Степан Злобин - Остров Буян

• Название: Остров Буян
• Автор: Степан Злобин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1981

В том входит роман «Остров Буян», посвященный известному событию русской истории середины XVII века — восстанию угнетенного населения Пскова в 1650 году против засилия феодального строя.

---

Михайла обвел взглядом горницу. Здесь все было по-прежнему: горшки да лапешки на полках, на столе каравай, обернутый шитой ширинкой, на кутнике тоже шитый полавник, темные образа с трепещущим огоньком лампадки в прокопченном углу. На гвозде у полатей Якунина шапка… А вот… Якуни уже нет!..

Как все изменилось!.. Сколько пропало людей!..

В самом доме Михаилы не стало за это время сына, болтливого, жизнерадостного Якуни. Не стало Уланки, теперь пропал Иванка… И Аленка жмется, не смея спросить ни о чем… Гаврила в тюрьме… «за пьянство»…

«За пьянство?!» — сказал про себя кузнец.

«Захарка изменщик!» — подумал он.

Он понял теперь, зачем каждый день приходил Захар, вспомнил, как каждый вечер Захарка с ним говорил обо всех городских делах, стараясь его разделить с Гаврилой, посеять меж ними рознь, внушить, что Гаврила стремится забрать под себя все дела Всегородней избы…

Не кто иной, как Захар, ежедневно вбивал в него мысль, что он должен блюсти горожан от неправды, от каждого ослушания законов…

Как только начался голод, Мошницын и сам хотел снять печать с царских житниц, тогда еще даже Гаврила не мыслил об этом деле… Захар удержал…

«Жених!» — подумал кузнец. Ему стало жаль Аленку, которая вот уже несколько дней как совсем изменилась к Захару: теперь она встречала Захара приветом и тихой радостью, как когда-то встречала его самого покойная мать Аленки.

«Захар изменил, а Иванка, тот, видно, загинул», — думал кузнец, не заметив и сам, как в мыслях его Иванка стал рядом с Захаркой…

Даже не мысль, а какое-то тайное от самого себя желание, чтобы Аленка увидалась с Иванкой, толкнуло Михайлу на хитрость.

В последнее время, после того как Якуня лежал в сторожке Истомы, Федюнька повадился в кузню работать в подручных Уланки и Липкина. Кузнец заставал его тут не однажды. Аленка к нему привязалась и после работы кормила его до отвала, чем только могла. Кудрявый, глазастый, веселый, он живо напоминал ей того Иванку, который впервые явился в их дом…

«Сам я, сам виноват, что отвадил от дома Иванку! А ныне что с девкой мне деять?! Ужли полюбила Захара?! Два года об том сам старался, а ныне страшусь… Да старое меньше ржавеет: пришел бы Иванка — забыла б она Захара», — раздумывал Михайла.

Он кликнул Аленку и велел ей снести чего-нибудь из еды Гавриле в тюрьму. Сам он надел прокопченную рубаху, кожаный запон, не надеванный много дней, и, захватив большой ключ от кузни, вышел из дому.

Он поспешил застать Аленку еще во дворе, чтобы сказать ей как будто лишь кстати:

— Слышь, Аленка, зашла бы к бабке Арише, Федюньку пошли ко мне в кузню.

«Вдруг Иванка домой воротился!» — с надеждой подумал Михайла.

Он направился к кузне.

— Кончились празднички, за работку?! — ехидно спросила его на углу крендельщица Хавронья.

— Кончились, кончились, мать, — спокойно ответил Мошницын.

В последнее время его узнал весь город, и ему бывало нельзя пройти двух домов, чтобы не отвечать на поклоны. Он и четверти этих людей не знал. Но в этот день было иначе: Михайла заметил, что многие из прохожих стараются не увидать его, переходят дорогу, чтобы не встретиться, а кто кланяется, те смущены и спешат проскочить скорее…

Он подошел к кузне, с грохотом отодвинул тяжелый засов и, шаря огниво в закопченном углу, наткнулся на рукавицы с красной отделкой — рукавицы Якуни. В кузнице не было никого, но Мошницын оглянулся, надел рукавицы и обхватил ими свое лицо. Это была как бы ласка сына. Кузнец без звука заплакал…

Он добыл огня, разжег горн, несколько раз качнул мех. Огонь разгорелся. Мошницын разыскал завалявшийся кусок железа и бросил его на угли. Пока железо калилось, он неподвижно стоял, глядя в огонь, и вдруг как бы вышел из столбняка, выхватил из огня болванку и начал гвоздить кувалдой, оттягивая широкую лопасть. Он не думал, зачем, для кого, для чего делает эту работу, но не мог оставаться без дела и потому ковал…

За спиной у него лязгнул обрезок железа…

— Здоров, молодец! — бодро сказал Михайла и оглянулся, ожидая увидеть Федюньку, но сзади стоял какой-то малыш лет семи.

— Здравствуй, дядя Михайла, — сказал он. — Куда такой топорина? Головы им секчи?

Михайла взглянул на свою работу и увидел, что на самом деле топор был не дровосечный, не плотничный, не мужичий. Огромный, с широким лезом[250], он был скорее для мясника или палача.

