Джон О'Хара - Весенняя лихорадка

• Название: Весенняя лихорадка
• Автор: Джон О'Хара
• Издательство: ACT
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: ISBN 978-5-17-063521-4

Писатель, который никогда не стремился к громкой славе, однако занял достойное место в ряду лучших американских романистов, таких как Хемингуэй и Фицджеральд. Почему? Уж не потому ли, что подлинный талант проверяется временем?

Один из самых ярких романов Джона О’Хары, который лег в основу замечательного фильма с Элизабет Тейлор, получившей за роль Глории свою первую премию «Оскар».

История затравленной, духовно искалеченной красавицы Глории Уэндерс, единственное развлечение которой — случайные встречи с малознакомыми состоятельными мужчинами.

Эта книга и сейчас читается гак, словно была написана вчера, — возможно, потому, что Джон О'Хара не приукрашивает и не романтизирует своих непростых, многогранных персонажей и их сложные противоречивые отношения…

---

Глиссер, принадлежавший человеку, которого Лиггетт знал, обслуживать который помогали пятеро знакомых Лиггетта, поравнялся с «Сити оф Эссекс» и стремительно пронесся мимо. С двумя подводными валами, с мощными двигателями, глиссер задирал нос и мчался так, словно за ним гнались черти. Зачем люди идут на такой риск в Ист-Ривер, ведь при такой скорости плавающая сигарная коробка пробьет корпус и натворит черт-те что, возможно, убьет всех пассажиров и немногочисленную команду. «Господи, какие есть идиоты», — произнес Лиггетт. Если это способ пощекотать себе нервы, ладно; но как способ добираться домой никуда не годится. Хотя железная дорога на Лонг-Айленде не идеальна, все же лучше пользоваться ею, чем гибнуть на таком суденышке. Быстрее и безопаснее был бы самолет, его можно посадить возле яхт-клуба, где у глиссера стоянка. Да и пользоваться самолетом было бы не дороже. Какие же некоторые люди идиоты! Каждый из них женат, имеет по крайней мере одного ребенка, и по крайней мере один из них не в состоянии выплатить свою долю громадой стоимости этого глиссера. Зачем только делают такие посудины, и вообще, зачем носиться так быстро?

Однако Лиггетт думал так только по инерции, после напоминания себе, что эти люди женаты. Думал недолго, потому что вид глиссера, на котором мужья неслись домой, не улучшил его настроения. Когда он появится дома, там возникнет напряжение даже между ним и девочками. Между ним и Эмили само собой. Но оно передастся девочкам — если Эмили не сказала им, что их отец больше не будет жить дома. Рут. То чувство, которое заставило его поцеловать ей руку в микроавтобусе. То, как она стала распоряжаться на семейном обеде. О, что он собирался сделать для нее, что собирался делать вместе с ней. Лиггетт понял, что в последние два года предвкушал тот день, когда сможет повести ее на ужин, в театр, в ночной клуб, на лодочные гонки и футбольные матчи. Возможно, таких случаев оказалось бы немного; Рут была красивым ребенком. «Господи, при виде ее иногда захватывает дыхание», — подумал Лиггетт. Красивым не в общепринятом смысле. Красоты было больше в ее глазах, в манере держать голову, когда она спокойно сидела на крыльце или в углу, не зная, что за ней наблюдают. Он понимал, что не испытывает никаких новых чувств отца к дочери. Но ему казалось, что ни один отец не может испытывать их так глубоко, хотя он не особенно выказывал. С Рут их особенно не выкажешь. Он поцеловал ей руку в то воскресенье — у него возникло такое желание, он это сделал и знал, что ей понравилось. Это хорошо. То, что ей понравилось. Рут его любит больше, чем мать. Впрочем, не больше, но по-другому. Он очень любил ее, когда она была маленькой. Она подрастала, и его любовь росла. Она стала более совершенной девушкой, личностью, и его любовь стала более совершенной. Лиггетту хотелось постоянно быть рядом с ней, когда она будет беременна, когда будет рожать первого ребенка от превосходного молодого человека, за которого выйдет замуж. Не за старшего, который много поездил, спал со многими девушками, пять или десять лет назад окончил колледж, а за ровесника. Как эти двое в одном из романов Голсуорси, только они были двоюродными братом и сестрой, так ведь? И им приходилось беречься, чтобы не иметь детей. Рут. Красивая, дорогая Рут, которую отец может любить.

