Борис Дедюхин - Тяжелый круг

• Название: Тяжелый круг
• Автор: Борис Дедюхин
• Издательство: Современник
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1984

Многие тысячелетия служит людям лошадь — прекрасное творение природы. И сейчас, в век техники, она по-прежнему необходима человеку. Он совершенствует породы лошадей, и немалую роль в этом процессе играют конноспортивные состязания. Повесть «Слава на двоих» рассказывает о единственном в истории мирового спорта успехе Николая Насибова, который на чистокровном скакуне Анилине трижды выиграл Большой приз Европы.

В романе «Тяжелый круг» основное внимание писателя сосредоточено на судьбах подростков, будущих мастеров-наездников. Воссоздавая мир соревнований, с его риском, провалами и победами, автор показывает становление личности спортсменов.

---

Семен напутал немного — это был, как потом выяснилось, сын Бравурного, а не Квадрата, но не в этом суть, лошадь и правда очень ценной оказалась.

Жеребенок по себе неважнецкий: низкорослый — на подковах сто пятьдесят один сантиметр, плоский… С мягкой спино-о-ой, ну и все такое… Но если, правда, хорошо рассмотреть его — порода чувствовалась — плечи богатые, шея-голова великолепные. А так, невнимательно посмотреть — не обольстишься: разметик, задние ноги чуть не врасхлест, стоит не как лошадь, а по-коровьи.

Из-за этого, из-за паршивого экстерьера его двухлеткой на приличный ипподром не пустили. В заводе он проехал без двух. Ровная у рысаков считается — трехминутка на версту, а от нее уж идет отсчет: без двух секунд, без трех. Если говорят «безминутный рысак», значит, круг, милю, он бежит ровно за две минуты. Это такая форма еще с прошлого века уцелела, когда лошади бежали плохо, нынче уж вон в Америке если двухлетка две минуты пятнадцать секунд не покажет, ее и на ипподром не пустят. Ну, а отсчет такой остался и сейчас — как пуговицы на хлястике: к ним раньше кавалеристы полы плащей пристегивали, а нынче приляпывают их для форсу.

Да, пробежал этот жеребенок один только раз и сразу нажал брок. И так-то низковатый и угловатый, а тут еще с таким пороком — брокдауном. Семен уверял, что пытался отправить его на какой-нибудь приличный ипподром, Киевский или Саратовский, но его, говорил он, если не врал, вообще в колхоз продали как бросовую лошадь. А Семен успел если не полюбить, то приглядеться к этой лошади, поверить в нее.

Ну, пустился я в поиски, благо, терять мне было нечего. Колхозов в районе штук двадцать, не меньше. Однако повезло, во втором же хозяйстве мне говорят с гордостью: «Есть, есть у нас исключительная лошадь!» Приходим на конюшню — ба-а, старая знакомая, недавно уж при мне продали эту кобылу как неперспективную, отправили с ипподрома. Ну, а они-то со своей колокольни, со своим понятием… Конюх водит кобылу, а я тем временем листаю племенные свидетельства и одно заинтересовало меня: гнедой Балет, сын Луны и Бравурного. Мать бежала круг за две минуты и одиннадцать секунд, отец — за две и ноль шесть. Лошадка уже по происхождению будь здоров, даже если и не та, про которую Семен говорил.

Прошу показать, а председатель с кислым лицом отвечает: «Бросовая лошадь, мы ее даже в бригаде, а не здесь держим». Но все же уступил моему настоянию, поехали в бригаду.

Конюх дядя Гриша, цыганистый такой, с бородой — и не поймешь, сколько годов ему, долго продержал нас на улице, пока одевался, и это одно уж меня обнадежило. Оделся наконец, вышел из дома хмурый, а узнал, что я наездник, совсем насупился. Привел в конюшню, буркнул: «Вот, глядите». — «Дядь Гриш, — прошу я, — выведи посмотреть». — «А что, или так не видать?» — «Да темно-о-о…» — «Ну, ладно», — надел недоуздок, выводит.

Не знаю, какой была лошадь в заводской кондиции, а сейчас совсем ни в дугу. Так-то маленький, а тут еще и пузо развесил. Правда, замечаю я — голова и шея (порода ведь прежде всего в голове и шее) настоящего орловца: крупновата и горбоноса, но суха, а ганаши — два кулака влезут! Кстати, глаза разные — один нормальный, а второй сумасшедший, с большим белком. Сам по себе гнеденький, на лбу звездочка, переходящая в проточину, которая потом прерывается, а на ноздре маленькое еще пятнышко — как и Семен описывал! И ноги точь-в-точь: обе задние под треть плюсны белые и пятка на одной передней под венчик седенькая. Неужто тот!

Со стороны посмотрел, мать моя: маленький-то да, маленький, но длинный! Это ведь скакун хорош короткий, а у рысака корпус длинный ценится. С хвоста оглядываю, ай-яй-яй: зад круглый, напористый!

«Дядя Гриша, запряги», — прошу. «А чего запрягать, лошадь и лошадь». — «Да не жмись, — упрашиваю, — запряги, я ведь не для чего-нибудь, а на Дерби хочу». — «Ну ладно, показать покажу, а отдать все равно не отдам, хоть бы какое Дерби».

Запрягаем мы его в санки, в русские санки. Да, дело зимой было. Стоит преспокойно, никто его не держит. Как рабочая лошадь, голову пригнул, просовывает в хомут, прижав уши.

