Игнатий Ростовцев - На краю света. Подписаренок

• Название: На краю света. Подписаренок
• Автор: Игнатий Ростовцев
• Издательство: Современник
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1985

Повествование Игнатия Ростовцева знакомит читателя с картинами жизни русского народа предреволюционных лет. Устами своего героя, деревенского мальчика Кеши Трошина, автор подробно рассказывает о быте и нравах одного из глухих мест Восточной Сибири, что «в пяти днях обозного пути по Енисею от Красноярска». Писатель воскрешает страницы истории сибирского крестьянства, напоминает о живых нравственных уроках нашего прошлого.

---

Вышел я на эту улицу и ушагиваю по ней. Вот и церковь показалась. Сейчас, думаю, за уголком и фатера наша. Свернул за угол. Что за оказия. И церква не та, и переулок не тот, и дома своего не вижу. Вот так штука, думаю. Ведь заблудился. Спрашиваю одного человека, как мне пройти к Покровской церкви. А ты, говорит, мужичок, иди сначала прямо, а потом поворачивай направо или по Воскресенской, или по Благовещенской. Если, говорит, пойдешь по Воскресенской, то Покровскую церкву смотри слева, а если угадаешь по Благовещенской, то увидишь ее справа. А это, спрашиваю, разве не Благовещенская? А это, говорит, Устретенская. Вот и церковь Устретенья господня…

Дальше Петрован стал рассказывать, как он от Сретенской церкви пошел искать Покровскую, проплутал без малого весь день по городу, побывал у всех красноярских церквей и только к вечеру еле ноги приволок на свою квартиру в Покровском переулке.

Пока Петрован рассказывал все это под дружный смех и удивленные оханья своих слушателей, к Бедристовым подошли еще несколько мужиков со своими ребятишками. Одни из них слушали рассказ Петрована, другие говорили о чем-то своем. Вдруг разговор сразу как-то умолк, и все обернулись к бедристовским воротам. Мне показалось, что пришел Павел Константинович и скоро начнет со мной говорить. При мысли об этом у меня от страха екнуло сердце и медленно покатилось куда-то вниз, в пятки. Но, оказывается, это пришел не Павел Константинович, а Евтифей Селенкин — сердитый старик, которого я много раз видел с мужиками около Сычевых.

Евтифей каждый год рядит Ваню Лупанова на лето пасти овец, набирает вместе с ним табун, голов шестьсот-семьсот, собирает ему за работу деньги и хлеб, производит с ним полный расчет.

Нынче весной мы с отцом пригнали своих овец под Орловку сдавать в табун Ване Лупанову.

Евтифей с Ваней сосчитали наших овец — стариц и ягнят отдельно. Потом мы загнали их в длинную узкую стайку у большого загона с табуном, и Евтифей с Ваней стали по одной впускать их в табун. Они внимательно осматривали в воротах каждую нашу овцу, а двух почему-то поймали, стали их ощупывать и только после того впустили в табун.

— У тебя, Гаврило, метка-то та же: левое пнем, правое — иверень? — спросил Евтифей отца, когда все наши овцы были впущены в табун.

Отец подтвердил эту метку.

— А овец с чужой меткой нет? — задал он еще один вопрос отцу и остался очень доволен, что у нас все овцы только со своей меткой.

— Меньше мороки, — сказал он и пошел к Ваниному стану около табуна. Здесь он сел не спеша в тень на скамейку, взял длинную, аккуратно выструганную планку, повертел ее в руках, вроде полюбовался, и положил к себе на колени. — У нас ведь знаешь как: выменяют где-нибудь барана и пускают его с чужой меткой в табун. А то по чужой метке начнут свою делать. Глядишь, и окорнают ему все уши. Метку-то поставить животине не умеют.

Тут Евтифей снова взял свою планку и осторожно стал делать на ней ножом какие-то зарубки. Я подошел к нему поближе, чтобы посмотреть, что он делает, но Евтифей так глянул на меня, что я сразу воротился к отцу.

Потом тятенька заплатил Евтифею задаток за наших овец, и мы пошли домой. Дорогой я спросил его о том, какие это зарубки делал Евтифей на своей планке.

— Это он наших овец засек. Кто сколько сдаст в табун, он столько и зарубит на свою планку.

— А почему он в тетрадку их не записывает?

— А как он будет их записывать, если он неграмотный. Счет знает, вот и вырезает кресты да палочки на свою планку. Тоже как бы в тетрадку. Зарубит каждому хозяину счет на свою планку, а потом сколет от нее эту засечку так, чтобы нарезанные зарубки были и на планке, и на отколотой половине, и дает эту отколотую половину хозяину. Дескать, ты сдал мне в табун столько-то овец, и я даю тебе на них рубеж — деревянную фитанцию.

Тут тятенька вынул из своего кисета маленькую палочку с какими-то засечками.

— Вот он — рубеж, который мы получили сейчас от Евтифея на наших овец. Когда он наберет полный табун, тогда отдает свою планку Ване Лупанову. Теперь, если я приду летом к Ване за бараном, он сразу спросит у меня этот рубеж. Возьмет его, найдет на своей планке то место, от которого он отколот, приложит к нему мой рубеж так, чтобы все засечки сходились одна к другой, и сделает на обратной стороне новую засечку. Дескать, столько-то овечек ты нам действительно сдал, но одну из них уж берешь обратно. И так он делает каждому, кто приходит к нему летом на табор за овцами. А подойдет время разбирать осенью овец из табуна, тут Ваня передает свою планку опять Евтифею. Дескать, ты у нас главный закоперщик, ты в табун скот принимал, ты и раздавай его.

