Журнал Русская жизнь - ВПЗР: Великие писатели земли русской (февраль 2008)

• Название: ВПЗР: Великие писатели земли русской (февраль 2008)
• Автор: журнал Русская жизнь
• Жанр: Публицистика
• Год: 2008

Содержание:

НАСУЩНОЕ

Драмы

Лирика

Анекдоты

БЫЛОЕ

Зеркалам и буревестникам, до востребования

Елена Чугунова - Как Горький спасал Блока

«Стихи Бальмонта о нарциссе казались мне написанными для меня»

ДУМЫ

Максим Семеляк - В конце тоннеля

Дмитрий Быков - Назову себя ВПЗР

Захар Прилепин - К черту, к черту!

ОБРАЗЫ

Елена Веселая - Записки из гетто

Олег Кашин - Печатались вместе

Дмитрий Данилов - Ангел мой, голубчик

Аркадий Ипполитов - Суд Париса

ЛИЦА

Людмила Сараскина - Привилегии триумфа и коварная изнанка славы

Михаил Харитонов - Арион

Дмитрий Быков - Сентиментальный воин

Дмитрий Ольшанский - Манхэттенский странник

ГРАЖДАНСТВО

Евгения Долгинова - Теснота

Павел Пряников - Массаж деревянной ноги

ВОИНСТВО

Александр Храмчихин - Северные конвои

СЕМЕЙСТВО

Евгения Пищикова - Жрицы

ХУДОЖЕСТВО

Ольга Кабанова - Покадровая история

Денис Горелов - Лир

Андрей Ковалев - Один за всех

---

Есть люди, которые знают себе цену; а есть те, кто сознает, в чем их миссия. Егор был из вторых - совершенно точно. Он был настоящим творцом в эпоху прирожденных комментаторов. И музыка у него такая получалась, потому что он не просто верил во что-то, а еще и элементарно и доподлинно знал. Поэтому по большому счету не нуждался он ни в последователях, ни в ниспровергателях, ни в каком-то дополнительном признании, ни в стимулирующем наезде. Ему правда не надо было никакого телевидения. Он хотел просто спокойно делать свою музыку, осмысленность и силу которой гарантировал стопроцентно. Иногда мне казалось, что географические границы РФ были для него просто вынужденной мерой пресечения. Никогда Летов не стремился стать русским национальным достоянием, да и не смог бы в силу своей глубокой и продуманной нездешнести. Ему вообще, по моим наблюдениям, было здесь не слишком хорошо, но он сносил пребывание на русском поле экспериментов по-солдатски - раз послали сюда, значит, так тому и быть. А вообще же он был доподлинный гражданин мира, причем той его части, где поменьше людей, а больше деревьев, животных, картин, пластинок и книг. Любил Израиль, обожал Сан-Франциско, очень мечтал хоть раз увидеть Австралию.

Настоящие важные вещи - они во всем настоящие и важные. И поэтому «Сто лет одиночества» будет единственной русской пластинкой, которая может встать в один ряд с альбомами хоть Love, хоть Патти Смит, хоть кого (берите любое имя из верхнего эшелона старой Америки). Это была абсолютно оригинальная самобытная секретная история, замышленная и разработанная на основе англо-американской психоделии и гаражного панка. Последний альбом Егора посвящен памяти Сида Барретта да Артура Ли, которых он пережил совсем ненадолго. А вот самому Летову никто из местных не посвятит такого альбома, потому что никто здесь больше не знает, как такое делается, а секрета он не оставил. Летов действительно не оставлял следов на снегу, а без следов на снегу в национальные герои обычно не записывают.

Последний раз он позвонил за несколько дней до смерти. Он был очень грустным и усталым перед Новым годом, пожаловался, что не будет больше ни записываться, ни выступать. И вдруг - совершенно счастливый голос, смех отдохнувшего человека, разговоры о планах. Окончательно договорились делать книгу диалогов, которую придумали еще три года назад, но все руки не доходили. Напоследок он попросил меня купить ему в Москве американский сборник Fading Yellow - волновался, что его раскупят. Он как никто умел радоваться какой-нибудь старой и неведомой записи из шестидесятых.

За свою жизнь он пропустил через себя такое количество дико напряженных и указующих то в дебри, то в эмпиреи песен; так много времени пребывал в состоянии абсолютного эмоционального раздрая; выжал из себя столько густой ошеломительной энергии, что единственное, чего ему можно было желать после всей этой «работы в черном» - это самого обыкновенного комфорта. И я рад, что под конец жизни этого комфорта стало больше. Он стал слышать больше осмысленных слов благодарности, а не только пьяные вопли подрастающих панков. Я рад, что он поел в хороших нью-йоркских ресторанах. Что он поиграл на хорошей гитаре. Что он попел, наконец, в нормальных концертных залах и клубах, а не только в окраинных кинотеатрах, предназначавшихся под снос. Что он поездил по своей любимой Калифорнии. Что он умер в хорошей новой квартире.

