Владимир Добровольский - Текущие дела

• Название: Текущие дела
• Автор: Владимир Добровольский
• Издательство: Прапор
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

В романе речь идет о будничных, текущих делах, которыми заняты заводские люди: начальник участка, сменный мастер, слесари-сборщики, секретарь цехового партбюро. Текущие дела — производственная текучка ли? Или нечто более сложное, связанное с формированием характеров, с борьбой нравственных принципов. Мастер — только ли организатор производства или еще и педагог, воспитатель? Как сочетать высокую требовательность с подлинной человечностью? На эти вопросы и должен, по замыслу автора, ответить роман.

---

— А я не молчал. Я Юрию Николаевичу говорил. — Подлепичу. — А кому еще? На пятиминутке? На пятиминутке много не скажешь. Я и здесь говорю. Я и здесь говорю, — повторил он, — что пора кончать с этим отжившим делением: экспорт вылизываем, а себе, значит, можно кое-как, пускай деревня расхлебывает. Послать бы Константина Степановича в деревню, посмотреть, как на том двигателе поработал бы!

Глупость была невообразимая, передать кому-нибудь слово в слово, не поверят. Обида застлала глаза. За такое лупить надо смертным боем, но далековато был обидчик, на трибуне, — туда кулаком не достанешь.

Крупная оказалась пилюля, но ничего — проглотил, не подавился. Ничего, все нормально, жить можно.

Возведи Булгак на него напраслину, он, ясно, не простил бы, но никакой напраслины не было, нечего и ерепениться. Во вторник загулял, а в среду, в первой смене, работалось со скрипом, и подвернулся этот движок, дефектный, — дефект устранил и только тогда обнаружил раковину в блоке. Ежели кто скажет, что Чепель — шкурник и не заменил блока из корысти, чтобы побольше движков за смену пропустить, тот — дурака кусок. Замена блока — сразу пятерка в кармане, а он от этой пятерки отказался, от мороки то есть. Ну, пьющий, ну, гулящий, ну, бессовестный, но не барышник же! Булгак барышником его не назвал, и потому он недолго обижался на Булгака.

Это лишь поначалу застлало глаза.

А тут как раз потребовали от Подлепича ответа, или сам поднялся со своего места, счел нужным дать справочку по ходу дела.

Поднялся хмурый, скучный, с трудом, — узко было между креслами, — и повернулся спиной к президиуму, лицом к залу, а может, так и надо было, и все, наверно, подумали, что не у президиума, а у зала станет искать заступничества, но он, поскучнев еще более, взъерошив свою короткую стрижку, ни у кого заступничества не просил, сказал, кивая сам себе головой:

— Это верно. Был такой разговор. С Булгаком на прошлой неделе. Не о Чепеле персонально, а вообще-то был.

Когда он уже садился, и тоже — с трудом, из-за тесноты в рядах, Должиков рядом с ним, — выутюженный, вылощенный, в костюмчике, при галстучке, король экрана, любимец публики, — как бы помог ему, попридержав рукой, усесться, но без поучения не обошелся:

— Полагается, Юрий Николаевич, своевременно реагировать, а не ждать, понимаете ли, когда выплывет.

— Ничего не полагается, — с напускной невозмутимостью сказал Подлепич; можно было заметить, что — с напускной. — В своей смене, — сказал он, — я сам знаю, что полагается, а чего не полагается.

Ну, как? Чепель оборотился к соседу. Он уважал Подлепича и не жаловал Должикова, хотя именно ему обязан был многим, а Подлепичу — ничем.

8

С карбюраторными двигателями сама судьба повенчала его, и лишь впоследствии, в силу сложившихся обстоятельств, переключился на дизельные.

Чепель-отец, Степан Макарович, был шофером-профессионалом, имел после войны трофейный «опелек», потом — подержанную «Победу», и обе машинки, набегавшие не одну сотню тысяч километров, требовали к себе постоянного внимания, а у отца — только пара рук да еще шоферская служба, и говорилось в семье, что автомобильный инструмент сынишка освоил раньше, чем букварь, и никого не удивило дальнейшее развитие событий: сын пошел по стопам отца.

К двадцати пяти годам у него уже было стажу шесть лет с хвостиком, талон предупреждений — чистенький, без единой просечки, в личном деле — одни благодарности, возил он большого начальника, и все гаишники козыряли ему, даже если ехал пустой.

Но в шестьдесят восьмом, високосном, несчастливом, он был послан в город Горький за новой «Волгой», а на обратном пути поднялась пурга, замело трассу, движение прекратилось, посливали воду из радиаторов, стали ждать у моря погоды и померзли, конечно, а подогреться — бензину жалко, у всех — на исходе, заправка неблизко. Тогда один, совсем уж замерзший, достал самогону бутыль, сам разогрелся, других разогрел, и все было бы прекрасно, не наскочи ГАИ. Им говорилось русским языком: не едем, стоим, а они посадили четверых, самых разговорчивых, в свой вездеход, повезли на экспертизу, понаписали актов, позабирали права, и Чепель тоже попал в эту капеллу, хотя не столько за разогрев, сколько за разговорчики. Было это в чужой области, и начальник выручить Чепеля не мог, и лишился Чепель на год шоферской работы.

