Елена Арсеньева - Звезда королевы

• Название: Звезда королевы
• Автор: Елена Арсеньева
• Издательство: ЭКСМО
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1996
• ISBN: 5-85585-660-7

Искренняя любовь, верность и преданность, коварство и жестокость — все изведала в своей жизни красавица Мария. Оказавшись в гуще бурных событий, потрясших Россию и страны Европы в конце XVIII века, героиня романа попадает в темницу, бежит из нее, участвует в тайных заговорах…

Но не политика, а бурная страсть движет женщиной, готовой претерпеть все муки ада ради любви.

Удастся ли ей преодолеть препятствия и завоевать любимого человека?

---

Дивный аромат ворвался в приотворенное окошко экипажа. По всему Берлину цвели липы, и сладкий, мирный запах волшебным образом утешил, успокоил Машу. Однако ночью барон Корф непрестанно являлся ей в образе Рауля Синей Бороды, вооруженного огромным мечом, на котором полыхали огненные буквы: «C'est la mort! C est la mort!»; и поэтому Маша несказанно обрадовалась, когда за окном запели птицы в кронах лип, — настало утро, а значит, пора отправляться в путь. Утро, как известно, мудренее вечера, и в свете первых солнечных лучей все ночные страхи показались Машеньке сущим бредом, коего даже перед самой собой следовало стыдиться.

* * *

Путь лежал на юго-запад, через Лейпциг и Веймар к Франкфурту-на-Майне. Оттуда решено было прямиком, через Мец, ехать в Париж.

Дорога была очень приятная — виноградные сады подступили к самой карете. Но вскоре на другой стороне Эльбы показались полуразрушенные рыцарские замки, ныне пристанища летучих мышей и ветров, — и тотчас же вновь явился призрак Рауля Синей Бороды, вновь и вновь принялся тревожить он Машино воображение, и никакими силами его нельзя было отогнать. Даже Егорушкино заразительное веселье более не веселило; не забавляла даже забавная зубрежка Данилы: наскучив однообразием прусской кухни и мечтая о французских разносолах, он решил раньше всего выучить по-французски те слова, в коих видел теперь житейскую необходимость, и прилежно затверживал:

— Bon pain, bonne soupe, bonne viande, bonne bière [81]… — И снова, и снова, и опять…

Путь был слишком долог, уже и все разговоры переговорили, все надоело, и теперь ехали больше молча, подремывая или глядя в окна, радуясь самому малому новому впечатлению; но быстро уставая даже от новизны. Так что и первая встреча с немецкими разбойниками прошла для Маши как-то мимоходом.

Еще во Франкфурте до путешественников дошли слухи, будто впереди на дороге пошаливают. Мол, разбойники разбили почту, зарезали почтальона и забрали несколько тысяч талеров, а письма выбросили в реку.

Первым впечатлением Маши, конечно, был ужас, а вторым — горячая надежда, что в сей злополучной пачке было и ее послание. Она втихомолку молилась об этом весь последующий день, пока карета не остановилась у небольшой корчмы, ворота которой были украшены надписью красными буквами. Егорушка проворно сбегал прочитать, а потом сконфуженно объявил, что сие — предупреждение для всех приезжающих, чтобы они берегли свои чемоданы и сундуки, находящиеся сзади карет, ибо в округе завелись конные и пешие разбойники.

У Маши было второй день отвратительнейшее настроение, и она с трудом сдержалась, чтобы не сорвать это дурацкое заявление о бессилии непобедимых пруссаков, которые и раньше-то — в своих двуугольных шляпах, в синих, голубых и зеленых мундирах с красными, белыми и оранжевыми отворотами — казались ей нелепыми, будто ряженые, явившиеся не в Рождество или Масленицу, а, к примеру сказать, на Фомину неделю [82], а теперь и вовсе пали в ее глазах. На худой конец хотелось хоть Глашеньку отхлестать по щекам… — за что? а разве нужны барыне причины, чтобы сорвать злобу на бестолковой горничной девке? — да стеснялась Комаровского, который, чуя неудовольствие молоденькой баронессы, притих, приуныл… Корчмарь оказался столь же непригляден, как и заведение его, однако же здесь сыскался сытный стол и чистые постели. За ужин взяли сущую мелочь. На столе из приборов лежали только ложка с вилкой: предполагалось, что у каждого путешественника должен быть свой нож. Пришлось распаковывать столовую корзину. А после ужина уже донельзя разьяренная Маша запретила ножи снова увязывать в багаж, ибо они непременно должны были пригодиться для сражения с кровожадными обитателями здешних лесов.

При сих словах хозяин едва сдержал усмешку. Маша за то ему выговорила: мол, не пособник ли он искателей чужого добра, ежели над бедами своих гостей так невежливо насмехается?!

Данила чуть заметно покачал головою. Егорушка сидел, вовсе повесив ее уныло, и Маша поняла, что оба спутника стыдятся ее. От этой догадки подступили к глазам слезы; Маша едва нашла в себе силы достойно удалиться в спальню, но, поскольку одной плакать было скучно, она, будто невзначай, задела Глашеньку по руке шпилькою, так что у той брызнули обильным потоком и кровь и слезы враз.

