Туре Гамсун - Спустя вечность

• Название: Спустя вечность
• Автор: Туре Гамсун
• Издательство: Б.С.Г.-ПРЕСС
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-93381-232-3

Норвежский художник Туре Гамсун (1912–1995) широко известен не только как замечательный живописец и иллюстратор, но и как автор книг о Кнуте Гамсуне: «Кнут Гамсун» (1959), «Кнут Гамсун — мой отец» (1976).

Автобиография «Спустя вечность» (1990) завершает его воспоминания.

Это рассказ о судьбе, размышления о всей жизни, где были и творческие удачи, и горести, и ошибки, и суровая расплата за эти ошибки, в частности, тюремное заключение. Литературные портреты близких и друзей, портреты учителей, портреты личностей, уже ставших достоянием мировой истории, — в контексте трагической эпохи фашистской оккупации. Но в первую очередь — это книга любящего сына, которая добавляет новые штрихи к портрету Кнута Гамсуна.

На русском языке публикуется впервые.

---

В старости человеку иногда бывает дано явственно увидеть то, что случилось очень давно, он может повторить услышанные когда-то слова, увидеть улыбки, услышать смех, тогда как события, случившиеся относительно недавно и куда более значительные, начисто исчезают из его памяти. Так бывает, когда крут замыкается и человек подходит к последнему таинству. Я размышлял над этим, вспоминая свою жизнь, как, наверное, и многие до меня.

Таинство — мистика. Я раскрываю словарь и нахожу, что слово мистика греческого происхождения, оно означает «закрываться» и употребляется о глазах. Все сходится.

Школа в Вогснесе, как я в тот же день обнаружил, нисколько не изменившаяся, по-прежнему стоит в конце старой школьной дороги. Там каждый год устраивались рождественские елки, куда приходили и взрослые и дети. Мы пели псалмы, водили хоровод вокруг елки, и всем детям раздавали сладости. Однажды, мне тогда было лет десять-двенадцать, наш новый учитель дал мне рассказ и попросил прочитать его на Рождество. Я нехотя согласился и взял рассказ домой.

Отец нашел рассказ слабым, лишенным юмора, просто скучным. Своим четким и ясным почерком — мне всегда было легко его читать — он начал править прямо в книге, вписал в рассказ несколько абзацев, что-то вычеркнул, что-то добавил и приписал веселый конец. Не хватало, чтобы его сын на рождественском празднике читал эту грустную историю, к тому же так плохо написанную!

Мое чтение имело успех, зрители смеялись и аплодировали. Но сам рассказ с отцовскими поправками и дополнениями, к сожалению, потерялся. Едва ли он стал шедевром, несмотря на приложенные отцом старания, но это несомненно был ценный курьез, и мне жаль, что я его не сохранил.

В нашей старой школе в Вогснесе не было водопровода. Воду приносил из колодца один из старших учеников Улав, это была его постоянная работа. Ведро с ковшом стояло в коридоре, эту воду мы пили, все из одного ковша, так было принято и до нас.

Мама изменила этот порядок. Она созвала школьный совет, постановивший, чтобы каждый ученик приносил с собой свою кружку.

В те годы туберкулез был весьма распространенной болезнью среди детей и молодежи. Племянник отца Оттар — сын дяди Уле, сапожника в Хамарёе, — которого отец выписал к нам, чтобы сделать его управляющим в Нёрхолме, приехал со своей женой Хильдой. К сожалению, они недолго прожили с нами. Такой белокурый, такой красивый и такой добродушный Оттар был болен туберкулезом. Они прожили у нас года два-три, я хорошо помню их обоих. Отец вызвался устроить его в санаторий, но Оттар отказался — он хотел вернуться в Хамарёй, надеясь, что дома он поправится. Но дома он умер. Между прочим, именно там он и заразился туберкулезом. А вот с Хильдой мне довелось встретиться через сорок пять лет, когда я был в Хамарёе по случаю традиционных Гамсуновских чтений. Она почти ослепла, но была приветлива и добросердечна, какой я ее и помнил. Мы оба обрадовались этой встрече.

В дни моего детства в самом Эйде и в окружавших нас усадьбах не предпринимали никаких мер, чтобы уберечься от туберкулеза. Я долго с грустью вспоминал, как болел мой друг Улав, он умер года через два после окончания школы. Улав тоже не был в санатории, его мать считала, что такова воля Божия: и ее муж, и младший сын умерли от чахотки, а теперь вот — и Улав.

Мама пыталась помочь им, но столкнулась с непониманием. Мы все очень любили высокого, худого Улава. Он часто приходил в Нёрхолм, помогал нам выпалывать сорняки и немного на этом зарабатывал. Мама поинтересовалась у нашего домашнего доктора, есть ли у Улава надежда выжить. Доктор грустно покачал головой, но сказал, что Улаву будет легче, если ему каждый день давать понемногу портвейна — Улаф пил его с удовольствием…

После того как наша школа стала слишком мала, большую часть учеников из Эйде перевели в новую школу в Хомбор. От Нёрхолма до новой школы было четыре километра, иногда нам везло, и мы доезжали туда с какими-нибудь попутчиками. Машин в ту пору на дорогах не было. В снежные зимы мы ходили в школу на лыжах, а то и зимой и летом приходилось ходить пешком, впрочем, это шло нам только на пользу.