Но год-то был високосный, поганый, и покатилось — не одно, так другое: с Лидой, жинкой.

С Лидой и раньше бывали дела: куда ни пристроится, везде — не слава богу; невезучая; работала в магазине — случился пожар, сочли за поджог, таскали по допросам, был суд, оправдали, но нервов поистрепалось порядочно.

Теперь — со складом. Приняла склад, большой, межобластной; говорил ей: не иди на материальную ответственность, тебя любой жулик, зеленый, начинающий, вокруг пальца обведет. Не послушалась, пошла, приняла, а как она принимала, одному богу известно, и нагрянула ревизия, вскрыла недостачу. Он хотел бы пригласить прокуратуру в дом, чтобы посмотрели, как они живут, поискали те кубышки, где ворованное прячут, потрусили те перины, которых нет у них, нечего трусить. Дом был пуст — ни золота, ни серебра, ни сберкнижек на предъявителя, ни транзисторов, ни магнитофонов, ни горок этих, ни стенок, за которыми гоняются. Телевизор — из вещей — да плохонькая мебель, а «Победу», отцовскую, он продал еще в шестьдесят пятом, когда вторая дочь родилась.

Недостачи той пакостной, по торговым меркам, было всего ничего: три тысячи. Предложили внести, погасить — и кончен бал, но для них, для Чепелей, ради этих трех тысяч нужно было полтора года работать и притом ни крошки не есть, ни грамма не пить.

А в этот период как раз началось у него сплошное питьё.

Расклад был такой: двое детишек, супруга вроде бы под следствием, супруг вроде бы тунеядец, потому что в первые попавшиеся ворота не стучался, искал себе такое местечко, где можно было бы за короткое время поднакопить те три тысячи, от которых все зависело. Но в академики его не брали, а система автосервиса отпугивала своей сезонностью: полгода не разгибай спины, полгода — загорай на зимнем солнышке, да и трех тысяч за короткое время не добудешь, даже если нахально лезть в карман клиента, чего он не умел и что было противно ему.

Не унывая, однако, и Лиде не давая унывать, он с яростной надеждой пустился в поиски добрых душ, которых было немало вокруг, да проку только мало. Повестка дня состояла из двух пунктов: как быть ему и как быть Лиде, то есть требовалось найти выход из трясины, в которую они попали. Там, где повестка дня, там, натурально, заседательская суетня — с утра до ночи, с ночи до утра, — и заседали повсюду: в ресторанах, в кафе, в пельменных, в чайных и даже под открытым небом, если все было закрыто. Лида загрустила: «И без работы, и где-то шляешься». Вот интересно! А это не работа? Устройство! Он и сам устраивался и Лидины дела устраивал, такая работа нравилась ему, он быстро в нее втянулся.

Худо было только то, что денежки текли — не в руки, а из рук, но он про то, что худо, при Лиде умалчивал, был крепкий, здоровый, пил со всеми наравне, а ни в одном глазу, и когда грусть нападала на Лиду и даже до слез доходило, он ей толково, трезво объяснял, что никакого дела сделать без бутылки невозможно. Оно так и было: потолковать? ставь бутылку! посоветоваться? тем паче ставь! свести с тем или этим? ставь! подыскать работу? ставь две, накрывай стол в «Интуристе»! А за бутылкой, за столом, все мировые проблемы решались с такой услаждающей легкостью, что назавтра неудержимо влекло решать их снова.

Одно было худо: и денежки таяли, и ничего не решалось.

Лида пилить его не пилила, перечить ему не перечила, но, видно, пришла к выводу, что дело безнадежное, надо самой думать, и, крепко задумавшись, перебрала всех известных ей, на которых хоть как-то можно было положиться, если не опереться, и остановилась на каком-то, по ее словам, очень порядочном, солидном, чутком, который приходился ей дальней родней — седьмая вода на киселе. Она разыскала его, Должикова этого, Илью Григорьевича, напомнила о себе, обрисовала расклад в своей семье, и тот обещался прийти в выходной, потолковать.

Потолковать — значит, бутылка нужна, и опять же Лида не стала перечить, сходила к соседке, взяла денег в долг и купила две, расщедрилась: коньяк и водку. Учти, Костя: коньяк для гостя. В рифму.

Должикова он представлял себе старичком в пенсне, — вроде того учителя, школьного, попившего когда-то чепелевской крови немало, но Лида сказала, что Должиков — с моторного, и вспомнился — без теплых чувств — начальник бывший, у которого всего-то власти — на одну область, а в чужой — дулю ему показали. Тот был тучен, тяжел, страдал одышкой, и Чепелю точно таким представился Должиков.

За этот период пришлось навидаться многих доброжелателей, но там, где заседали, было проще, бутылка равняла всех мигом, а у себя в квартире, в коммунальной, в своей комнатушке, робость какая-то охватила.