Туре Гамсун - Спустя вечность

• Название: Спустя вечность
• Автор: Туре Гамсун
• Издательство: Б.С.Г.-ПРЕСС
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-93381-232-3

Норвежский художник Туре Гамсун (1912–1995) широко известен не только как замечательный живописец и иллюстратор, но и как автор книг о Кнуте Гамсуне: «Кнут Гамсун» (1959), «Кнут Гамсун — мой отец» (1976).

Автобиография «Спустя вечность» (1990) завершает его воспоминания.

Это рассказ о судьбе, размышления о всей жизни, где были и творческие удачи, и горести, и ошибки, и суровая расплата за эти ошибки, в частности, тюремное заключение. Литературные портреты близких и друзей, портреты учителей, портреты личностей, уже ставших достоянием мировой истории, — в контексте трагической эпохи фашистской оккупации. Но в первую очередь — это книга любящего сына, которая добавляет новые штрихи к портрету Кнута Гамсуна.

На русском языке публикуется впервые.

---

На аэродроме в Форнебу было холодно, мы стояли на летном поле и ждали Тербовена и его свиту. Время шло, я был рад, что отец надел галоши, день выдался действительно очень студеный. Журналистов на аэродроме не было, только неутомимый Мюллер и несколько его человек, которые привезли нас с отцом в аэропорт.

Мюллер, как уже говорилось, был веселый и общительный, он болтал без умолку и помогал нам скоротать время. Норвежского он не знал, с моим глуховатым отцом, который, пытаясь следить за разговором, улавливал лишь обрывки фраз, он говорил громко и внятно. Отцу вообще нравился Мюллер, и он предпочитал иметь дело с ним, когда ему приходилось общаться с немцами. Тербовена он невзлюбил с первого раза, когда мы с ним вдвоем посетили Скаугум: отец пытался освободить из немецкого лагеря писателя Рональда Фангена{117}. Раньше я уже писал об этой встрече и отказе Тербовена выпустить на свободу «этого откровенного врага новой Германии». Именно эта первая неудачная встреча с Тербовеном укрепила отца в вере, что этот человек принесет Норвегии несчастье.

Наконец Тербовен примчался на своем бронированном «Мерседесе». В его свите был один генерал из «Schnellkomando»[43], имя которого я забыл и которого больше никогда не видел. Но с Тербовеном была другая, более важная личность, носившая длинный титул — Der höhere SS — und Polizeifürer Nord und Central der Polizei[44] Вильгельм Редисс. Я хорошо его помню еще по встрече у Тербовена, когда речь шла о Фангене. Высокий, тучный человек с тяжелым, мрачным взглядом. В тот раз у него была с собой пачка документов, касающихся Фангена, которые не показали ни отцу, ни мне, но Тербовен пролистал их, прежде чем отказать нам.

В Форнебу Тербовен обошел всех по кругу и всем пожал руки, оставалось только сесть в самолет. Самолет был не военный с обычными сиденьями, очевидно, Тербовен пользовался им для своих служебных поездок. Мы все направлялись в Берлин по разным делам.

Полет был короткий. Всего несколько сотен метров. Не успев набрать высоту, самолет снова оказался на земле. Мы вповалку повалились друг на друга, но никто не пострадал. Когда мы вышли наружу, то увидели, что самолет стоит, покачиваясь на склоне над покрытым льдом Осло-фьордом. Еще бы чуть-чуть — и…

Подъехал автомобиль, и нас отвезли обратно в зал ожидания, устроенный в бараке. Тербовен приказал принести бутылку шнапса, чтобы разделить ее на всех. Он был сдержан, но лицо у него было пунцовое, объяснение с незадачливым пилотом состоялось немного позже. Если бы произошла авария, одним махом оказались бы прихлопнуты сразу две мухи — Йозеф Тербовен и Кнут Гамсун!

Весной 1941 года Мюллер снова выразил желание поговорить со мной. Он поинтересовался, считаю ли я возможным, что мой отец примет еще одно приглашение из Германии. Мне лично казалось, что отцу не стоит упускать возможность поговорить о положении Финляндии, которое, как я знал, очень его тревожило, и я написал ему письмо. Вот его ответ:

«Воскресенье 25/5. 41.

Я не получал никакого приглашения поехать в Германию, а если бы и получил, то не принял бы его. Я не поеду в Германию, я не знаю немецкого, я глухой, мне восемьдесят два года и я не какая-нибудь достопримечательность, чтобы меня всюду возить и показывать. Кроме того, мне пришлось бы жить у Эллинор, а это не понравилось бы в высших кругах (этот ее Шнайдер ведет себя просто недопустимо).

Все это вместе взятое не позволяет мне двинуться в Германию, разве что меня пригласит сам Гитлер».

Военные годы представляются мне сегодня чередой серых, тяжелых дней, я могу сравнить их только с теми, что последовали после войны, когда шли процессы. Хотя, конечно, случались дни и даже довольно длинные периоды, которые были посветлее других. У меня было мое искусство, мои дети и мои родные, к тому же у меня было много хороших друзей. По счастью, друзей выбирают сами.

