Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

• Название: Том 5. Девы скал. Огонь
• Автор: Габриэле д'Аннунцио
• Издательство: Книжный Клуб Книговек
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-904656-80-5

Габриэле Д’Аннунцио (настоящая фамилия Рапаньетта; 1863–1938) — итальянский писатель, поэт, драматург и политический деятель, оказавший сильное влияние на русских акмеистов. Произведения писателя пронизаны духом романтизма, героизма, эпикурейства, эротизма, патриотизма. К началу Первой мировой войны он был наиболее известным итальянским писателем в Европе и мире.

В пятый том Собрания сочинений вошли романы «Девы скал» и «Огонь».

---

— Молится ли она? Углубилась ли в себя? Плачет ли? Или, быть может, она стала нечувствительной и не страдает, как не страдает сорванный плод, засыхающий в старом шкафу.

Фоскарина умолкла, и углы ее губ опустились, словно произнесенные слова заставили их увянуть.

— А если бы вдруг она показалась у этого окна? — шепнул Стелио, и в ушах его уже прозвучал скрип заржавленных петель.

Они оба пристально глядели на щели между закрытыми ставнями.

— Быть может, она стоит там и смотрит на нас? — шептал Стелио.

Оба они невольно вздрогнули.

Они все стояли, прислонившись к стене, и не в силах были тронуться с места. Их охватывала неподвижность всего окружающего, их обволакивал, сгущаясь, сероватый сырой туман, их дурманило монотонное чириканье воробьев, как наркотическое лекарство одурманивает страдающих лихорадкой. Сирены ревели вдали. Мало-помалу их хриплый рев рассеивался в сыром воздухе, становился нежным, точно звук флейты, глухим, точно падающие листья, без стона покидающие родные ветки. Каким оно казалось долгим, то время, которое протекало между отделением листа от ветки и его падением на землю. Все было: туман, забвение, увядание, разрушение, смерть.

— Я должна умереть! Я должна умереть, друг мой! — сказала Фоскарина, подняв голову с подушки, в которую она прятала свое лицо, искаженное страданием и страстью после его неожиданных и бурных ласк.

Она видела своего друга, сидевшего на другом диване около балкона, — он дремал, полузакрыв глаза, откинув голову, освещенный золотистым отблеском заката. Над губой его она заметила красную черту, как будто маленькую царапину, и волосы его в беспорядке спускались на лоб. Она чувствовала, что ее желание обнимает все это, что веки причиняют боль ее глазам, что ее взгляд жжет ей ресницы и что в ее зрачки входит и разливается по всему ее существу неизъяснимая мука. Погибла! Погибла навсегда, безвозвратно.

— Умереть? — произнес слабым голосом Стелио, не открывая глаз, не двигаясь, как будто слова выходили из глубины его печали и оцепенения!

Над его губой, пока он говорил, дрожала кровавая царапина.

— Да, раньше чем ты станешь презирать меня.

Он открыл глаза, приподнялся и протянул к ней руку, как бы пытаясь ее остановить.

— Ах, зачем так мучить себя!

Она стояла перед ним мертвенно-бледная, с распустившимися волосами, изнуренная, точно подточенная ядом, надломленная, точно душа была разбита в ее теле — страшная и жалкая.

— Что делаешь ты со мной? Что делаем мы друг с другом? — шептала она с тоской.

Они боролись сердце к сердцу, сливая свои дыхания, в жестоких поцелуях ощущая вкус крови. И внезапно уступили страсти, как слепому стремлению уничтожить себя. Этими объятиями они словно старались с корнем вырвать жизнь друг у друга.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Не так! Я бы хотела иной любви…

— Ты волнуешь меня, мной вдруг овладевает какое-то исступление.

— Это все равно, что презрение…

— Нет, нет, не говори этого!

— Ты меня мучаешь, ты убиваешь меня!

— Я ослеплен тобой и ничего больше не помню!

— Что волнует тебя? Что видишь ты во мне?

— Я не знаю… Не знаю…

— О! Но я хорошо знаю!

— Зачем мучить себя? Я люблю тебя… Это любовь, которая…

— Которая подписывает мой смертный приговор. Я должна умереть. Назови меня еще раз, как ты меня называл…

— Ты моя! Ты принадлежишь мне. Я не хочу терять тебя.

— Ты меня потеряешь!

— Но отчего? Я не понимаю… Мое желание оскорбляет тебя? Но разве ты не желаешь меня так же. Разве ты не была охвачена той же бешеной страстью? Твои зубы стучали.

Его страсть воспламеняла ее, доводила до исступления. Она закрыла лицо руками. Ее сердце колотилось в онемевшей груди и, точно молот, отбивало громкие удары в ее голове.

— Посмотри.

