Игнатий Ростовцев - На краю света. Подписаренок

• Название: На краю света. Подписаренок
• Автор: Игнатий Ростовцев
• Издательство: Современник
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1985

Повествование Игнатия Ростовцева знакомит читателя с картинами жизни русского народа предреволюционных лет. Устами своего героя, деревенского мальчика Кеши Трошина, автор подробно рассказывает о быте и нравах одного из глухих мест Восточной Сибири, что «в пяти днях обозного пути по Енисею от Красноярска». Писатель воскрешает страницы истории сибирского крестьянства, напоминает о живых нравственных уроках нашего прошлого.

---

Дядя Яков мне очень понравился своей приветливостью. С отцом у него сразу завелся живой разговор, конечно, об урожае, о сенокосе, о том, какова предвидится осень, какой будет умолот и все такое.

Бабушка тоже села с нами чаевать, но о сенокосе и об урожае с отцом не говорила, а все плакалась ему на свое здоровье. Ночью ее душит кашель, в ногах судороги и ломота, а днем с самого утра какое-то головокружение. Все плывет как в тумане. И поясница болит. Мочи нет. Приходится все время прогреваться на печке.

От этих жалоб и разговоров о своем здоровье у бабушки началось какое-то колотье в боку и что-то стало подкатываться под ложечку. И она, не допив свою чашку с чаем, полезла на печку прогреваться. А дядя Яков пошел спустить нашего Гнедка и подбросить сена своим конишкам.

После их ухода у нас за столом сразу стало как-то свободнее. Тетка Татьяна прямо сияла, что меня привезли к ним на всю зиму. Она расспрашивала нас о маме, о Чуне, о Кононе. Потом стала упрашивать отца непременно заезжать теперь к ним, так как старики, слава богу, болеют и жить стало немного вольготнее. «Сам-то, видите, все время лежит на печке. А она все еще хорохорится. Но прежнего пару-то уж не стало. Повыдохлась. Поерепенится с утра немного да и на бок. Это сегодня она что-то разошлась. Видать, с вашим приездом. Ну, завтра, значит, будет лежать весь день».

Теперь я на весь год остался у Малаховых. Но жить мне у них первое время оказалось трудно. Тетка Татьяна всю осень была на заимке и препоручила меня дяде Якову. А тот каждый день с утра до поздней ночи был занят по домашности. Так что я оставался на весь день со стариками.

Дядя Яков наказал, конечно, бабушке кормить меня утром перед уходом в школу и днем после возвращения с занятий и ни в коем случае не гонять куда-нибудь по хозяйству. И бабушка кормила меня и утром, и днем, и вечером. Но все равно жить мне с ними без тетки Татьяны не нравилось.

При возвращении из школы я находил за столом дедушку. Перед ним по всему столу были разложены спички. В одном месте маленькой поленницей лежали спички наколотые, на другом — спички, которые следовало еще колоть. Потом отдельно лежали спички, сломавшиеся при колотье, и отдельно спички, с которых облупилась горючая сера. Даже пустой коробок от спичек занимал на столе особое место. Дедушко очень осторожно колол острым ножом каждую спичку надвое, и весь вид его говорил о том, что он находится в собственном доме, сидит за собственным столом и занят важным делом по домашности. И никто в этом деле ему не указ.

Потом он пересчитывал наколотые спички и осторожно укладывал их в коробок. И все время сердился на то, что кругом пошло одно мошенство. Раньше в коробке бывало до семидесяти спичек, а то и больше, а теперь от силы пятьдесят. И спички пошли какие-то ломкие, и горючая сера на них очень плохая.

Тем временем бабушка водружала ему на стол еду. Теперь дедушко начинал пилить ее за то, что щи оказались пересоленными, каша недоваренной, сметана прогорклой, а в чайнике не чай, а какое-то пойло. Но все-таки за едой он немного успокаивался и начинал расспрашивать бабушку, куда сегодня уехал Яков по хозяйству и как у него обстоят дела с домашностью. Узнав, что крыша на гумне все еще не перекрыта, а каменка в риге не переложена, он начинал сильно ругаться и сокрушаться о том, что в доме нет настоящего распорядка и что ему теперь на старости лет легче в гроб ложиться, чем смотреть на то, как все им нажитое идет прахом.

После занятий в школе мне тоже хотелось есть, но я боялся садиться с дедушкой за стол. Да и бабушка кормила его всегда наособицу и меня к нему за стол не приглашала. А выходить из-за стола он не торопился.

Конечно, я мог бы все это время что-нибудь читать по своим учебникам или уйти к Миньке Обеднину, который квартировал у своей замужней сестры по соседству от нас. Но я не смел сесть за книгу и уйти к Миньке, так как понимал, что это не понравится и дедушке, и бабушке.

Наконец дедушко выходил из-за стола, очень долго молился перед образами и отправлялся на свою печку. Теперь бабушка наливала мне чашку щей, совала на стол сковороду с блинами и уходила в куть. А после того как я поем, она со стола ничего не убирала, а, наоборот, все расставляла к приезду дяди Якова. Так что стол оказывался опять занятым, и мне ничего не оставалось, как устраиваться со своими книгами и тетрадями к окошку. Конечно, читать и решать задачи можно было и у окна, но писать домашние задания тут было очень трудно.

