Туре Гамсун - Спустя вечность

• Название: Спустя вечность
• Автор: Туре Гамсун
• Издательство: Б.С.Г.-ПРЕСС
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-93381-232-3

Норвежский художник Туре Гамсун (1912–1995) широко известен не только как замечательный живописец и иллюстратор, но и как автор книг о Кнуте Гамсуне: «Кнут Гамсун» (1959), «Кнут Гамсун — мой отец» (1976).

Автобиография «Спустя вечность» (1990) завершает его воспоминания.

Это рассказ о судьбе, размышления о всей жизни, где были и творческие удачи, и горести, и ошибки, и суровая расплата за эти ошибки, в частности, тюремное заключение. Литературные портреты близких и друзей, портреты учителей, портреты личностей, уже ставших достоянием мировой истории, — в контексте трагической эпохи фашистской оккупации. Но в первую очередь — это книга любящего сына, которая добавляет новые штрихи к портрету Кнута Гамсуна.

На русском языке публикуется впервые.

---

Однако люди, которые в предстоящих переговорах будут отстаивать интересы изобразительного искусства, должны обладать способностями выше среднего уровня, а также пользоваться доверием своих коллег.

Мне остается сказать, что ты во всех отношениях заслуживаешь моего полного доверия.

Чтобы тебе была ясна моя точка зрения на отношение к искусству со стороны государства и коммуны, я прилагаю несколько своих высказываний, которые я недавно направил в „Тиденс Тегн“.

С дружеским приветом, Ульрик Хеннриксен».

Вскоре после получения этого письма у меня состоялся разговор с художниками Турстейном Турстейнсоном, Полой Гогеном и Акселем Револлом. Мы обсуждали возможность разговора с Эдвардом Мунком и даже договорились с ним о встрече. Он пригласил меня посетить его в Экелю в один из ближайших дней.

Здесь я сделаю перерыв, мне нужно оглянуться в прошлое и перевести дыхание, прежде чем я буду писать об Эдварде Мунке.

29

И имя и сам художник видятся мне сегодня в более широкой перспективе, чем в тот раз, когда я молодым человеком встретился с ним лично и мы проговорили целых два часа. А это очень много — два часа, вырванные из того времени, которое Мунку нужно было для его творческой работы.

У меня сохранились записи разговоров с отцом об этом художнике, который и для меня и для предшествующего мне поколения был таким мощным пробуждающим сознание символом. Мои заметки и несколько писем из Университетской библиотеки и музея Мунка — это, конечно, капля в море по сравнению со всеми материалами, собранными о Мунке и его искусстве, но все-таки они позволяют увидеть через замочную скважину, как относились друг к другу эти два великих деятеля культуры.

Вообще-то я не верю, что отец и Мунк были очень близки, уж слишком они были разные. Я опять вспоминаю Стриндберга, который был моему отцу ближе, чем Мунк, но все трое были людьми нервными и не терпели долгого общения друг с другом.

Однако несколько писем отца к музыканту-любителю, композитору и виноторговцу Хайнриху Мартенсу, написанные в девяностые годы XIX века, свидетельствуют о том, что дружба с Мунком все-таки поддерживалась постоянно.

На этих записках, которыми они обменивались между собой, редко ставилась дата, а уж тем более год, но день недели и час был по всей видимости важен:

«Суббота.

Дорогой Мартенс!

Согласно любезно предоставленному тобой адресу, я завтра, в воскресенье, появлюсь в Винном филиале на Гренсен.

Но мне также известно, что ты человек музыкальный и поэтому я попросил поляка Пшебышевского с женой прибыть туда вместе с художником Мунком.

Ты не пожалеешь о присутствии поляка, он музыкален как дьявол, и ты получишь радость от общения с ним, поскольку у тебя в доме есть пианино. Мы прибудем в пять часов, к тому времени ты, наверное, уже вернешься домой. У него замечательная жена, очень милая и тоже страстная музыкантша.

Черкни мне несколько слов на адрес кафе „Гранд“ в первую половину для.

Я гарантирую тебе чудесный вечер. Потому что знаю, на что эти люди способны.

Твой Кнут Гамсун. Но ответ все-таки пришли».

В Париже отец и Мунк встретились снова, между тем Мунк получил заказ сделать офорт с портрета Гамсуна. Одно время они посещали разные «литературные пирушки», где нервная невоздержанность отца на спиртное, — когда у него были деньги, — контрастировала со столь же нервной прижимистостью Мунка, — черта, над которой отец во время разговора лишь криво посмеивался — Мунк был не единственный.

Работа над офортом началась, когда оба они уже вернулись в Норвегию. Я немного писал об этом в биографии отца и коротко повторю здесь.

«Лян, воскресенье.

Дорогой Мунк.

Надеюсь, до марта у меня не возникнет необходимости приезжать в город. Но ты можешь появиться здесь перед моими двадцатью пятью или тридцатью учительницами. Я живу у фрёкен Хаммер, адрес известен. Но если ты сейчас выпиваешь, то водку привези с собой, у нас ее не держат. А также запасись хорошим настроением, потому что я сейчас работаю как каторжный и потому до ужаса кислый.