Сказать по правде, я не нашелся, что сказать на похоронах, не знаю, что написать и теперь. Я только все время думаю про историю, с которой все, собственно, и началось. Мне было пятнадцать лет, и я ехал куда-то на метро. Нужна была красная ветка. Я вышел на станции «Площадь Свердлова» и потащился по длинной трубе перехода в сторону «Проспекта Маркса». Я шел, а какой-то парень на весь переход горланил песню - в те времена у уличных музыкантов еще встречались неплохие голоса, не то что сейчас. Я никогда до тех пор не слышал песни «Все идет по плану». Собственно, и тогда я услыхал всего пару куплетов в не пойми чьем исполнении под убогий бой гитары. Но даже и в таком самопальном варианте все сработало. Я не успел понять, что произошло - меня пробрало столь сильной, сладкой и солнечной вибрацией, что я просто позабыл, кто я, куда иду. Непонятно было, зачем все вокруг, но радость была такая, что едва не лишился чувств. (Как я много позже обнаружил, похожий эффект описан в «Голубом периоде де Домье-Смита» - чтобы не городить лишних слов, отсылаю вас к нему). Строго говоря, университет мне уже был не нужен, потому что я теперь знал вещи поважнее.

Когда много лет спустя Летов спел: «Х… на все на это - и в небо по трубе», кто-то написал, что он имеет в виду крематорий. А я пребывал (и сейчас, признаться, пребываю) в странной уверенности, что воспета как раз эта труба-переход между давно переименованными платформами «Площадь Свердлова» и «Проспект Маркса». С пятнадцати лет, что бы ни происходило в жизни, я неизменно чувствовал у себя внутри эту солнечную вибрацию, многократно усиливающуюся от прослушивания тех или иных альбомов «Обороны». Я словно бы все еще топал по этому переходу в сторону «Проспекта Маркса». А 19 февраля 2008 года я понял, что этих звуков во мне больше нет, и переход - он кончился. Летов мне однажды высказался в том духе, что не стоит преувеличивать важность алкоголя, музыки, книг, фильмов и прочего допинга в достижении чего-то действительно важного - они только подручное средство. С их помощью, говорил Егор, ты на другой берег перейдешь, а дальше - сам. Дальше - пешком.

Его музыка вела меня почти двадцать лет. А теперь придется самому. Пешком.

Дмитрий Быков Назову себя ВПЗР

Из жизни сакральной фигуры

Словосочетание «великий писатель земли русской» подарил нам Тургенев за два месяца до смерти, в последнем письме ко Льву Толстому. «Вернитесь к литературной деятельности!» - заклинал его Тургенев. Толстого это письмо скорее раздражило - и потому, что он не был готов возвращаться к литературной деятельности, в грош ее не ставил, переживал религиозный переворот, и потому, что не любил высокопарных формулировок. «Земли! - фыркал он. - Почему не воды?!» Вероятней же всего, его раздражали и мучили - особенно в это время - любые напоминания о смерти, он в это время к ним особенно чувствителен, и Тургенев, пишущий к нему со смертного одра, сильно разбередил ему душу - настолько, что в 1884 году он вернулся-таки к литературной деятельности и написал «Смерть Ивана Ильича».

«Великий писатель земли русской» превратился впоследствии в ироническую аббревиатуру ВПЗР и стал наклеиваться, как ярлык, на любого, кто претендовал пасти народы. Между тем в пасении народов ничего дурного нет - во-первых, литература ненасильственна и никого не заставляет пастись, а во-вторых, нравственная проповедь России никогда еще не вредила, особенно если слово у писателя не расходится с делом. Как не стоит село без праведника, так не стоит русская литература без морального ориентира, писателя, на которого можно оглядываться в поисках ответа или примера; он может быть один, а может их быть и пятеро, если повезет, и Толстой в своем времени был не одинок - рядом с середины семидесятых все более властно возникал Достоевский, умерший на пике всенародного признания. На рубеже веков непререкаемым моральным авторитетом обладал Чехов, вскоре такой же авторитет (признаемся честно, без достаточных оснований) достался и Горькому, который и проходил в ВПЗРах до самой смерти, после чего его сменил А. Н. Толстой. У русских эмигрантов нишу заполнял Бунин, впоследствии Набоков. В шестидесятые на роль главного эпического писателя с некоторым основанием претендовал Василий Гроссман, но досталась она в итоге Александру Исаевичу Солженицыну. Вопрос о том, возможна ли ниша великого писателя в наше время, остается открытым.

В девяностые уж совсем было казалось, что литература никогда больше не будет играть в русской жизни сколько-нибудь существенную роль: новые люди почти убедили страну, что будущее за телевидением, компьютерными играми и киносказками. В силу разных причин постиндустриализм облажался, и Россия вернулась в свою традиционную парадигму: литература оказалась единственным надежным вложением сил и средств, оптимальным занятием для думающей молодежи, заменой упраздненных политических дискуссий, философии, социологии и прочих дисциплин, упорно не желающих приживаться на русской почве. Более того: оказалось, что и сама Россия нереформируема, ибо при первой возможности возвращается к обычному для нее состоянию - а в этом состоянии ниша ВПЗР так же обязательна, как внутренний враг, сатрап, доносчик, идейный борец, великий инквизитор, церковный реформатор, глава тайного общества… У ВПЗР в обществе две основных функции: он не обязательно пишет лучше всех, но обязательно одержим неким концептом, теорией, которая объясняет все. Такая теория предполагает и своеобразный художественный метод, которым главный писатель неуклонно пользуется. Вторая функция - моральный пример, образец для делания биографии: получается так, что сохранить относительно чистые руки - и то с немалым трудом - в России способен только человек искусства, потому что все остальные занятия предполагают слишком тесное сотрудничество с властью, а власть небрезглива по части методов и ни перед кем не отчитывается. Делать жизнь с товарища Дзержинского - занятие для самоубийц вроде Маяковского; даже большевики не рекомендовали брать пример с несгибаемого фанатика Феликса, предпочитая навязывать в качестве морального образца Максима Горького (Ленин был по определению недосягаем).