Однажды зимой меня подвез домой наш сосед. Он ехал на санях и, поравнявшись со мной, остановил лошадь. «Снимай лыжи и прыгай в сани!» — крикнул он. Потом пощелкал вожжами, и мы покатили дальше. Он сказал, что ездил в Гримстад за доктором. Кристиан Юртвейд, наш лучший плотник, принимавший участие в любом строительстве, которое отец затевал в Нёрхолме, угодил рукой в соломорезку. Ради такой новости следовало остановиться, — чтобы через меня сообщить отцу о случившемся. Возле Нёрхолма я выпрыгнул из саней, и вслед за мной сосед выбросил на снег мои лыжи. Зима в том году была снежная, и хотя у доктора был автомобиль, он не смог бы на нем добраться до Нёрхолма.

В нашей семье существовала традиция устраивать вечера для детей в дни рождения, на Рождество или когда разбирали елку. Мы обычно старались пригласить как можно больше своих друзей и подруг, нам не хотелось делать среди них различия, и помню, как часто мама с испугом смотрела на нарядное шествие, приближавшееся по дороге к нашему дому. Однако она всех встречала ласковой улыбкой и добрыми словами, которые в некоторых случаях были необходимы. Дети смущались и затихали, попав в незнакомую богатую обстановку, в гостиную с картинами на стенах, с красивой мебелью; пугающая знаменитость нашего отца внушала им трепет. Отец как раз недавно получил Нобелевскую премию, и только об этом и говорили в нашем приходе. Вообще отец никогда не был «пугалом» для соседских детей, он любил шутить с ними и для всех находил теплые слова, постепенно дети перестали его дичиться. Рождество 1920 года принесло им еще один сюрприз. Отец купил граммофон! Изумленные дети услышали песни и музыку, доносившиеся из шкафа. Это был граммофон Эдисона, сделанный под шкафчик, из него-то и лились эти звуки, столь непохожие на музыку, исполняемую церковным органом в Эйде или «однострунным ящиком» нашего учителя Маркуссена. Это была их первая встреча с консервированной музыкой.

Такие воспоминания и все эти мелочи как будто зажигают свечи. Я вижу лица, седую голову отца и мамину улыбку, почти такую же, как на портрете, который написал Хенрик Люнд и который и нынче висит в большой гостиной в Нёрхолме.

Порой я испытываю необъяснимый страх: мне кажется, что когда я пишу о прошлом, я как бы исключаю себя из числа тех, кто мне так дорог, — отстраняюсь от этих лиц, чья живая мимика то и дело мелькает передо мной, и ее никогда не может передать фотография. Но тут уж никуда не денешься, что-то всегда теряется, я это вижу по собственным картинам. То, что достигается во время работы, бывает, утрачивает часть своей ценности, которую мне так хотелось бы сохранить.

Однако ценности приходят ко мне и обретаются разными путями. Кроме своих детских книг мама издала два маленьких сборника стихов. Почти все эти стихи были написаны по вечерам, когда домашние уже спали. Среди оставшихся от отца бумаг, в пачке писем, на которой написано Мария, я нашел длинное, из девяти строф, стихотворение, написанное маминой рукой, оно никогда не было опубликовано, это был привет, адресованный отцу. Она послала ему эти стихи, когда он писал книгу и жил не дома, а в отеле в Лиллесанне.

Несмотря на свою длину, это простое, без претензий, стихотворение, оно возникло под впечатлением тех вечерних часов, когда мама переходила от одной детской кровати к другой и смотрела на своих спящих детей. Стихи хранят ее тепло и много говорят о моей матери, образ которой я помню с детства. Но кроме любви к детям, в них звучит признание в любви к нему, отсутствующему.

Я не буду приводить здесь полностью все стихотворение. Ибо прекрасно знаю, что смысл таких «личных» стихов, созданных в минуту вдохновения и скорее всего неотредактированных, бывает очень расплывчатый. Поэтому я мысленно прошу у мамы прощения и как дань своей младшей сестре Сесилии привожу две строфы, которые посвящены ей.

А в маленькой кроватке
Сама принцесса спит.
И пусть не на горошинке,
Зато с ней сны хорошие,
И бровки шелковистые
Ей сказка шевелит…

А может, это ангел
Задел ее крылом?
Что ей, принцессе, снится
Когда, смежив ресницы,
Принцесса спит в кроватке,
Свернувшись калачом?[9]

В то время, и вообще, пока я рос, близость к отцу была нерасторжимой с самим понятием авторитет. Отец внушал чувство надежности, не допуская в душу сомнений. Его слово было решающим во всех важных вопросах, мамино — в менее важных, и, конечно, нам было легче обращаться именно к ней, что отцу зачастую не очень нравилось. Теперь-то я понимаю, что он уже тогда боролся за нашу любовь, часто безуспешно. Он редко выступал в роли строгого обличителя, но уж коли такое случалось, он метал громы и молнии, и мы его боялись. Тем не менее, даже сегодня я не могу назвать его гнев несправедливым, каким бы обидным он ни был. Потом уже я иначе воспринимал нашу с ним близость, годы много уравнивают, хотя и далеко не все. Уважение вместе с естественной сыновней любовью я испытывал к нему всю жизнь.