Он коснулся своей раненой губы, нажал маленькую царапину и протянул к Фоскарине пальцы, окрашенные вытекшей каплей крови:

— Ты оставила знак, точно хищное животное…

Быстрым движением она вскочила с места, как будто ее тронули раскаленным железом. Расширенными глазами смотрела она на него, словно хотела поглотить его взглядом. Ее ноздри затрепетали. Все ее тело судорожно взвивалось, казалось освободившимся от своих одежд. Ее лицо среди раскрывшихся рук, как среди разорванной маски, ожило, загорелось — мрачное, подобно свету без лучей. Она была чудно хороша, сильная, жалкая.

— Ах, Пердита! Пердита!

Никогда, никогда не изгладит он из своей памяти ни этого движения ее, ни могучего вихря, охватившего его, ни своего страха, ни своих восторгов.

Глаза его закрылись. Он забыл мир… Забыл славу… Глубокий и священный сумрак проник в его душу, как в храм. Его мысли застыли. Но все его чувства стремились перейти границу человеческого, перешагнуть за предел доступного, достичь высочайших наслаждений, извлечь из глубины сокровенных тайн дивную гармонию страсти, постигнуть все самое чудесное, самое совершенное — жизнь и смерть.

Он снова открыл глаза. Перед ним была почти темная комната, через балконную дверь виднелось далекое небо, деревья, купола, башни, неясные очертания лагуны, Эвганейские горы, голубоватые и спокойные, точно сложенные крылья земли в ее вечернем умиротворении. Он видел призраки молчания и молчаливую фигуру, прильнувшую к нему, как кора к стволу дерева.

Женщина опиралась на него всей тяжестью своего тела, пряча свое лицо на его плече, сжимая его до потери сознания в тесном объятии, неразрывном, точно объятие мертвеца. Казалось, ее можно было отделить от возлюбленного, только отрубив ее руки.

Стелио чувствовал твердость и упругость этого живого кольца, плотно сжимавшего его, а вдоль его ноги, словно вода ручья по песчаному дну, пробегала дрожь ее ослабевшего трепещущего тела. Бесконечные образы рождались из этого трепета, проходили в этом дрожании воды, бесчисленные, непрерывные, текущие из глубины, привлеченные издалека… Они проходили, проходили, все более и более сгущаясь, все более и более темнея — потоком житейских волнений. И он страдал за нее, за самого себя, сознавал, что она вся — его, как дерево, поглощаемое огнем, и снова слышал ее безнадежные слова после порыва страсти: «Я должна умереть».

Он снова глядел через отворенную дверь балкона, видел, как сады тонули во мраке, в домах зажигались огни, одна за другой загорались звезды на печальном небе, длинная бледная полоса воды блестела в глубине лагуны, холмы слились с покровом ночи, ушли вдаль, стремясь к сказочным странам. Там открывался целый мир для подвигов, для побед, там можно было возноситься мечтами, побеждать судьбу, разгадывать загадки, срывать лавры, там вились пути, где обитала тайна непредвиденных встреч, где проходило счастье под покрывалом, и никто его не узнал. И в этот час, быть может, в каком-нибудь уголке мира существовали ему равные, близкие по духу, братья или далекие враги, на чело которых после целого дня труда и ожидания нисходило яркое вдохновение, рождающее бессмертие. В этот час, быть может, какой-нибудь человек кончал дивное творение или раскрывал великую мировую загадку. А он, он был пленником своего тела, распростертым под тяжестью этой измученной женщины. Его чудная будущность могущества и страданий, подобная кораблю, нагруженному золотом и железом, разбилась о него самого, как о подводные камни. А что делала, о чем думала в этот вечер Донателла Арвале на своем тосканском холме, в уединенном доме, возле безумного отца? Обманывала ли она свою волю упорной борьбой? Углублялась ли в тайники своей души? Была ли она непорочной?

И он оставался неподвижным в объятиях женщины, его руки онемели, сжатые крепким кольцом. Невольное, холодное отчуждение овладело его существом. С силой непреодолимого ужаса грусть скоплялась в его сердце. Ему казалось, что молчание ожидало крика. В его членах, оцепеневших под бременем, мучительно забились жилы. Мало-помалу объятия разжимались, словно жизнь уходила из них. Слова отчаянья вдруг отозвались снова в его душе. Его охватил внезапный страх перед призраком смерти. Но он не двинулся, не заговорил, не попытался рассеять это зловещее облако страха, висевшее над ними обоими. Он потерял всякое сознание места и времени. Ему казалось, что он и эта женщина — среди бесконечной равнины, поросшей сухими травами под белым небом. И они ждут, ждут голоса, который бы позвал их, который бы вернул им спокойствие. Неясные грезы рождались из его бессознательного состояния, извивались, изменялись в кошмаре. Теперь ему казалось, что он взбирается по скалам со своей спутницей и оба они задыхаются и оба объяты мучительным, невыносимым ужасом…

Вдруг Стелио вздрогнул и открыл глаза, заслышав удар колокола. Это звонил колокол San-Simeone-Profeta Металлический звук пронизывал уши подобно острому лезвию.