Заложили санки, выехали в поле. Руки у того конюха были замечательные: не наездник и не тренер, а ведь на тебе — не задрал, не затянул!

«Дай, — прошу, — дядя Гриша, вожжи подержать». Неохотно, но передал мне управление. Лошадь в вожжах мягкая, отдатливая, идет в снегу некованая, а споткнется, зашлепотит, так сама на себя разозлится, будто провинилась — ведь не то чтобы заскакала, просто поскользнулась не по своей вине, а-а?

«Дядя Гриша, — говорю, — что хочешь проси, но дай лошадь. Хочешь, сам летом приезжай и иди на Дерби, я подготовлю, только отдай».

«Не обучен я ипподромным штучкам, — говорит, — вали уж сам, но если испортишь, гляди!»

Стал Балет моим, привели его в мою конюшню. Начал я с ним работать. Работаю и глазам не верю: чудо — не лошадь! Маленький, но обычно при маленьком росте и ход мелкий, а этот вытянется весь, распластается — ну что тебе толстовский Холстомер! А то, что без тренинга почти год был — и не беда, даже хорошо: орловцы часто рассыпаются, лошадка сыроватенькая, а он нажил брок, простоял без работы, отдохнул. Кстати, брок такой незначительный, еле пальцем прощупывался.

Первый раз поехал я на нем да и накрыл всех на четверть, на четыреста метров стало быть! Потом еще три раза ездил и ребят своих предупреждал: «Не рвите лошадей, как хочу объеду я вас все равно». Они знали это, даже и не пытались бороться со мной. Ведь что удивительно — необычайно хорошо сбалансирован был: наездники иных лошадей по нескольку лет тренируют, чтобы сбалансировать их, а у этого от природы такой талант был, никогда не скакал. Чуть-чуть ему чек подтянешь, он головку на чек положит и идет, как часы, а если собьется чуток, то тут же перехватит, ногу сменит и опять идет.

Ну, а дальше ты знаешь: война, Дерби не состоялось, я на фронт ушел, а Балет мой пал. Все собирался наведаться к дяде Грише: жив он, в Богдашкине все так и работает, к нему мы и едем. Но срам-то какой: сколько времени не удосужился собраться, уж он звал-звал меня, охрип, поди. Как-то так уж в нашей жизни получается: с кем не надо — дело имеешь, а с кем надо — даже и на разговор времени не находишь. Срам! А вот и подъезжаем, однако. Эта речка называется Бирюч, по ее льду, вон мимо той пасеки (надо же, до сих пор тут пчел держат!), мимо городьбы и банек ехал я первый раз на Балете. Дядя Гриша сказал мне, правду ли — нет ли, что по этому же пути когда-то Пугачева в клетке везли, люди стояли на берегу и смотрели. И когда я Балета запрягал в санки и поехал, люди стояли — воскресенье было, бани мужики топили. У одного из мужиков я спросил, когда сбрую поправлял: правду ли дядя Гриша про Пугачева говорит, а тот смеется: «Верно, только-только Пугач проехал, езжай шибче — догонишь». — «Спасибо! — отвечаю мужику. — Сейчас догоню!» Разбросал руки в стороны, вожжи отдал: «Но-о, Балетик!» Как он пошел!.. Хотя, это я тебе уже рассказывал.

8

Он был старше Онькина всего на четыре года, но Иван Иванович не смог перестроиться и в застолье, — даже и тост предложил выпить за здоровье не Гриши, а — дяди Гриши.

Дядя Гриша работал уж не в конюшне, а в промартели — гнул дуги и ободья для тележных колес.

— Глазами оскудел, врачи вот околесицу прописали, — объяснил он, однако слукавил, не в «околесице» было дело, а в чем — он сказал только на следующий день.

А в первый день, в день приезда и дядю Гришу-то не сразу отыскали.

Тому, что Богдашкино изменилось за тридцать лет до совершенной неузнаваемости, Иван Иванович не особенно удивился: нынче куда ни поезжай, не найдешь ни изб, соломой крытых, ни ветряных мельниц, ни колодезных журавлей — повсюду их сменили постройки из камня, бетона, стекла да металла, на крышах телевизионные антенны, на улицах водопроводные колонки.

— Ну чем не город? — неопределенно, то ли радуясь и удивляясь, а то ли огорчаясь, сказал Иван Иванович, но по тому, как притих он вдруг, как настороженно вглядывался в лица местных жителей, можно было догадаться о его некоторой растерянности. Оттого, наверное, решил он узнавать о дяде Грише не у взрослых, по-городскому одетых и по-городскому же спешивших куда-то людей, а у ребятишек, так объяснил: — Я уж сколько раз убеждался, что дети лучше могут объяснить и показать, они все в своем селе знают. Пойдем-ка в школу, где я учился. Там неподалеку и конюшня с ветлечебницей была.

Но расчет его оказался ошибочным. Школа стала совсем другой, размещалась в новом трехэтажном доме, а та, в которой некогда учился он, стояла без окон и дверей — ломать ее уже начали. Зашли все же, продираясь через заросли репейника, лебеды, поздники. И без полов и многих внутренних стен оказалась школа. Было в ней прохладно и пусто, на голой земле лежал флегматичный теленок, который нимало не обеспокоился приходом Ивана Ивановича и Сани, даже и голову на сторону свернул, о чем-то своем, очевидно, думая.