Зрелище своего злодейства произвело на Машу отрезвляющее действие, и она заплакала — теперь уже от жалости.

Руку Глашеньке перевязали, Маша даже разделась сама, себя так наказывая. Улеглись спать. Глашенька скоро уснула, еще всхлипывая сквозь сон, а Маша долго лежала, глядя в низкий потолок и вдыхая запах свежей травы, коей для чистоты и аромата был устлан пол. В траву было подмешано полынное семя — для устрашения блох и мух, — и этот горьковатый запах нагонял тоску. Отчего-то не шли из памяти два камня, виденные на подъезде к Франфурту, неподалеку от Вартбургского замка: «Монах» и «Монахиня». Оба эти камня имели в своих очертаниях нечто человеческое, и с ними было связано романтическое предание о том, как молодой монах влюбился в молодую монахиню, и сколько ни сражался он со своей любовью, как ни умерщвлял плоть свою постом и трудами, все было напрасно: одна любовь властвовала над его сердцем и помыслами. Конечно, молодая монахиня разделяла его чувства, и вот однажды чувства эти одолели их разум и веру: молодые люди уговорились о свидании. Монахиня под покровом ночи, страшась всякого шороха, пробралась на скалу, в условленное место, упала в объятия своего возлюбленного, предалась вместе с ним восторгам страсти… как вдруг кровь их охладела, сердца перестали биться, тела онемели — небесный гнев превратил преступных любовников в два камня!

Третьего дня, когда проезжали мимо, Маша велела придержать коней и долго стояла, глядя вверх, на серые окаменелые фигуры. Лицо ее было сурово, а сердце трепетало. Чем-то судьба монахини напомнила ей собственную печальную участь! Она тоже предалась первой, невинной любви, однако была наказана карающей десницею. В образе ангела с огненным мечом, навеки заслонившим ей вход в рай, явился суровый барон. «Неужто и моя участь — вечно жить окаменелой, одинокой, наказанной за единственную ошибку в жизни?!» Сердце ее болело от несправедливости судьбы — так казалось Маше, — но она не знала, что болит оно лишь потому, что было молодо и жаждало любви. Грусть безлюбовная, грусть от несовершенств мира пристала опытным, охладелым сердцам, а юные желают лишь счастья любовного и печали любовной!

Долго не спала Маша в эту ночь, а уснула в слезах.

Сойдя в столовую, она нашла Егорушку о чем-то оживленно беседующим с корчмарем, а дормеза своего сперва и не признала. Все вещи: узлы, сундуки, короба, ранее тщательно увязанные на запятках, были теперь перемещены на крышу кареты, отчего она значительно выросла в высоту. Егорушка пояснил, что сделано сие из соображений безопасности: дабы разбойники на скаку не могли рассечь ремни, придерживающие вещи сзади дормеза, и поживиться тем, что упадет. До верху же кареты им будет непросто дотянуться даже с коня, так что, даст Бог, путники успеют миновать опасное пространство. По совету хозяина, который взирал теперь на Машу с печальным видом оскорбленной невинности, были приняты еще некоторые меры предосторожности, заключавшиеся в следующем: Егорушка с Данилою сели по обе стороны от Маши, к окнам, держа наготове по нескольку золотых монет; кучеру же Васеньке приказано было не останавливаться ни при каких обстоятельствах — разве только ежели собьет его с облучка вражья пуля.

Отъехав несколько миль от корчмы, оказались под сводами тенистого дремучего леса, совершенно и во всем напоминающего приют либо фей, гномов и лесных чудовищ, либо страшных разбойников. Ветви трещали и скрипели, цепляясь за высоко уложенную поклажу, и Маша подумала, как бы сам лес не ограбил ее прежде этих самых разбойников.

Да полно, существуют ли они на деле? Не шутка ли сие хозяина корчмы? Но не успела эта мысль прийти ей в голову, как кучер Васенька прошипел в окошечко, что видит впереди двух всадников.

— Приготовься, Данила! — скомандовал Егорушка и приоткрыл со своей стороны оконце.

— Что ж вы делаете, барин?! — взвыла Глашенька, но получила такой тычок от Маши носком ботинка, что от боли поперхнулась и умолкла, тем паче, что и Данила, ничтоже сумняшеся, приотворил свое окно.

С двух сторон кареты застучали по каменистой тропе копыта, заржали чужие кони, и грубый голос крикнул:

— Halt! Wer sind sie? [83]

Карета продолжала ехать, но Егорушка высунулся в окошко и жалостным голосом завопил, что они — люди недостаточные, слуги, сопровождающие господское добро, а госпожа их отличается крайней жестокостью, так что не сносить им, бедным, головы, коли пропадет хоть малая вещица. В голосе его звучало такое отчаяние, что Машу даже слеза прошибла, ну а то, что тронулись и суровые разбойничьи сердца, понятно было, но за окном буркнули нечто успокаивающее, и Данила с Егорушкою враз высунули руки в окна. Послышался звон монет, а потом два голоса благодарно воскликнули: