Владимир Добровольский - Текущие дела

• Название: Текущие дела
• Автор: Владимир Добровольский
• Издательство: Прапор
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

В романе речь идет о будничных, текущих делах, которыми заняты заводские люди: начальник участка, сменный мастер, слесари-сборщики, секретарь цехового партбюро. Текущие дела — производственная текучка ли? Или нечто более сложное, связанное с формированием характеров, с борьбой нравственных принципов. Мастер — только ли организатор производства или еще и педагог, воспитатель? Как сочетать высокую требовательность с подлинной человечностью? На эти вопросы и должен, по замыслу автора, ответить роман.

---

Потом на досуге он задал себе задачку, которая, ей-богу, никогда прежде во главу угла им не ставилась, и — больше того — реестры такие он как мужчина презирал.

А задачка была непростая: подвести баланс — когда, с кем, и как, и с чего это началось, и какие вспыхивали чувства, и долго ли пылали, и почему недолго, и что вообще под этим подразумевается, на чем она держится, любовь-то.

На чем держится? Где-то он читал или слыхал от кого-то, — нет, точно: читал! — что любовь, настоящая, как солнце в небе, неизвестно на чем держится, хорошо ли, плохо ли, а сказано! — он тоже сказал бы так.

Встречались ему мужчины, которые за рюмкой или мимоходом для забавы не прочь были пофорсить своими подвигами любовными. Иные, правда, невезучие, не ради форса открывались, а чтобы душу отвести. В таких дурных беседах он становился глух: и форс ему претил, и всякие переживания. Где женская честь замешана — и сам молчи, и уши затыкай. Молчи, хотя бы и под пыткой.

Да и реестр его личный, в принципе презираемый им, оказался не так уж велик. Те, хвастуны неисправимые, потому, видимо, и хвастались, что подводить баланс было отрадно. А он перелистал свой реестр без отрады и даже с неприязнью, будто не его это касалось либо подсунули ему вместо бывальщины небылицу. Никогда не вел этих реестров и, значит, правильно делал. Проходит время, и то, что мило было, теряет цвет и запах. Любая музыка, самая длинная, когда-то ж должна замолкнуть.

А совесть?

Этот вопрос он задал себе для порядка, как в суде, скажем, заставляют привлеченных называться, хотя истец, ответчик и свидетели суду известны. Бессовестно с женщинами он не поступал. Кончалась музыка — и все. Кого ж винить в том, что ничего вечного на свете не бывает? А может, удача нужна: найти свою иголку в стоге сена.

Несколько лет назад он думал было, что уже нашел.

Ему везло на вдовушек, а впрочем, возраст был такой: девчонка — уже не пара ему, постарше — замужем, замужних же стерегся, греховодничать не желал.

И эта была вдовушка, врачиха из поликлиники Фаина, — он с ней и познакомился благодаря простудному заболеванию. Другие при таком знакомстве считают козырем обман, а он привык придерживаться правды и лишь потом убедился, что правда — самый верный козырь.

На правде и сошлись они с Фаиной: друг другу не мешать, претензий не иметь, жить так же, как жилось, и порознь, разумеется. Она была его ровесницей, овдовела рано, воспитывала сына, привыкла к своему укладу, — зачем ломать? Вот кабы настоял он, и сломала бы, возможно, во он и позже не настаивал, когда уверился, что найдена иголка в стоге сена. Он к ней не часто приходил, изредка, она же никогда к нему не приходила. Была ли у них настоящая любовь — та, что как солнце в небе, — он затруднился бы сказать, но тайна у них была, а это уже немало. Жить тайно — не то же, что жить ложно.

А в феврале, после того вьюжного дня, с ним сотворилось что-то неладное. Он заявился к Фаине поздно вечером, но заходить не стал, вызвал ее на мороз, стояли под навесом во дворе, где малышня из детского садика здешнего укрывалась в летнюю пору от непогоды. «Ты врач, — сказал он, — а не видишь, что у тебя под носом творится». — «Что?» — «Да вот же: человек жиреет, брюхо — барабан, диета нужна, специальные предписания». Посторонняя заметила, своей — до лампочки. Он этого, однако, не сказал, хотя картина — в закутке, у подвесного конвейера — была перед глазами.

Врач терпелив с больными, этому их, врачей, учат, а он был больной в тот вечер, однако Фаина не стерпела, сказала, что нужен ему психиатр, не терапевт. Она сказала, что все у него в норме, ожирения не наблюдается, упитанность средняя, обмен не нарушен. А брюхо? А брюха нет, над ним посмеялись.

Над ним не посмеялись.

Фаина озябла, звала его в дом, но он не шел.

Вот так пошутить, как эта Светлана Табарчук — с незнакомым, с немолодым! — на то смелость нужна, особого рода веселость, бойкость, легкость, независимость характера — то, что он ценил в людях: независимость! На это к тому же нужны были женский глаз и женское чутье: с кем допустимо так пошутить, а с кем нельзя. Доверчивость нужна была: этот не нахамит, не обидит.

