Аза Тахо-Годи - Жизнь и судьба: Воспоминания

• Название: Жизнь и судьба: Воспоминания
• Автор: Аза Тахо-Годи
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-235-03192-0

Вниманию читателей предлагаются воспоминания Азы Алибековны Тахо-Годи, человека необычной судьбы, известного ученого и педагога, филолога-классика, ученицы, спутницы жизни и хранительницы наследия выдающегося русского философа Алексея Федоровича Лосева. На страницах книги автор вспоминает о трагических поворотах своей жизни, о причудливых изгибах судьбы, приведших ее в дом к Алексею Федоровичу и Валентине Михайловне Лосевым, о встречах со многими замечательными людьми — собеседниками и единомышленниками Алексея Федоровича, видными учеными и мыслителями, в разное время прошедшими «Арбатскую академию» Лосева.

Автор искренне благодарит за неоценимую помощь при пересъемке редких документов и фотографий из старинных альбомов В. Л. ТРОИЦКОГО и Е. Б. ВИНОГРАДОВУ (Библиотека «Дом А. Ф. Лосева»)

---

Но мы на даче и меня больше интересуют бабочки. Каждая пойманная — трепет и переживание. Не помню, с какой стороны станции мы живем в большом двухэтажном доме — мы наверху с большим балконом, хозяева — внизу. А в сарайчике коза. Моя сестренка пьет козье молоко, сидя на маленькой скамеечке, и я учу ее французским словам. Во дворе — страшный пес по имени Добериська. Правда, хорошее имя? Нас он любит, но для чужих — гроза.

Чтобы почувствовать природу, идем с маленькой сестренкой гулять подальше. Туда, где простираются колхозные гряды с картошкой и шампиньонами. Нам везет. Среди кустов картофеля обилие шампиньонов, и мы их собираем в корзину. А за картошкой небольшое озеро и несколько прудов с белыми и желтыми лилиями, с камышом и наядами. Так я толкую сестренке. А за прудами поле, чистое поле, как говорят, с пахучими травами, цветами, высоким небом, а в небе жаворонки кувыркаются в сини небесной и распевают, как им положено, «между небом и землей». А по полю порхают бабочки, да какие! Одна красота, один восторг! У меня немецкий определитель, баульчик, разрисованный пестрыми бабочками, сачок — я охотник за бабочками, а сестренка мне помогает. Только в поистине чистом поле встречаешь такую красоту. Жестокие мы, собиратели бабочек, и как же тогда нам их не было жалко? Я ловила их даже на березах при дороге — роскошных больших антиоп: черные с белыми кружевами — на белых стволах сразу и не заметишь. Никогда не ловить мне бабочек, никогда. Так решила я в конце лета, когда от моей добычи остались горстки серой пыли от изломанных крылышек. Нет, смерть, пусть даже и бабочки, страшна. Осенью мне исполнится четырнадцать лет, и я вспоминаю свои детские стихи о мотыльке:

Вольный я мотылек, буду жить иль умру,
Средь полей и цветов утешенье найду.

А кончаются эти наивные строки так:

Как мне жить хорошо,
Не хочу умирать.

Да. И мотыльку умирать тяжело, а что же человек?

Теперь я расскажу о самых моих счастливых и безмятежных каникулах — летом 1934 года. Я нарочно оставила их под конец, нарушив хронологию событий. Но хочется перед рассказом о неизбежном конце счастливого детства перебрать самые дорогие, незабываемые воспоминания.

Мы едем в Дагестан, на гору Гуниб, в правительственный дом отдыха. Не подозреваем, что в последний раз.

Едем все вместе, всей семьей и даже с огромной куклой моей сестренки Миночки, которой в этот день, 26 июня, исполнилось три года. Двойной праздник — день рождения нашей малютки и отъезд в мир давних мечтаний. Я-то уже двенадцатилетняя и живу большей частью в мечтах романтических. Едем каким-то особым поездом «люкс», где, кроме обычного вагона-ресторана, есть еще вагон-клуб, где можно посидеть за фортепьяно, послушать концерт и посмотреть фильм. Однако мне не до фильмов. Я едва-едва высидела на «Празднике святого Йоргена» с Игорем Ильинским. Меня злостно укачивает, всегда и на любом средстве передвижения, кроме фаэтона с лошадкой.

Я доставляю большие хлопоты родителям, и сама страдаю от так называемой морской болезни. Кстати сказать, эту противную болезнь как рукой сняло, когда началась война и мы передвигались в товарных вагонах и открытых площадках. Вот что значит потрясение: весь организм перевернуло, и он стал на место. И это происходит с одним человеком. А если потрясено государство, тогда что? Но мы все это пережили и тоже хорошо знаем.

Приезжаем в город, где я родилась и который совсем забыла. Это уже не Петровск-Порт, а Махач-Кала, то есть буквально город Махача. Нас встречает кузен папы дядя Абдурагим Далгат, с которым я совсем маленькой переписывалась. Меня выносят на руках — хороша картина! Но я так ослабела и мне так плохо, что совсем не сопротивляюсь.

