Куды — на рубцы! Сколько соли он с нас пограбил, то хватит его самого с домочадцами закопать!

— И с воеводой вместе и с дьяком!..

— А ну, покажи нам, Миша, как плесковские[138] мужики плясать пошли, когда государев сыск на Федьку-вора наехал! — выкрикнул скоморох, гулко ударив в бубен.

— Опять Гурка-медведчик в кабак влез! — словно только теперь заметив его, крикнул кабацкий целовальник Совка. — Иди отсель подобру… Забыл, как плетьями бит? Али земских крикнуть?

— Тебе-то что, Совка, жалко? — вмешался один из пьяниц, увлеченный скоморошьей забавой.

— У пчелки жалко, а у меня палка! — сурово отозвался целовальник. — Не тебе за кабак быть в ответе!

— Брось, Совка, мы тебе не помеха, а людям потеха, — успокоил кабатчика скоморох. — Мы с Мишей робята добрые: зубы почешем, пьяниц потешим, кошель набьем да тут же пропьем… Кажи-ка, Миша, как надо пить не лукавить, хозяина здравицей славить! — сказал скоморох и кинул кабатчику деньги. — Налей нам по ставушке, хозяин.

— И мне ставушку! — протолкавшись с улицы между столами и стукнув по стойке кулаком, громко потребовал известный всему городу пропойца, сын боярский[139] Михайла Туров.

— Опять, Михал Парамоныч! — укоряюще и тоскливо протянул целовальник. — Вино царское, не мое. Я крест целовал, что безденежно никому не дам.

— Не веришь?.. На, на, бери, окаянный!

Туров наклонился, живо сдернул с ноги сапог со шпорой и кинул его на стойку.

— По-нашему, сын боярский! Лихо! — одобрил один из пропойц, успевший спустить кабатчику шубу, и шапку, и сапоги. — Гуляй, да нас не забудь!

В это время дверь кабака распахнулась, и на пороге явился Истома. Он сумрачно осмотрелся по сторонам.

— А-а, звонарь-звонарище! Давно не бывал! — встретили его пьяницы.

— Знать, богат стал — пожаловал. Ставь, коль на всех!

— Разговейся для праздничка!

— Что за праздник? Где праздник? — спросил Истома.

— А Федору Омельянову шкуру дерут — то не праздник? Пьем во здравье московских бояр, за их правду!

— За правду? — громко переспросил Истома. — В том ли правда, чтоб малых хватать да за больших их в пыточну башню тащить? Знать, вся боярская правда для больших… Пусть черт за них пьет!.. А я выпью им на погибель… Эй, Совка, налей! — Истома кинул кабатчику разом все деньги. — Да тем наливай, кто со мной в единой мысли пить будет, — добавил он задорно и позвал: — Давай подставляй кто хошь чарки!

Шумный кабак вдруг затих. Гуляки переглянулись, но никто не решился тронуться с места и принять опасную здравицу.

— Мне налей! — дерзко раздался выкрик среди пропойц, и старик монах, молчаливо сидевший в углу, протянул свою кружку.

Все на него оглянулись. Он был изможден, сед и дряхл, но его глаза горячо сверкали, и голос был не по-старчески тверд.

— Нацеди ему, Совка, — велел по-хозяйски Истома.

Кабатчик послушно налил чарку монаху.

— На чью вы погибель пьете, нечистые души? — вмешался Михайла Туров.

— А на твою! — огрызнулся Истома.

— На мою — тьфу, пей! Я кому к черту надобен! Ан ты не то кричал… Ты чего кричал?

— А то и кричал — не тем судом судят наших злодеев. Нет праведного суда! — воскликнул звонарь.

— Ан есть суд на свете! — твердо сказал монах.

— Где ж он есть-то? У бога? На небе? — со злой усмешкой спросил Истома.

— Бог-то бог, да и сам будь не плох: всем народом судить — то и суд! И пытать принародно — то правда! — ответил монах.