— Я псих, — сказал он, — ты права.

Они стояли под этим дурацким навесом. Она спросила у него, долго ли так простоят, а он — у нее: долго ли так проживут, как жили до сих пор. Она была женщина консервативная, боялась житейских перемен как черт ладана:

— Боже мой! Истек срок договора?

— Истек!

— Почему?

— Потому, — ответил он, — что жить тайно значит жить ложно.

— Переменился во взглядах?

— Выходит, что переменился.

А когда — вчера или сегодня, в один ли день, в один ли вечер — это роли не играло. Ежели уж он в чем-то убеждался, разубедить его было невозможно.

Она сказала, что подумает, взвесит, посоветуется. С кем советоваться, с кем? Это касалось их двоих и больше никого. Сын? Тот уже девок в подъезде щупает и сам, наверно, примеривается, какой дорогой ближе прошмыгнуть к Дворцу бракосочетаний. Боже мой! Дворец!

— Мы, — сказал Должиков, — без дворцов обойдемся, нам и районный загс подойдет.

Он знал, почему она боится этого, упирается: у нее было родственников — куча, и по мужу покойному в том числе, и со всеми ладила, поддерживала связь, принимала их у себя, а они его в свой табор не принимали. Он знал, чего она боялась. Пойди он с ней в загс, они бы его съели, а ею закусили.

Но он-то не боялся ничего, ему теперь море было по колено: ешьте, закусывайте, ставьте палки в колеса, объявляйте бойкот, блокаду, войну, а он своего добьется.

Он стал психом, требовал немедленного соглашения — сейчас же, сию минуту; старый договор — в огонь, новому — заздравную.

Она пришла в изумление, да и было с чего: что за спешка? Спешка, подтвердил он, завтра будет поздно. Объяснить этого он не мог и, когда она потребовала от него объяснений, наотрез отказался давать их, но убежден был: завтра будет поздно. Он твердил свое, она — свое, разругались, нагородили с три короба, и она ушла, убежала, хлопнула дверью в подъезде.

Больше он не видал ее, не ходил к ней, писем не писал, с праздниками не поздравлял, забыл туда дорогу. Кончилась у них музыка — враз, в один вечер, будто чем-то тяжелым, огромным всех музыкантов насмерть пришибло.

7

А Чепелю это собрание, эта говорильня нужны были, как рыбе зонтик, — пивка бы кружечку или, на худой конец, газировки стаканчик: в горле сохло. Чуть заступил на смену, с самого утра: запустишь гайковерт, пару гаек затянешь, и бегом — к сатуратору: задарма и уксус сладкий. Только с этой беготней, да на сдельщине, ни хрена не заработаешь.

Он успокоил себя: наверстаю. Не сегодня, так завтра. Башка у него не трещала, как у некоторых после выпивки; ко сну не клонило — выспался, много ему не надо: всегда высыпался; самочувствие было нормальное, только жажда мучила. Один опоздавший, плюхнувшись в кресло свободное, рядышком, спросил: «Об чем вопрос стоит?» Вопрос стоит, ответил Чепель, об выпить кружку пива. Чего захотел!

Баснями соловья не кормят, а все же стимул в этом был — потрепать языком или дать свободу воображению: вот он, счастья миг — собрание закрыто, аллюр — галопом за проходную, две остановки трамвая, и есть там заведение, где кружечка для Чепеля всегда найдется, а в крайнем случае откроют бочку свежую. Бутылочному он предпочитал бочковое; кто не согласен, тот в пиве не смыслит. Мухлюют, конечно, с бочковым, но все равно из бочки — вкус другой. Подымешь кружечку, сдунешь пену, поглядишь на свет: янтарь! И жалко пить. А не будет бочкового, бутылочное — под боком; лишь бы не тянули резину, поскорей закруглялись.

То, что говорилось с трибуны о трудовой дисциплине, было для него такой же нудой, как если бы посадили его в класс, раскрыли операционную карту сборочных работ и стали излагать ему суть переходов по каждой операций. Он это делал с закрытыми глазами. Он, будь даже в антифонах, в наушниках этих, как у мотористов, все повторил бы, что говорилось с трибуны. Фамилии можно потом проставить, а приговорчик готов: сорок процентов премиальных как не было. В ту обойму, ржавую, которая от собрания к собранию, от приказа к приказу хотя и подновлялась, но ржавела все более, он не попал, — ну и слава труду! Слава героям труда! — за Чепелем на участке никогда еще остановки не было, сегодня не доработал, не заработал — завтра доработает и заработает, а минус сорок процентов — или сколько там скостят — это из его кармана, не из государственного. «Ты чего приунывший?» — спросил сосед. «Кто? Я? — удивился Чепель. — Все хорошо, прекрасная маркиза!»

Он уже прикинул, кому еще стукнет в голову потянуть резину, — были такие, постоянные любители, штатные трепачи, — и предвкушал уже желанный миг счастья, но лучше бы не обольщался: Булгак на трибуну полез, Владик, а это было сверх всякой программы.