Патрик О'Брайан - Военная фортуна

• Название: Военная фортуна
• Автор: Патрик О'Брайан
• Жанр: Исторические приключения

«Цельно… увлекательно… захватывающе»

Джон Бэтлет и Айрис Мердок

---

— Шесть футов воды в трюме, сэр, — доложил Чедзу подоспевший плотник. — И быстро прибывает.

— Тогда нам лучше поспешить на борт «американца», — с улыбкой ответил лейтенант.

Офицеры повернулись вперед, и перед ними открылся «Конститьюшн»: устранив повреждения, он прямо у них на глазах забрал ветер, повернул и направился к ним навстречу, идя правым галсом.

Настало время извлечь пользу из богоданной ошибки — теперь или никогда. Если только «Конститьюшн» не озаботится встать на ветер, если позволит приблизится достаточно, чтобы пойти на решительный абордаж, преодолевая огонь… Но враг не собирался совершать ничего подобного. Хладнокровным рассчитанным маневром он пересек курс «Явы» на расстоянии в каких-нибудь двухсот ярдов, обстенил грот- и крюйс-марсели и застыл, покачиваясь на волнах, обратив почти непострадавший левый борт на оставшуюся без мачт «Яву», готовый раз за разом поливать ее продольными залпами. Под единственным своим парусом, расположенным на носу, английский фрегат не мог идти круто к ветру, а следовательно, достать «Конститьюшн». Единственное, что он мог сделать, это медленно повернуть направо, чтобы задействовать семь орудий главной батареи. Но за требуемое время его трижды успеют прочесать продольными залпами. К тому же, «Конститьюшн» не будет ждать, а повернет и снова обойдет «Яву». «Янки» стоял пред ними, в полной готовности, но не открывал огня. Джек видел американского капитана, который пристально смотрел на них.

— Нет, — проговорил Чедз неживым голосом. — Этого не должно случится.

Он посмотрел на Джека, тот опустил глаза. Тогда первый лейтенант зашагал к корме, у него был вид отважного человека, всходящего на эшафот. Он прошел между жалкими остатками расчетов, притихшими теперь, и спустил флаг.

Глава четвертая

«Конститьюшн» шел к северу с потравленными шкотами, его подгоняло течение, берущее начало в Мексиканском заливе. Доктор Мэтьюрин стоял на палубе, опершись на гакаборт, и смотрел на кильватерный след — белую полосу в темном, цвета индиго, море. Мало что сильнее могло способствовать полету улетающей в былое мысли, и мысли Стивена неслись свободно, как пенистый след корабля.

События недавнего прошлого мелькали в его воображении, перед внутренним или мысленным взором. Они представали в образе картинок, рисующихся на фоне бурлящей воды, расплывчатые и отрывочные подчас, а иногда отчетливые как силуэты в камере-обскуре. Вот всех пленников перевозят поочередно по волнующемуся морю в единственной уцелевшей шлюпке, протекающем как решето десятивесельном катере, более сотни из этих несчастных ранены. Вот Бонден восклицает: «Эй, Бостон Джо!», — когда американский матрос, бывший его товарищ, надевает на него кандалы. А это горящая «Ява» — высокий столб дыма взлетает в небо, звучит взрыв. Потом кошмарный переход в Сан-Сальвадор на чудовищно переполненном корабле под испепеляющем солнцем и почти неощущаемом попутном ветре. Нераненные моряки «Явы» томятся в железах в трюме — чтобы не вздумали поднять мятеж против своих победителей, которые сами сбивались с ног, исправляя полученные в бою повреждения. Канатный ящик «Конститьюшн» превратился в большой лазарет, где не наблюдалось недостатка в жутких ранах.

Именно там Мэтьюрин повстречался с мистером Эвансом, врачом «Конститьюшн», и научился ценить его: уверенный, умелый хирург с трезвым разумом, человек, единственной целью которого было спасти жизнь и здоровье подопечных, и который не жалел на это сил, используемых с величайшим искусством, ученостью и самоотречением. Человек, не делавший разницы между своими и пленниками, один из немногих встречавшихся Стивену докторов, кого интересовал пациент в целом, а не только его рана. Промеж собой они согласились, что спасли капитана Ламберта и почти отчаялись спасти Джека, у которого проявились лихорадка и признаки гангрены. И в обоих случаях ошиблись: Ламберт умер в тот самый день, когда его доставили на берег, а Джек выкарабкался, хотя был слишком плох, чтобы его можно стало перемещать до отплытия «Конститьюшн».

«Ламберт скончался скорее от горя, чем от ран, — подумал Стивен. — Третий фрегат спускает флаг перед американцами! Думаю, Джека, в его ослабленном состоянии, это тоже убило бы, будь он капитаном этого корабля. И даже так он на ладан дышит». Мэтьюрин поразмышлял некоторое время о стимуляции, позитивной и негативной — о том, что позволило не оправившимся от испытаний «леопардовцам» выказать в бою такую силу и деятельность, и о том, что затем отбросило их вновь к крайней степени изнурения.