Однако сигары у меня есть, Маурер был так любезен, что снабдил меня ими. Я его чертовски люблю.

Кнут Гамсун».

Вообще, когда ты уезжаешь? Если необходимо, я тоже могу приехать в город, только ненадолго. Сообщи мне, сколько тебе на все потребуется времени? Позвони по телефону. Звони так: сперва вызови Беккелагет, потом пансион фрёкен Хаммер, потом меня.

«Адрес: кафе „Режанс“.

Дорогой Гамсун!

Офорт, который я сделал с твоего портрета, принят к публикации в „Пане“ (это значит, что журнал приобрел медную пластинку).

Поскольку ты говорил мне, что тебя не смущает, если он будет опубликован в Германии и поскольку этот художественный журнал издается очень небольшим тиражом (во всей Норвегии его выписывает только один человек), я не мудрствуя лукаво отправил журналу свое предложение. Из-за денежных соображений мне это очень важно.

Это не законченный портрет, только набросок. Постараюсь прислать тебе оттиск. Сообщи о своем согласии!

Сердечный привет от твоего

Э. Мунка».

Очевидно, в более позднем письме, которое не сохранилось, Мунк писал, что медная пластинка стоит триста марок, деньги, которые он попросту взыскал с художественного журнала «Пан» при условии, что Ланген получит пластинку… или оттиски? Все это выглядит как-то странно, и в ответном письме отец предлагает радикальное решение, которое может освободить его друга Мунка от трудностей:

«Лян, Норвегия. 4 марта.

Дорогой Мунк!

Во-первых никакого офорта с моего портрета существовать не может, поскольку ты не приезжал и не рисовал меня. Во-вторых, мне неприятно, по-настоящему неприятно, что ты спрашиваешь меня об этом, ведь я понимаю, что решать все тебе.

Дорогой друг, позволь лучше мне приобрести эту пластинку. Она не дешевая, и я не располагаю такими средствами, но я тоже дал бы тебе за нее триста марок. Я человек порядочный и выплачу тебе эти деньги, только не сейчас, а по частям. Я надеюсь заработать на следующей книге. И тогда я уничтожу эту пластинку.

В Париже ты найдешь много писателей, с которых можно сделать офорт для „Пана“. Я не самая привлекательная модель для публики.

Но в любом случае спасибо тебе за добрую дружбу.

Кнут Гамсун».

К счастью, все кончилось иначе. Медная пластинка в конце концов попала в художественный журнал «Пан». Но оттиска мой отец так и не получил.

Возможно, Мунк оскорбился, получив такое неслыханное предложение — уничтожить созданное им художественное произведение из-за каких-то мелких неточностей. Ну а с другой стороны, в любой сделке скрупулезная порядочность была для отца самым главным и, думаю, что именно тогда их пути разошлись.

Эдвард Мунк открывает дверь. Я раньше никогда не видел его, знал только по автопортретам и фотографиям.

Высокий, худой, седой, он стоял совершенно неподвижно и изучал меня, а челюсти его двигались, словно он что-то жевал или пробовал на вкус. Я назвался, он кивнул несколько раз, протянул мне руку и провел из передней в большую мастерскую, похожую на гостиную.

— В настоящее время я работаю здесь, — сказал он.

Я остановился и огляделся. Потолки в этой старинной швейцарской вилле были очень высокие. В комнате царил беспорядок, было не особенно чисто и обстановка не свидетельствовала о вкусе. Меня это не удивило, Гоген говорил мне об этом, я должен был соблюдать осторожность, чтобы не наступить на тюбики с краской, разбросанные повсюду. Шедевр, которого я никогда раньше не видел, висел в раме на стене под самым потолком. На полу стояли картины, прислоненные к стене, часть их была разложена на полу, некоторые были на подрамниках, другие свернуты трубкой и испачканы краской.

Передо мной стоял старый человек. Сегодня я смотрю на автопортрет, который он написал в том году и который называется «Между часами и кроватью». Он стоит, словно статуя, совсем как тогда, когда встречал меня тем летним днем пятьдесят лет назад.

Осторожно, мелкими скованными шажками он подошел к шкафу, открыл его, заглянул внутрь и снова закрыл. Мы сели.

Он ни слова не сказал о беспорядке в комнате. Да и почему он должен был что-то говорить, если ему так нравилось. Внятно, как мог, я объяснил Мунку, что меня прислали его коллеги Турстейнсон, Гоген и Револл, чтобы сообщить ему о положении, в каком оказалось норвежское изобразительное искусство. Одни совершенно запутались в политике, а некоторые новички поддерживают немцев, стремящихся ввести «новый порядок» в искусстве. Я прямо спросил у Мунка, не поддержит ли он своим именем недавно организованное Объединение представителей изобразительного искусства.