На глазах Лиггетта навернулись слезы, одна повисла на нижнем веке, и он понял, что не сразу заметил это, потому что наступили сумерки и близилась темнота. Дневной свет исчез. На иллюминаторах маленьких яхт, мимо которых проплывал «Сити оф Эссекс», видны были шторы. Лиггетт проголодался. Чистое чувство, возникшее от любви к Рут, длилось недолго. Он вспомнил, что должен сделать на этом пароходе.

Глория тоже проголодалась. Еще одно неприятное чувство. Первое заключалось в том, что с тех пор, как поднялась на борт «Сити оф Эссекс», ей хотелось пойти в туалет, но она боялась. Она привыкла к туалетам в барах, где вдыхать воздух представлялось довольно рискованным. Но в барах существовало что-то свойское. Никто из тех, кто ходит в один и тот же бар, как и ты, не будет настолько подлым, чтобы заразить тебя чем-то. Примерно так она относилась к туалетам в барах; однако всегда принимала тщательные предосторожности. Но на этом старом пароходе все было очень старым. Женский туалет (в отличие от дамской комнаты в баре, уборной в школе, комнаты маленьких девочек на вечеринке в квартире и ватерклозета в поезде) был довольно чистым, старая негритянка продавала там английские булавки. Глория осмотрелась, вошла в одну из кабинок и тут же вышла. Старая негритянка, видимо, сочла ее помешанной, но Глорию не заботило, что думают старые или молодые негритянки. В конце концов, отчаявшись «не думать об этом», она сдалась, сходила в туалет и вышла оттуда готовой к сражениям, шалостям и небольшому бифштексу.

Когда она ела бифштекс, с ней заговорила какая-то женщина. Глория сидела одна за столиком для двоих, та женщина за столом для четверых.

— В проливе Лонг-Айленд всегда приятный ветерок, правда же? — сказала женщина.

— Да, правда же? — ответила Глория.

— Я впервые на таком пароходе, хотя, ха-ха, несколько раз была в Европе. Но захотела проплыть на нем, посмотреть, что это такое.

— Да, — нехотя произнесла Глория.

— Примерно то, что я и ожидала. Интересно, где мы сейчас, как вы думаете? Как по-вашему, мы уже проплыли мимо Нью-Хейвена? У меня там есть подруги. Я сама из… держу пари, вам не пришлось добираться до этого парохода так далеко, как мне. Вы из Нью-Йорка, могу это сразу сказать, так ведь?

«Говорите кому угодно», — хотелось ответить Глории.

— Да, из Нью-Йорка, — сказала она.

— Хотите пересесть за мой стол? Здесь больше никто не сидит, и я заметила, мы единственные леди, путешествующие в одиночестве.

— Не возражаете, если я сперва доем бифштекс? Переходить сейчас будет очень неудобно. Но спасибо. За десертом, с вашего позволения, присоединюсь к вам.

Глория пожалела, что не может, как некоторые девушки, избавляться от зануд, вместо того чтобы нервозно разговаривать, не думая, что говоришь. Ей не хотелось есть десерт с этой школьной учительницей или кто там она.

— Тогда я перейду за ваш столик. Я уже поела, но хочу выкурить сигарету, только очень не люблю курить, когда сижу одна. Это выглядит странно. Понимаете? Когда женщина, сидя в одиночестве, курит в ресторане. Откуда вы? Ах да, вы мне сказали. Из Нью-Йорка. Я хочу приехать в Нью-Йорк, пожить там какое-то время. Всегда хожу куда-нибудь, когда приезжаю в Нью-Йорк по пути в Европу или возвращаясь из Европы. Ой, я обожгла вас? — Кусочек горячей серы отлетел от спички женщины и обжег Глории запястье. — Дайте взглянуть… Нет, ничего. Может пожечь слегка. На вашем месте я бы что-нибудь туда приложила. Спички делают отвратительные. Эти, наверное, делал Айвен, как там его фамилия. Спичечный король из Дании. Нет, из Швеции. Видите там мужчину с сигарой? Вот почему я захотела сидеть с кем-нибудь. Он пьяный.