«Джек будет жить, сомнений нет, и организм его чувствует себя лучше, нежели ожидалось. Но его постиг страшный удар. Иногда, со мной наедине, он предстает буквально униженным, он словно извиняется за некие необоснованные свои притязания. С прочими же Джек ведет себя холодно, сдержанно, иногда даже резко, что так противоречит обычной его дружелюбной манере. И рецидив болезни меня вовсе не удивит. Теперь, когда трудности с испражнением преодолены, главной его заботой стало постоянно разыгрывать нелепую браваду, с целью показать американским офицерам, что для него это все пустяки, что англичане умеют проигрывать так же достойно, как побеждать. Помню, как твердо он держался, попав в плен к французам, но сейчас дело другое: эти джентльмены — американцы, а „Ява“ — третий фрегат, взятый их ничтожными морскими силами, и нет ни одной победы, какую можно расценивать как реванш. Парни эти ведут себя по-джентльменски, за исключением пары штрихов — мне трудно принять как должное табачную жвачку, то и дело пролетающую мимо ушей, пусть даже и пущенную с большим искусством. Но надо быть больше чем человеком, чтобы скрыть обуревающие их радость, самодовольство, и, не побоюсь этого слова, счастье при мысли о том, что ими повержена сильнейшая морская держава мира. И даже если офицерам это удалось, то как заткнуть рты бесхитростным ребятам из экипажа корабля, этим вот веселым плотникам с конопатками?».

Шайка «веселых плотников» переместила его на наветренный борт, принявшись заделывать зияющий в палубе пролом, накрытый до того куском просмоленной парусины. Причем переместила вполне вежливо: «Поосторожнее ходите тут, сквайр — дыры такие, что фургон провалится». Дыр и правда было много — с самого выхода из Сан-Сальвадора корабль гудел от перестука молотков. Но к этому Стивен настолько уже привык, что этот новый всплеск прямо под ухом не прервал хода мыслей. Да, по-джентльменски. Ему вспомнилась трогательная забота, с которой янки проследили за тем, чтобы ни одна вещь из пожитков офицеров «Явы» не пропала или не была украдена. Перед мысленным взором возник высокий американский мичман с его дневником и кипой бумаг Джека под мышкой, спрашивающий у всех: «Чья эта черная книжка?». Мэтьюрин сохранил не только дневник и письменный прибор, но и все до единого носовые платки и пары чулок, поднесенными ему в подарок. Некоторые из дарителей были, увы, мертвы теперь, и остались в трех тысячах миль за кормой. Слово «дневник» заставило его нахмуриться, но бесконечная разбегающаяся кильватерная струя понесла прочь мысли, вернее, череду картин, и в пенной белизне он снова видел церемонию в Сан-Сальвадоре, во время которой командир американцев, коммодор Бэйнбридж, обратился к способным внимать ему пленникам. Если те, говорил он, дадут слово не выступать до законного размена против Соединенных Штатов, их прямо сейчас направят в Англию на двух картельных кораблях. Потом была церемония более частного порядка, на которой генерал Хислоп от себя лично и от всех уцелевших офицеров «Явы» преподнес коммодору превосходную шпагу в благодарность за доброту к пленникам. Доброту, распространившуюся не только на личные вещи, но даже на драгоценный губернаторский сервиз генерала, что особо подстегнуло красноречие Хислопа.

Дневник. Слово зацепилось за что-то в сознании, и Стивен остановился, чтобы осмыслить. В свое время у него выработались два опасных пристрастия. Первое — лауданум, бутилированная сила, напиток забвения, поначалу помогший ему перенести страшные переживания, связанные с Дианой Вильерс, но затем обратившийся в тиранического властелина. Второй привычкой было ведение дневника — безобидное, полезное даже занятие для большинства смертных, но крайне неразумное для агента секретной службы.

Естественно, большая записей была зашифрована его самолично разработанным тройным кодом, кодом таким сложным, что Стивен посрамил криптографов Адмиралтейства, дав им кусок текста на пробу. И все же дневник содержал сугубо личные заметки, для которых применялась упрощенная система, одна из тех, что пытливый ум, отягощенный знанием каталанского, вполне мог вскрыть, возьми он на себя труд покопаться. Труд получится напрасный с точки зрения военной разведки, поскольку заметки эти описывали лишь чувства Стивена к Диане Вильерс на протяжении минувших лет. И все же ему очень, очень не хотелось представать в наготе перед сторонним глазом, который увидит в нем отвергнутого и страдающего возлюбленного, нимфолепта, жестоко жаждущего обладать тем, что ему недоступно. Еще сильнее не хотелось Мэтьюрину, чтобы этот чужой прочел стихотворные его потуги, в самом лучшем случае тянувшие на разбавленного водой Катулла. Разбавленного сильно, хотя снедавший обоих огонь был одного свойства: nescio, sed fieri sentio et excrucior.[27]