Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

• Название: Том 5. Девы скал. Огонь
• Автор: Габриэле д'Аннунцио
• Издательство: Книжный Клуб Книговек
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-904656-80-5

Габриэле Д’Аннунцио (настоящая фамилия Рапаньетта; 1863–1938) — итальянский писатель, поэт, драматург и политический деятель, оказавший сильное влияние на русских акмеистов. Произведения писателя пронизаны духом романтизма, героизма, эпикурейства, эротизма, патриотизма. К началу Первой мировой войны он был наиболее известным итальянским писателем в Европе и мире.

В пятый том Собрания сочинений вошли романы «Девы скал» и «Огонь».

---

— Когда же? Скажите! — почти грубо настаивал юноша, новый приступ дикой страсти овладевал им.

— Уходите вместе со всеми, потом вернитесь. Я буду ждать вас у решетки сада Граденто.

Во власти неведомой силы, объятая животным ужасом, она дрожала всем своим существом. Как при вспышке молнии он снова увидел ее поверженной, изнемогающей, похожей на менаду после танца. Еще раз они взглянули в глаза друг другу, но она не могла вынести этого взгляда, светившегося диким сладострастием. Ощущение было мучительно.

Они расстались.

Она направилась в сторону, где раздавались голоса поэтов, певцов ее духовного могущества.

Погибла! Погибла! Теперь она погибла!

Она еще жила, сраженная, униженная и оскорбленная, как будто ее безжалостно растоптали ногами, она жила еще — и заря занималась, и день вставал, и свежие волны прилива омывали Прекрасный Город, и Донателла покоилась на своем непорочном ложе. В далекой бесконечности исчезал час — такой близкий, однако, когда она ждала возлюбленного у решетки, услышала шаги его в гробовом молчании пустынной набережной, почувствовала, что колени ее подогнулись и в висках страшно застучало… Как далек он был, этот час! И тем не менее всем своим телом, сквозь дрожь, оставшуюся от лихорадочного безумия этой ночи, она переживала все фазы ожидания: холод железа, к которому прислонилась она лбом, удушливый, пряный запах, исходящий от мокрой травы, и теплые языки борзых собак леди Мирты, бесшумно сбежавшихся лизать ее руки.

— Прощай! Прощай!

Погибла! Он поднялся с ее ложа, как с ложа куртизанки, чуждый, почти нетерпеливый, привлекаемый свежестью рассвета, свободой утра!

— Прощай!

Из своего окна она видела Стелио, полной грудью вдыхавшего живительный воздух, потом, среди глубокой тишины раздался его звонкий и уверенный голос:

— Зорзи!

Мужчина спал в неподвижной гондоле, и сон человека походил на сон управляемой им лодки. Едва Стелио коснулся его ногой, он вскочил, бросился на корму и схватился за весла. Человек и гондола одновременно ожили, словно они составляли единое целое, и приготовились скользить по воде.

— Servo suo, paron, — сказал Зорзи, улыбаясь и смотря на светлевшее небо. — La se senta, che adesso me toca vogar mi[18].

Напротив дворца открылась дверь мастерской. Это была мастерская каменотеса, где приготовляли ступени из камня, добываемого в Valdi Sole.

«Восхождение», — подумал Стелио, и его суеверное сердце радостно затрепетало от счастливого предзнаменования. Слова на вывеске каменотеса показались ему знаменательными. Разве только что не видел он уже в гербе Гардениго изображения лестницы — символа его собственного возвышения. «Выше, все выше». Внутренняя радость разрасталась.

А Пердита? Ариадна? Снова они явились ему на вершине мраморной лестницы, при свете дымящихся факелов сплетенные между собой так тесно, что они сливались в одной общей белизне — эти две сирены, вырвавшиеся из толпы, как из объятий чудовища.

А Танагра? Сиракузянка с продолговатыми глазами овечки предстала перед ним спящая, прильнувшая к матери-Земле, точно лепная фигура барельефа. «Дионисова троица!» Он представлял их себе бесстрастными, недоступными злу, как создания искусства. Оболочка его души отражала образы чудные и мимолетные, подобно морю, отражающему облака.

Острое чувство обновления пронизывало все его существо точно лучи света. Жар ночной лихорадки совершенно рассеивался под дуновением ветерка, тяжесть исчезла. В нем происходило то же, что совершалось вокруг — он возрождался вместе с утром.

— Adesso no serve piú che ti fazzi chiaro[19],— лукаво прошептал гребец, погасив фонарь гондолы.

— В Большой канал через Сан-Джиованни-Деколлато! — садясь, крикнул ему Стелио.

И в ту минуту, как узорчатый нос гондолы поворачивал к Rio-di-San-Giacomo-dall-Orio, он оглянулся на дворец, казавшийся в тени свинцовым. Единственное освещенное окно померкло, точно ослепший внезапно глаз.

— Прощай! Прощай!