— Он выглядит трезвым, — сказала Глория.

— Нет-нет. Пьяный в лоск.

— Пьяный в лоск. Это вы придумали? Прямо сейчас? — спросила Глория.

— Да нет. У себя мы всегда так говорим. Пьяный в лоск? Никогда не говорили так?

— Никогда этого не слышала. Как это понять? При чем тут лоск?

— Знаете, я сама над этим задумывалась. Ведь это не может быть связанным с лощеностью. А как говорят в вашей шайке, когда кто-нибудь налижется?

— У меня нет шайки.

— Ну… я имею в виду ваших друзей. Что они говорят, когда кто-то наклюкается?

— А, — сказала Глория. — Знаете, думаю, вам не понравится то, что говорят они.

— Правда? Почему? Это рискованно?

— Да, слегка.

— Скажите. Что? Я не буду возмущаться.

— Ладно, — сказала Глория. — Большинство моих друзей, мужчин, говорит: «Вчера вечером я набрался по самое дальше некуда». Мои подруги…

— Право же. Я приняла вас за леди, но вижу, что ошиблась. Извините меня, — сказала женщина, поднялась и вышла.

«Не следовало делать этого, но ничего другого не оставалось, — сказала себя Глория. — Теперь хорошо бы выпить, но вот тебе на. Спиртное не пойдет в горло».

Глория закурила сигарету, надеясь, что женщина вернется и сочтет, что она странно выглядит. Вышла на палубу, там по радио крутили пластинку мистера Вэлли «Ветер в ивах». Воздух был хорошим. Луны не было.

В тот вечер Глория не смотрела на мужчин. На вечеринке или на балу, на железнодорожной станции или в баре, на улице, на футбольном матче она постоянно делала одну из двух вещей: либо ловила взгляд незнакомца и, пристально глядя ему в глаза, заставляла его их опустить, одерживая над ним полную победу, мало у кого из американцев хватает мужества делать то же самое с американками; либо принимала вид застенчивой девушки: повернутые внутрь носки, опущенный взгляд и, главное, палец во рту. При желании Глория могла быть застенчивой и часто хотела этого. Она так и не преодолела страха перед незнакомой компанией. Не могла припомнить случая, когда страх исчезал. Так было в детстве и как-то раз, когда ей пришлось делать то, о чем она до сих пор сожалела. На одной вечеринке ей довелось заниматься любовью с мужчиной на глазах у четырех человек, двух мужчин и двух женщин. Другие женщины тоже хотели делать это и делали, но Глория была первой. Это был один из немногих случаев в ее жизни, когда она что-то делала и при этом задавалась вопросом, зачем это делает. Когда поняла, что причина, видимо, заключалась в том, что она рисовалась сильнее, чем когда-либо в прошлом, и что желание рисоваться было вызвано неодолимой застенчивостью, легче от этого не стало. Она обрадовалась, когда одна из женщин, которые это видели, киноактриса второго плана, умерла. Из тех, кто это видел, стало одним человеком меньше. Ей хотелось, чтобы умерли и остальные. Но хотела она этого не особенно сильно, так как понимала, что другая женщина, не актриса, возможно, тоже желает ей смерти. И от застенчивости ее это не избавило. Застенчивость только усилилась. Иногда при входе в бар она вспоминала тот случай — и с трудом заставляла себя войти. Иногда, проходя мимо ряда столов, ненавидела свое вечернее платье именно за то, что повлияло на выбор этого платья: декольте, то, как оно облегает бедра. Она прекрасно знала движение своих бедер при ходьбе, казалось, каждое бедро представляет собой кулак, то сжимающийся, то разжимающийся, и этот никогда не меняющийся ритм напоминал ей метроном. Знала, потому что наблюдала за другими девушками. Девушка идет по комнате, бедра ее движутся тик-ток, тик-ток. Смущается и останавливается возле стола, прерывая этот ритм остановкой бедра на тик; когда возобновляет ходьбу, ток движется другое бедро, и продолжается тик-ток.