Игнатий Ростовцев - На краю света. Подписаренок

• Название: На краю света. Подписаренок
• Автор: Игнатий Ростовцев
• Издательство: Современник
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1985

Повествование Игнатия Ростовцева знакомит читателя с картинами жизни русского народа предреволюционных лет. Устами своего героя, деревенского мальчика Кеши Трошина, автор подробно рассказывает о быте и нравах одного из глухих мест Восточной Сибири, что «в пяти днях обозного пути по Енисею от Красноярска». Писатель воскрешает страницы истории сибирского крестьянства, напоминает о живых нравственных уроках нашего прошлого.

---

А старостой был у нас тогда Нефед Мажоров. Сурьезный такой мужик. Он послушал, послушал дедушку-то да только махнул рукой:

— Попробуй, — говорит, — догони их теперь. Оне за ночь-то, может, верст за сто умахали. А потом, нашел кого ловить. Разве цыгана на таком деле поймаешь. Нет, брат! Что у волка в зубе, то Егорий дал. Не догнать нам теперь твою Паруньку. Да ты, — говорит, — не волновайся. Недельки через две-три она сама к тебе заявится. Как миленькая. Ты чего думаешь, нужна цыганам твоя Парунька? Им деньги твои нужны да одежонка ее. А женить своего Гришку на ней они и не думают. Он у них вроде приманки на богатых девок. Нынче твою Паруньку подцепили. А потом поедут в другое место, найдут другую богатую дуру. Им ведь тоже надо жить. Работать-то лень. Попробуй-ко заработать пять сотен на крестьянской работе. Килу наживешь, а таких денег не сколотишь.

— Что верно, то верно, — говорит тут Мажорову дедушко Гаврило. — Дивствительно, по хорошей дороге оне верст сто, а то и больше умахают. Но дорога-то сегодня непроезжая. Снег-то выпал выше колена. Все перемело. Куды погонишь по такой дороге. А потом, рассуди сам — приехал он за ней наверняка али из Анаша, али из Подлиственной. Он, может, сюды уж коней-то уморил. А потом убродом обратно. Не очень-то далеко умахаешь. Так что пишите скорее с писарем бумагу анашенскому и подлиственскому старостам, чтобы перехватывали ее там с этим цыганом.

Ну, тут дивствительно наш кульчекский писарь сразу написал по всей форме бумагу насчет этого дела в Анаш и в Подлиственную, а Мажоров отправил ее с нарочным. А потом подумал, подумал немного, взял сотского и десятского и сам поехал с ними ее разыскивать.

— А где они ее поймали-то? — интересуюсь я. — С цыганом или одну?

— Одну поймали. Цыган-то успел смыться. А ее, голубушку, сцапали в Подлиственной у наших Сюксиных.

— А деньги, которые она украла у дедушки?

— И деньги, и всю одежонку привезли. Деньги-то она еще дома в оборку платья зашила. В этом платье убежала, в этом и обратно заявилась. А узлы с лопатенкой цыган увезти-то не успел. Оплошал…

— Как же это он оплошал?

— А так уж получилось. Приехали они в Подлиственную-то уж затемно. И остановились там, по знакомству, в одном доме. Не доезжая до деревни, за речкой, почти у самой горы, жили там два брата. Справные мужики были, только с цыганами тоже якшались. Они, конечно, сразу сообразили, зачем Гришка в Кульчек ездил и что за кралю он вывез оттуда. А Гришка, он парень хоть и молодой был, но уж продувной. Соображал, к кому он едет с ней на фатеру. Так еще за деревней взял да на всякий случай и спрятал Парасковьины узлы-то на чьем-то гумне в зарод соломы.

Вот остановились они у этих братьев на фатере, напились чаю, а потом Гришка сразу отправился в Витебку за свежими конями. «Ты, — говорит, — Паруня, жди меня здесь. Я скорехонько оттуда возвернусь». Вот она его ждать-пождать. В деревне уж ни одного огонька, дело к полночи подходит. А его все нет. Она в слезы. А хозяева успокаивают ее и спать в горницу укладывают, как настоящую гостейку. Заставили работницу постелю ей там стлать. Все как следует. А та стелет постелю, а сама ей шепчет: «Убегай, — говорит, — пока жива. Гришку-то твоего они уж перехватили за деревней. Сказали ему, что кульчекские вас здесь уж разыскивают. Ну, он сразу повернул коней да и был таков. А тебя они сегодня ночью сговорились убить. Знают, что ты при деньгах, и, окромя того, думают, что вы тут где-то узлы с лопатью припрятали. Так что уноси ноги, пока не поздно».

Вот в какой переплет попала наша Парасковья. Можно сказать, сама себе петлю надела на шею. Но все-таки она была девка не промах. Как только услышала это, сразу надевает свою шубу, катанки, теплую шаль и выходит из избы, вроде как бы до ветру. А как вышла во двор-то, так сразу же за ворота — и бросилась бежать. И побежала не в деревню, а совсем в другую сторону, по дороге в тайгу. Сообразила, что иначе ее догонят да ухлопают. А как добежала до горы за лугом, то сразу свернула здесь в сторону и полезла прямо на гору. А след свой от дороги на всякий случай заметала хворостиной. Да и ночь-то была, на ее счастье, ветреная. Так что след-то ее и ветром еще занесло.

Только вылезла она на гору да скрылась там в березничке, а хозяева ее уж скачут верхами по той дороге. Значит, уж хватились и ищут ее. Да еще двух собак с собой взяли. Те впереди бегут да все нюхтят, все нюхтят. Ну, тут наша Парасковья ни жива ни мертва. Смотрит на них с горы-то, крестится да читает: «Пронеси, восподи, пронеси, восподи!» То ли молитва ее дошла до бога, али уж на роду ей не суждено было умереть в ту ночь, но только мужики эти ее там не приметили. И собаки ихние тоже как-то ее не учуяли. Так и осталась она одна на той горе ночь коротать, в снегу, на морозе да на ветру. Ни на одной вечерке, видать, не приходилось нашей Парасковье столько плясать, как там на горе в эту ночь.

А утром, когда уж совсем рассвело, заявилась она в деревню прямо к нашим Сюксиным. Пришла еле живая. Руки, ноги, лицо — все обморожено. Зашла это в избу, перекрестилась да и говорит: «Принимайте, тетонька Фекла, гостейку, да только ни о чем не спрашивайте». А Фекла посмотрела на нее да и говорит: «Тебя, милая, не спрашивать надо, а снегом оттирать. Не до расспросов тут». Ну, и начали ее изобихаживать. Кое-как оттерли ей снегом руки, ноги, лицо, потом смазали ей все это гусиным салом, заставили выпить чашку водки с перцем и положили ее на печку. А когда она отошла там как следует да соснула немного, тогда уж позвали ее пить чай. Только это уселась она за столом, как отворяется дверь, и заходит наш Нефед с подлиственским старостой, с сотскими и десятскими. «Так вот, — говорит, — ты где, голубушка, прохлаждаешься». Тут, говорят, у нашей Парасковьи и чашка с чаем из рук выпала, и язык отнялся. Сидит как опущенная и слова не молвит. Да и что скажешь? И так все видно.

Ну, тут начались, конечно, всякие расспросы у нее насчет цыган, насчет денег, насчет узлов с лопатью и все прочее.

Все деньги оказались при ней в оборке платья. Узлы с лопатью тоже нашли в зароде соломы на гумне за деревней. Только все оне были истыканы вилами. Это хозяева ее искали те узлы, ходили вокруг зарода на гумне и все тыкали вилами в солому. Но второпях так ничего и не нашли…

И о том узнали, как она всю ночь на горе провела на ветру да на морозе. С той поры и сейчас еще эту сопку называют в Подлиственной Парушиной горой.

А потом повезли ее, голубушку, к нам в Кульчек к родимому тятеньке да родимой мамоньке. На пяти парах подъехали к Гаврилу Родивоновичу. Все старосты, все сотские и десятские из соседних деревень, которые ее разыскивали. Вся деревня сбежалась смотреть, как Гаврило Родивонович будет встречать свою Парасковью.

Привели ее в дом. Она как ступила через порог, так сразу и упала на колени. Так на коленях и поползла к отцу-то. А он сидел в это время за столом в переднем углу. Так даже не встал. Как сидел, так и остался сидеть. Тут она подползла к нему на коленях и стала целовать ему ноги. «Прости, — говорит, — тятенька! Не простишь, — говорит, — я руки на себя наложу!» — «Лучше бы ты, — говорит, — уж руки на себя наложила. Не было бы такого страму». Сказал это и волосы на себе стал рвать. Вот до чего довела она родного отца.

Ну, тут все стали его утешать да успокаивать, и он понемногу утихомирился. А потом и говорит: «Уберите ее с глаз моих долой! Пусть, — говорит, — пока в избушке с работниками живет. А тебя, — говорит, — Нефед Матвеич, и всех, кто приехал с тобой, прошу садиться за стол. Перемерзли вы все с этим делом. Выпьем с устатку. Не обессудьте за угощение. Не так думал я провожать дочь в чужие люди. Но что поделаешь. Все под богом ходим».

Тут все уселись за стол, и началась у них настоящая гулянка. С песнями, с пляской. И дедушко Гаврило пил наравне со всеми, но, на удивление всем, даже не хмелел. И ничем уж не похвалялся на этот раз перед своими гостями.

А как прошла масленица, он сразу же уехал и где-то в Подкортусе выискал Парасковье этого Кирюшу. Свадьбу справили сразу после пасхи. Отвалил он за дочь Кирюше пять коней, семь коров да сорок овец. Ну и денег сколько-то отказал ему. Говорят, эти пять сотен, Кирюша-то после того сразу скотом начал торговать.

А Гаврило наш опосля того и скотишку перестал закупать, и с цыганами якшаться. В дом к себе переселил старшую дочь с зятем да с ребятишками, препоручил им все свое хозяйство, а сам пьет да еще целую ораву прихлебателей при себе держит. Коренным пьяницей стал в деревне. Ходит со своими дружками по деревне да куролесит. Другому давно бы уж бока обломали, а богатому-то все с рук сходит. Вот тебе и богатство. Денег много, а радости нет. Ну, заговорились мы с тобой. Поздно уж, ложись спать. Того и гляди, отец явится. Замешкался где-то со своим крестным. Видать, бабку Анну вместе обхаживают.

После рассказа мамы я как-то по-другому стал смотреть на дедушку Гаврила, когда он заходил к нам в гости. Читать второй раз «Конька-Горбунка» он меня не заставлял. Но над грамотой больше не насмехался, а один раз, глядя на меня, даже проговорился, что Парасковьиного Лаврушку тоже придется отдавать в школу. «Ничего не поделаешь, — с сожалением промолвил он, — придется учить парня, раз пришли такие времена». Потом подумал немного и добавил: «А может, и в самом деле это ему в жизни пригодится».