Несколько дней, чтобы привыкнуть к южному пеклу, живем у дяди, где приветливая тетя Патимат и девочка Сагидат (Саида), постарше меня[99]. В затемненных комнатах отдыхаем и даже ходим в гости. Перед отъездом мне сшила три прелестных летних платья наша молоденькая портниха, та, что потом, бедняжка, повесилась (об этом говорилось выше). А платья вышли на славу. Одно розовое в цветах и оборках, с кружевцами — красота, другое персиковое, нежнейшее, с крылышками, а третье — строгое — белое пике, вырез каре, голубая оборочка и пояс. Да, эти платьица мне еще сослужат службу, когда останусь совсем одна и некому будет заботиться. Буду носить лет до восемнадцати. Я ведь худенькая, и талию можно обхватить одной рукой.

Первым делом гости и демонстрация нарядов. Мама оставила меня на два-три дня в семье Хан-Магомедовых, у полной, ласковой тети Найды с целым выводком детей. Все мальчики и одна девочка. По-моему, ее звали Миночка, как мою сестру. А может быть, я и ошибаюсь. Знаю одно — в жару мы полуголые под душем или в густой тени деревьев, а то и в прохладной гостиной вечером, где всегда кто-то из детей за фортепьяно. Квартира вся европейская, очень красивая и удобная. Дядя Хан ездил в командировку в Америку, и даже сохранилась его открытка к нам с замечательным орлом в небесах — кондором. Наверное, когда арестовали дядю Хана, то ему приписали и американский шпионаж[100]. Тетя Найда тоже попала в лагерь. Перед этим она передала на хранение свои драгоценности доброй знакомой, вдове известного адвоката. Богатый адвокат, вдовец, пленился продавщицей из шляпного магазина, беженкой-полькой из западных губерний (шла Первая мировая), и женился на ней. Так вот, когда тетя Найда вернулась из лагеря и пришла за своими драгоценностями к подруге, та заявила, что ничего от нее не получала. Тетя Найда осталась нищей, а богатая вдова (муж ее умер в начале 1930-х годов) прожила безбедно долгую жизнь. Была скупа, мучила двух своих дочерей, но оставила в наследство неправедно приобретенные драгоценности.

Все дети хорошо воспитаны, но говорят с характерным для дагестанцев придыханием, делая упор на звук «ха». Я тотчас же начинаю подражать. Но раз едешь в горы обучать и рассказывать что-либо новое, делиться знаниями, то среди игр я начинаю свою просветительскую лекцию, из которой по-моему никто ничего не понял. Еще бы, кто бы мог подумать о книге знаменитого узника Шлиссельбурга Николая Морозова «Откровение в грозе и буре». Мне самой сейчас смешно, когда я об этом вспоминаю. Я повторяю как аксиому слышанный от мамы рассказ. Она ведь по-своему нас просвещает. Какое там откровение и апостол Иоанн на Патмосе! Вот Николай Морозов разъяснил понятно и вполне реалистически. Если дома о Боге не вспоминают, то невольно непререкаемым учителем станет Морозов, как в гимназическое время — опять-таки по рассказам мамы — таким учителем был Лев Толстой.

Помню, как мама с жаром рассказывала, что они, гимназистки, вопреки запрету, вывесили портрет Толстого в классе в красных цветах и лентах, когда Толстой скончался[101]. Опасная вещь такой урок просветительства, который я получила. Хорошо, что из моих ученых разъяснений никто ничего не понял, да и дела никому не было до какой-то грозы и бури средь жаркого лета, среди дынь и арбузов, винограда и персиков. Тем и кончилось. Но я запомнила этот эпизод на всю жизнь.

А потом мы уезжаем в открытой машине. Едем в ночь, чтобы не мучиться от жары, — сначала через степи, а потом поднимаемся в горы.

Спать совсем не хочется. Видим, как при свете фар перебегают нам дорогу лисицы и зайцы. С ними никто не считается, никаких суеверий, иначе не доедешь до цели, до долгожданного Гуниба. Поднимаемся все выше в горы, дорога петляет, иначе не взберешься на такую высоту. А рядом с дорогой вода, обязательная горная река, одна из многочисленных Койсу. Здесь она называется Аварская Койсу. В нее бегут бесчисленные потоки и ручьи, а в них падают с высоты водопады. Прохладой веет от этой водной завесы, но и она не спасает. Какая благодать охватывает! Едем — все ближе, ближе, вверх, вверх — машина урчит, ей тоже тяжело, но вот видны и крепостная стена, и ворота, настоящие крепостные, — романтический сон наяву.

А у самых ворот прямо из стены бьет удивительный источник. Он называется Офицерским. С ним рядом — стакан, для путника. Но и стакан выпиваешь с трудом. Все говорят, что это особая, тяжелая вода, но вкуса необычайного.

Наконец, вот и мы у белого, скромного двухэтажного дворца над пропастью, в окружении цветов. Его в конце XIX века построили для больного чахоткой великого князя Георгия, сына царя Александра III и Марии Федоровны, брата Николая, будущего императора Николая II[102]. Гора Гуниб славится сухим климатом и солнечными днями, никаких ветров, солнце сияет даже зимой, не хуже Швейцарии. Однако несчастному больному Георгию ничто не помогает. Он скончался в Аббас-Тумане, несмотря на ухищрения знаменитых врачей.

Папе отвели на втором этаже парадные комнаты, мы с мамой на первом этаже. Однако папа переселился к нам ближе, парада он не терпел. Потом эти комнаты займут Михаил Моисеевич Каганович с красавицей-дочерью (брат Кагановича, был связан с авиационной промышленностью, погиб во время репрессий) и Нажмутдин Самурский, который в это время первый секретарь Дагестанского обкома партии.