Осенью хозяева являются на овечий табор Вани Лупанова. И каждый предъявляет Евтифею свой рубеж. А Евтифей возьмет рубеж, приложит к своей планке, к тому месту, от которого он отколот, и ему все ясно: весной сдал в табун столько-то овец, за лето выбрал из табуна столько-то. Осталось в гурту столько-то. Ну, значит, отбирай своих овечек по меткам на ушах и гони их домой. А рубеж Евтифей на всякий случай оставляет себе. Он в деревне у нас лучший подрядчик. И за пастухом следит, и деньги ему с мужиков вовремя собирает, и планку с рубежами ведет аккуратно.

— А он не перепутал сегодня наших овец, когда вырезывал свои зарубки? — спросил я тогда отца.

— Кто? Евтифей? Евтифей, брат, никогда ничего не путает. Он ведь и планку-то эту делает больше для Вани Лупанова и для хозяев, чтобы они ни в чем не сумлевались. А сам он и без планки все помнит. Мало того, он у каждого хозяина метки на всех его овцах помнит. Он не только метки, он овец-то чуть не каждую распознает. Видел, как он их оглядывал, когда в табун-то впускал — чуть на руках не взвешивал.

— Это что он, запоминает их так?

— Вот именно. Каждую рассмотрит и сразу запомнит. У нас раньше все диву давались на это. А потом привыкли. Будто так и надо. На то он, дескать, и подрядчик.

— А почему он такой сердитый?

— Калахтер такой. Он теперь у нас вроде хозяина и над табуном и над пастухом. Это, видать, ему ндравится. Дедушко Гаврило вон закупит два-три десятка коровенок и то как кочевряжится. Я не я! Послушаешь, так богаче и умнее его нет никого во всей округе. А Евтифей как наберет овечий табун, так тоже становится вроде богачом. Да еще каким! Шестьсот овец — это не шутка. Вот он и не любит, чтобы ему тогда мешали. Особенно когда он засекает свои планки. Тут уж к нему не подступись.

И вот этот Евтифей вместе с нами явился сегодня к Бедристовым. Он почти втолкнул во двор двух похожих друг на друга парнишек и сердито заговорил:

— Не хотите, чтобы я вас перетягой учил, так в школу идите. Здесь с вами цацкаться не будут. Учитель-то, в случае чего, вас сразу… Он ведь знает, как из таких стервецов дуги гнуть да веревки вить… Скрутит вас, чертей, в бараний рог. Будете тогда знать…

— Дедонько, миленький! Не отдавай нас! Мы боимся! — хныкали ребята.

— Ты что же это, Евтифей, внучат-то учиться привел? — спросил сердитого старика Ехрем Кожуховский. — Ты ведь вроде не хотел?

— Не хотел, не хотел, а вот пришлось, — ответил Евтифей, усаживаясь на бревно, и сразу полез в карман за трубкой. — Совсем от рук отбились. Ну, вы, варнаки! — цыкнул он на ребят, которые опять начали было всхлипывать. — Захныкали тут!.. Учитель-то скоро придет? — спросил он, не обращаясь ни к кому, и сердито стал набивать свою трубку табаком.

— Да вот ждем… Скоро должон быть…

— Подалась теперь всем эта грамота, — ворчливо заговорил Евтифей. — А для чего она нам, мне так и невдомек. Для чего мне, к примеру, грамота за сохой ходить али сено косить? Что у меня от этой грамоты, силы прибудет? Паши, жни, молоти. Не посеешь — и кусать нечего будет. Это и без грамоты ясно. Раньше грамоты-то этой не знали, а жили лучше, чем теперь.

Он вытащил из кисета кремень, огниво и трут. Медленно отделил маленький кусочек трута и положил его на кремень. Потом не торопясь стал выбивать огнивом огонь. При каждом ударе огнива мелкие-мелкие искры брызгами вылетали из кремня.

— Грамота, она, конечно, дело хорошее. Мы это тоже понимаем, — продолжал рассуждать Евтифей. — Однако в нашем крестьянском деле от нее пользы мало. Грамота — она больше попам нужна — в церкви службу справлять. А потом начальникам да купцам — с мужика подати выжимать да народ в лавке обсчитывать. Выучи сына грамоте, а он возьмет да и махнет куда-нибудь в писаря али в приказчики. А то на прииск подастся али в город — на легкие заработки… Работать по-мужицки-то никому ведь не хочется. Вот и стараются все сделаться грамотными. Перышком-то помахивать куда легче, чем за сохой ходить али со стоговыми вилами под зародом стоять.

— А зачем же внучат-то привел, Евтифей? — спросил кто-то старика. — Ведь в школу привел сдавать!

— Не я привел. Отец с матерью привели! — резко ответил Евтифей. Он положил затлевший трут в трубку, придавил его сверху заскорузлым пальцем левой руки и усиленно стал сосать чубук. Наконец трубка раскурилась. — …Отец-то вчерась в Кому поехал. Поехал и наказывает: ты, говорит, тятенька, непременно отведи завтра Кешку с Лешкой в школу. Для чего, говорю, Ондреян? Ребятишки уж боронить начали, копны на покосе возят, во время страды помаленьку помогают и о школе об этой, слава богу, не помышляют. Куды там! Разве теперь отцов-то слушают. Непременно, говорит, отведи. С тем и уехал. А невестка сегодня ни свет ни заря уж гавкает: вставайте! опоздаете! Хочешь не хочешь, а приходится идти…