— Кому секчи? — усмехнулся Михайла.

— Бо-ольшим!.. Кому же еще! — ответил мальчишка. — Батька сказал: «Почал Михайла ковать, скует топор на их головы». Мамка спрашивает: «На чьи?», а батька ей: «Больших!»

— А батьке твоему их не жалко? — спросил Михайла.

— Чего жалеть! Они нашего брата меньших николи не жалели! — ответил малыш.

Михайла захохотал.

— Вчера бы тебя на сход, вместо батьки! — сказал он.

— Батьке-то ногу срубили. Он бает: я бы сам был — я бы народ в топоры поднял на больших.

— Да чей ты? — спросил Михайла.

— А плотника Клобучкова. Эво та изба…

В это время вошел Федюнька, запыхавшийся и потный.

— Дядь Михайла, там прискакали гонцы на площадь! — выкрикнул он.

— Отколь?

— Сказывают, от Рафаила с попами. Во Всегородней держали совет, а топерво к Макарию в Троицкий дом поскакали. Народу за ними бежит!

— А ты чего же?

— Ты в кузню кликал, — отозвался Федюнька.

— Справный работник, — одобрил Михайла. — Ну-ка, поддунь.

Федюнька налег на мех.

Угли пылали, железо калилось.

Михайла снова выхватил из огня топор и начал ковать. Гулко звенела кузня. По тени, упавшей из двери и заслонившей свет, Михайла увидел, что кто-то еще вошел, но не оглянулся.

— Здоров, Михайла Петров! — произнес вошедший.

— Здоров! — Михайла узнал по голосу квасника Сидорку.

— Чего ж теперь будет? — спросил квасник.

— Повинную принесете, да войско пустите в город, — сказал Михайла, не оставляя работы. — Томиле Слепому, Гавриле, да мне, да Козе, да Копыткову, да мяснику Миките, да батюшке Якову — нам головы посекут, а тебе что страшиться! Батогов накладут, да и только…

— Костопыжишься ты, Михайла! С боярами, что ль, породнился? К тебе добром, а ты — и собакой! — рассердился квасник.

Кузнец повернулся к гостю.

— Бедно мне за город, — сказал он, — до конца постоять не сумели… За что я вам сына отдал?! Ты мне сына верни, квасная рожа! Якунька пошел за тебя биться, а ты его продал, больших накликал на город.

— Да нешто я?! — оправдывался Сидорка.

— А ты где был? Где был вчера? — наступал на него Михайла с молотом в руках.

Квасник отступил и оказался прижатым в угол.

— Где был?! — крикнул кузнец.

— На Рыбницкой.

— Кого обирал?

— Молчал, — потупясь, признался Сидорка.

Кузнец размахнулся молотом. Сидорка в страхе присел и зажмурил глаза.

— Чего страшишься? Все вы молчали, не ты один, — присмирев, успокоил Михайла.

— Не ждали, что так трапится! Самим бедно! — произнес из дверей новый голос.

В дверях стояли шапошник Яша и Шерстобит Максим.

— Чего вам?! — резко спросил Михайла. — Чего вы ко мне прилезли?! К Русинову ступайте. Его в мое место сами обрали!

Мелкорослый шапошник неожиданно подскочил к Михайле и крикнул:

— Дурак! Что ты орешь на мир?! За делом к тебе пришли. Думаешь — староста, так тебе всех беднее?!

Яша наступал на кузнеца, и теперь Михайла попятился от него.

— Бог-отец какой! Сына, вишь, истерял!.. — наступая, кричал шапошник, и жидкая бороденка его прыгала и горячилась как бы сама по себе. — А я кого истерял?! У тебя-то был сын, а мои что же двое — собаки?! А соседа нашего Васьки трое побиты — не дети были?! Клуша беспутная: «Кра! Кра!» К тебе пришли, чтобы думу думать, а ты на народ хайло распахнул. Раззепай ты пустой, брехун!.. — Яша умолк и тяжело дышал.

Михайла поднял глаза и увидел, что в кузне и около кузни полно народу. Он увидел несколько человек, у которых в боях были побиты братья, сыновья и отцы. Кузнецу стало стыдно за свой крик.

— Простите меня, братцы, — сказал он. — Отец ведь я. Староста — тоже человек. Закручинился…

— В кручине кто судит! — ответил квасник. — Думу думать к тебе сошлись. Большие крестный ход собирают — царского архирея встречать. От боярина укрепленье, что войско не тронется с места, покуда войдут попы. А нам идти ли в тот крестный ход?

— А когда идти — не с ружьем ли? — раздался вдруг женский знакомый голос.

Кузнец удивленно взглянул и узнал крендельщицу, которая поутру с издевкой сказала про праздник.

— Ты, что ль, с ружьем поскачешь? — спросил кузнец.

— Старика-то дворяне побили. Хоть я поскачу. Когтями вцеплюсь, да и то с хари бельмы повыдеру, а дай мне такой топор — палачом стану, лютее Малюты Скуратова[251].

— Чего же ты, Хавроньица, утре брехала? — спросил кузнец.