При обстоятельствах, царивших в стране во время оккупации, сложились группы людей, для которых вовсе не было естественным чувствовать отвращение к другим в обыденной жизни. Так или иначе, но эти группы существовали, и, конечно, каждый искал дружбы там, где мог ее найти. Я и сего дня благодарен всем, с кем сблизился тогда и кого, возможно, никогда бы не встретил, сложись все иначе. Многие из этих моих знакомых были отторгнуты хорошим обществом. Но создавались другие общества, так у меня образовался круг друзей, с которыми я дружу и по сей день, хотя этот круг заметно поредел. Их имена мало что скажут читателю, но я помню всех этих людей.

В военные годы я никогда не вмешивался в политику, у меня не было даже никакой выборной должности в НС. Активность я проявлял совсем в другом.

Кое-кого из министров Квислинга я знал лично, но самого Квислинга видел редко. Лучше всего я помню его, каким он был еще в начале тридцатых годов, когда говорил с нами, совсем юными, на собраниях и прочих мероприятиях. Его лицо сегодня известно всем лучше многих других лиц, и нет нужды подробно его описывать. Во время разговора он выглядел замкнутым и необщительным, каким-то робким, даже когда разговаривал с таким молодым парнем, как я. Но это было до войны, до того как он стал «фюрером».

Внешность человека часто воспринимается в зависимости от оценки того, что этот человек собой представляет. Учитывая это, у Квислинга едва ли было много поклонников, хотя исключения, конечно, случались. В конце тридцатых годов нас с Максом Тау навестила немецкая писательница Луц Луренцен, бывшая жена Петера Куттнера, мы дружили с ней еще с берлинских времен. Однажды мы сидели в «Гранд Кафе» и я показал ей Квислинга, который почти каждый день завтракал там, сидя за столиком в правом углу — всегда в одиночестве.

Луц, красивая, белокурая, нордического типа женщина, неравнодушная к мужчинам, с интересом посмотрела на него и сказала:

— Во всяком случае, он выглядит лучше Гитлера!

Возможно, так оно и было. Но я помню, что он, еще с тех времен, когда я действительно состоял в НС, часто бывал мрачным, и все хорошо помнят характерное для него упрямое выражение лица. Квислинг не умел притворяться, а политику это необходимо. Это неумение мешало ему, к тому же в его посланиях было мало призывов, которые могли бы воодушевить аудиторию. Однако я помню также, что именно в те, первые годы, его крупное угрюмое лицо иногда вдруг светлело от улыбки, меняющей весь его облик, он становился добродушным и симпатичным. Бывало и так.

Во время оккупации я видел Квислинга всего несколько раз, и от этих встреч у меня осталось поверхностное впечатление, которое в основном только дополняло прежнее. Он не отличался военной выправкой, хотя был высокого роста и в молодости, несомненно, очень сильный. Теперь же это был усталый человек, располневший и постаревший. Я обратил внимание на его большие красивые руки. С такими руками ему бы работать вилами дома в пасторской усадьбе в Фюресдале. Теперь его рукопожатие было вялым и слабым, он бесконечно удалился от того, о чем к концу жизни, если верить слухам, стало его мечтой — вернуться обратно в Фюресдал.

У меня нет желания вливаться в общий хор или говорить что-то о Квислинге от своего имени. Все уже сказано, да и знал я его недостаточно хорошо, чтобы рассказать о нем что-нибудь новое и интересное. Но если бы у меня и были какие-то личные соображения, которые хоть немного отличались от общепринятых, у меня, безусловно, не хватило бы смелости признаться в них. Не столько из-за робости, сколько потому, что мне хочется быть предельно точным в своем рассказе.

В этом смысле мне гораздо проще писать о Юнасе Ли, правда, тоже с некоторыми оговорками. Я знал его и его жену, певицу Гюнвор Эвью Ли, с конца тридцатых годов. Его как автора блестящих детективных романов, которые он присылал отцу и за которые получал похвалы и благодарности — они относятся к лучшим произведениям этого жанра. В том числе и тот роман, который Ли написал, когда плыл через океан в Мексику, получив задание доставить туда высланного возмутителя спокойствия Троцкого. Роман назывался «Акула преследует корабль».

Когда я поселился с семьей в Слепендене, по соседству с композитором Давидом Монрадом Йохансеном и его семьей, оттуда было уже недалеко и до дома семьи Ли в «Долине художников» в Валстаде, куда мы часто ходили в гости. Тогда еще был жив отец Юнаса Ли, сын нашего известного классика, писатель Эрик Ли{118} и его жена Катрине. Между прочим, именно Эрик Ли создал Союз норвежских писателей. И он и его жена принадлежали к семьям, оставившим след в истории норвежской культуры.

Надо признаться, что только благодаря их заботливости и благожелательности я, бывший тогда еще «чистым листом», близко сошелся с художниками, окружавшими композитора Давида Монрада Йонсена, Эрика и Юнаса Ли и писателя Юхана Бойера. Я и сегодня благодарен им за возникшую тогда дружбу с Давидом и его семьей. Но об этом у меня будет повод рассказать дальше. Мы оказались в одной лодке, попали в один водоворот, кто-то тогда погиб, кто-то спасся.