Его сердце вдруг забилось, страсть снова заклокотала в его жилах. Образы страдания и смерти заслонили все остальные. Женщина, утратившая молодость, осталась там почти в агонии, непорочная девственница готовилась взойти на ложе своего падения. В опьянении собственной силой он создал себе иллюзию, что эти две жизни послужат для него источником наслаждения. Его сердце успокоилось. Тревога исчезала перед простой радостью утра. Бледную Пердиту скрыла листва свесившихся за ограду деревьев, где уже чирикали проснувшиеся воробьи. В волнах канала потонули манящие уста певицы. В нем совершилось тоже, что и в окружающей природе. Арки и эхо мостов, плавающие водоросли, воркующие голуби дышали его жизнью, его надеждами, его желаниями.

— Остановись перед дворцом Vendràmin-Calergi, — приказал он гребцу.

Проплывая вдоль стены сада, он сорвал мимоходом несколько цветков, пробившихся между кроваво-красными кирпичами. Цветы были лиловые, необыкновенной, почти неосязаемой нежности. Он подумал о миртах, зеленевших по берегам Эгинского залива, о миртах прямых и гордых, точно отлитых из бронзы, он подумал о маленьких черных кипарисах, венчающих вершины тосканских холмов, о лаврах, осеняющих статуи на виллах Рима — этими мыслями он как бы возвышал скромный осенний цветок — слишком ничтожное приношение для Того, Кто сдержал свои обещания жизни и добился желанной победы.

— Причаливай!

Канал — древняя река безмолвия и поэзии — был пустынен: зеленоватое небо отражало в нем свои угасающие звезды. На первый взгляд дворец казался воздушным, словно сотканным из облака, спустившегося в воду. Окутывавший его сумрак имел нежный отлив бархата, красоту дивного хрупкого творения. И так же, как бархат развертывает перед глазами свои узоры, так, медленно, линии архитектуры вырисовывались тремя коринфскими колоннами, восходящими с гармонией изящества и мощи к вершине крыши, где орлы, кони, амфоры — эмблемы благородного происхождения — переплетались с розами Лоредана: не нам, Господи, не нам.

Там билось великое страдающее сердце. Образ творца-варвара восставал в мыслях: лазурные глаза сверкали под широким лбом, губы сжимались на мощном подбородке — чувственные, гордые и презрительные. Спал ли он? Мог ли он спать? Или он, как и его слава, не знал сна? Юноша перебрал в уме все странные слухи, ходившие на его счет. Правда ли, что он мог засыпать лишь на груди у своей жены, в ее тесных объятиях, что, несмотря на старость, он сохранял настойчивую потребность в любовных ласках. Стелио вспомнил рассказ леди Мирты, посетившей в Палермо виллу д’Ангри, — шкафы в комнате маэстро так пропитались эссенцией роз, что кружилась голова. Он вообразил себе это тщедушное, усталое тело, одетое в тяжелое сукно, украшенное драгоценностями, тело раздушенное, точно труп, приготовленный для сожжения. Не Венеция ли вдохнула в него, как когда-то в Альберта Дюрера, страсть к наслаждениям и роскоши? Да, в безмолвии каналов почерпнул он самую пламенную из всех моделей — смертоносную любовь Тристана и Изольды.

И вот теперь здесь билось великое страдающее сердце. Здесь должен был остановиться порыв грозной силы. Дворец патрициев со своими орлами, конями, амфорами и розами стоял немой и закрытый, словно высокая гробница. Над его мрамором заря обливала небо пожаром.

— Привет победителю! — И Стелио Эффрена бросил цветы к порогу двери.

— Вперед! Вперед!

Поощряемый этим бурным нетерпением, гребец налег на весла. Легкая лодка понеслась по воде. Одна сторона канала уже была освещена. Бесшумно скользил красноватый парус. Море, розовые волны, щебетанье ласточек, свежий ветер простора — вот к чему его влекли его желания.

— Греби, Зорзи! В Veneta Marina через Рио-делль-Олио, — крикнул юноша.

Канал ему казался слишком тесным, чтоб вместить дыхание его души. Отныне победа была для него так же необходима, как воздух для легких. После ночного безумия он хотел в свете дня, в резком морском ветре почерпнуть сознание своего великодушия. Спать ему не хотелось, он чувствовал глаза свои свежими, точно омытыми росой, и постель отеля вызывала в нем отвращение, как грубая койка.

Борт лодки, запах смолы и соли, трепещущий красный парус!

— Греби, Зорзи!

Гондольер удвоил усилия. Иногда весла трещали от напряжения. Исчезло за ними Fondaco-dei-Turchi — чудная старая пожелтевшая слоновая кость, похожая на уцелевший портик разрушенной мечети. Они миновали дворец Gornaro и дворец Pesaro, двух колоссов, почерневших от времени, как от дыма пожарища, они миновали Ка д’Оро — божественную, игру камней и воздуха. И вдруг мост Риальто развернул свою широкую спину, усеянную лавками, уже кишащую народом, издающую запах овощей и рыбы, подобную большому рогу изобилия, откуда изливались на окрестные набережные блага земли и моря для насыщения Царственного Города.

— Я голоден, Зорзи! Ах как я голоден! — произнес Стелио со смехом.