Но бабушка не обращала на это внимания. Наоборот, ей очень нравилось, что я не лезу со своими книгами за стол и знаю в чужом доме свое место.

Спать вечером дедушко и бабушка ложились очень рано. Лампу из экономии керосина не зажигали. Вместе с ними и мне приходилось укладываться на полати и доделывать свои уроки уж утром, перед уходом в школу. Так продолжалось до тех пор, пока не вывалил большой снег и тетка Татьяна не приехала с заимки. Она сразу же решила все по-своему и усадила меня заниматься за столом.

Тут бабушка завела было разговор о том, что негоже сажать парня за стол с книгами да с тетрадями. Не для того стол поставлен в переднем углу под самыми образами, чтобы на нем писать какие-то уроки. Зайдет кто из добрых людей или из родни кто приедет — посадить некуда будет. А уроки эти и у окошка можно делать. У окошка-то даже светлее.

Но тетка Татьяна твердо заявила бабушке, что с этих пор я буду заниматься непременно за столом. «А что касается добрых людей, — сказала она, — то за десять лет, которые я прожила у вас, я не видела в вашем доме ни одного доброго человека. Живем как байбаки, какими-то отлюдками. Из соседей никого калачом не заманишь, и родню всю отвадили».

Тут как раз приехал откуда-то с работы дядя Яков. Узнав, о чем ведется речь, он даже расстроился, что из-за своих забот по домашности не пристроил меня в доме как следует.

— Придешь из школы, — сказал он мне, — поешь, а потом располагайся за столом, читай и пиши, что надо. А темнеть начнет — сам зажигай лампу и спокойно занимайся, пока не ляжем спать. Что касается папани, то он может на полстоле управиться. Не велико дело спички колоть. Стол большой — места хватит. Самовар только после чая надо относить в куть.

Услышав такое, бабушка просто ахнула. Она и подумать не могла о том, что я буду один целый вечер сидеть за столом с семилинейной лампой. Тут и керосину не напасешься…

— Ты, маманя, мне не перечь… — рассердился дядя Яков на бабушку. — Слава богу, что в доме появился живой человек. Все-таки немного стало веселее. И насчет керосину не беспокойся. Керосин у нас есть. Еще с прошлого года бутыль стоит на тридцать фунтов неначатая.

Дальше бабушке спорить с дядей Яковом было уж не о чем, и она сердито замолчала. А потом, глядя на то, как я устраиваюсь за столом заниматься, да еще с семилинейной лампой, совсем расстроилась, перевязала голову платком с уксусом и легла на кровать под шубу.

С приездом тетки Татьяны с заимки мне стало жить у Малаховых совсем хорошо. Первое время я побаивался дедушки. Все думал, что он начнет прогонять меня из-за стола или еще что-нибудь. Но ему становилось все хуже и хуже. Наконец он совсем скопытился и перестал слезать с печки даже до ветра. А дядя Яков с утра до поздней ночи был занят по хозяйству. Так что я мог теперь спокойно заниматься за столом.

Помогать по домашности Малаховым меня не принуждали. Редко когда попросят подбросить сена конишкам или принести дров со двора. Потом раза три за зиму я помогал им веять намолоченный на гумне хлеб. Но это разве работа. Крутить рукоятку веялки совсем не тяжело. Крутишь и наблюдаешь, как барабан равномерно качается в ней из стороны в сторону, как отвеянное зерно ссыпается по желобку на одну сторону, охвостье на другую, а мякина далеко за веялкой падает на землю. Но главное, мне было интересно слушать дядю Якова. Он любил за этой работой поговорить. Подает лопатой хлеб из вороха в веялку, а сам все что-нибудь рассказывает. Не про охоту и не про рыбалку, как у нас в Кульчеке. Дядя Яков, как и все комские мужики, не занимался ни охотой, ни рыболовством, а сидел в праздничные дни дома и что-нибудь шуровал по хозяйству или проводил время со своими соседями. Вот про соседей он мне больше и рассказывал, кто они, как живут и чем известны добрым людям.

Нефед Шабалин, мимо дома которого я каждый день ходил в школу, оказывается, славится на всю Кому обжорством. За обедом на поденщине у комского мужика Ерлыкова он на спор один выхлебал за обедом большой котелок щей и съел целую ковригу хлеба. А потом свалился под телегу. Не может ни охнуть, ни вздохнуть. Тут все решили, что на этот раз Шабалину не миновать беды и он, чего доброго, может окочуриться. Сам Ерлыков здорово перепугался. Случись что, еще отвечать придется. И тут кто-то надоумил посадить Шабалина на телегу и возить его на болоте по кочкам. Шабалину это было, конечно, невтерпеж. Его свело в три погибели. Он охал, плакал, упрашивал Ерлыкова оставить его в покое, а то он от этой тряски по кочкам может отдать душу богу. Но Ерлыков только подстегивал коня, пока не вытряс из Нефеда все съеденное. А при расчете за работу Шабалин потребовал от Ерлыкова полную поденную плату — пятьдесят копеек. И сам полдня не работал, и хозяина оторвал от работы, и перепугал всех с этим делом, а деньги требует сполна. И на Ерлыкова же под конец взбеленился. У тебя, говорит, хлеб был непропеченный. Я, говорит, в волостной суд могу на тебя пожаловаться за такое дело. Вот какие люди бывают.