— Эх, отче чернец, не лез бы в дела мирские! Чего ты в них смыслишь! Бякнешь себе на голову, — предостерег Туров монаха.

— Чернецы не родятся! — запальчиво воскликнул монах. — Я всю Смуту прошел. Не в кабаке, как ты, гремел саблей… об одном сапоге… — с презрением взглянув на пропойцу, добавил монах.

— За кого же, за кого ты бился? За Гришку Отрепьева[140], за самозванца? — допрашивал сын боярский.

— За народ! Дворян да бояр побивал! Вот на их погибель и пью! — вызывающе отозвался старик и, высоко подняв, залпом выпил свою чарку.

— На погибель! — подхватил Истома и выпил свою.

— А ты смелый, старик! — сказал Туров. — Что же ты, Ивашку Болотникова[141], что ли, прочил в цари? В Калуге да в Туле сидел?

— Где сижу, тут во Пскове и ране сидел, — твердо сказал чернец. — Мы ни Шуйского знать не хотели, ни панского самозванца[142]. За город стояли.

— А кто, отец, кто стоял? — спросил сапожник Тереша, придвинувшись к чернецу.

— Меньшие повстали. Дали колодникам да холопам волю, да и поставили над собой мужика Тимофея…

— Кудекушу, что ли, Трепца?[143] — нетерпеливо перебил зелейный варщик[144] Харлампий.

Монах усмехнулся:

— Слыхали, стало быть, про него?

— Слыхали. Вор был! — громко ответил Туров.

— Мужик, а не вор! Воры были такие, как ты дворянин. А он тех воров побивал. Еще тридцати годов тогда ему не было, а далось ему пуще всех; силу взял!

— Воевода, да и только! — с насмешкой поддразнивал Туров.

— Воеводам указывал, — подтвердил монах. — На место воевод вот таких горьких пьяниц к расправе градской посадил… И сидели! Кабак забыли! Головы светлы стали у всех, глаза ясны, как звезды. Мужики простые вершили суд и расправу над такими вот Федьками… Не Омельянов тогда был, а Трифон Гудов. На площади жгли его огоньком…

— Воры грабили по дворам да добро тащили — в том и правда была воровская! — со злобой воскликнул Туров.

— Врешь! Корыстников мы дубьем побивали на площади… И дворян и бояр побивали! Рыбницку башню по самые окна мозгами дворянскими позадрызгали…

— Отплатили за все неправды, — сочувственно подсказал чеботарь.

— Как вот такого злодея прикончат, бывало, на площади, — указал на Турова старый монах, — так все и станут еще дружнее… Вот как оно было… Пьем, что ли, еще? — поощрил Истому монах.

— Совка, давай! — приказал Истома.

— И я с вами в мысли! — откликнулся сапожник.

— Пьем на погибель неправдам! И я! — поддержал Харлампий, подставив чарку.

— Давай наливай! — шумно крикнул Истома.

Смелые речи монаха всех захватили. Все слушали его, тесно прижавшись друг к другу, прервав беседы и споры, забыв о своих делах. Теперь все взялись за чарки и разом выпили по глотку.

В тишине, пока пили, сразу стал слышен мерный, как человеческий, храп уснувшего после чарки медведя.

— Куда же девался Кудекуша, деда? — громко спросил скоморох.

— Туды и девался, что на кол его посадили! — с издевкой ввязался Туров.

— Ан нет! — задорно воскликнул монах. — Хотели такие, как ты, да он клобуком[145] прикрылся… Поди-ка возьми! — И монах по-детски выставил кукиш под нос сыну боярскому.

— Эх, ныне б такого! — тяжело вздохнул Истома.

— Не смутное время! Ныне кто бы с эким Кудекушкой в мыслях был! — возразил сын боярский.

— А хоть я! Да сколь хошь людей знаю, что встали бы вас давить! — выкрикнул Истома, забыв осторожность.

— По всем городам люди миром подняться на больших готовы. Я сколь исходил по Руси… — подхватил скоморох.