Борис Дедюхин - Тяжелый круг

• Название: Тяжелый круг
• Автор: Борис Дедюхин
• Издательство: Современник
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1984

Многие тысячелетия служит людям лошадь — прекрасное творение природы. И сейчас, в век техники, она по-прежнему необходима человеку. Он совершенствует породы лошадей, и немалую роль в этом процессе играют конноспортивные состязания. Повесть «Слава на двоих» рассказывает о единственном в истории мирового спорта успехе Николая Насибова, который на чистокровном скакуне Анилине трижды выиграл Большой приз Европы.

В романе «Тяжелый круг» основное внимание писателя сосредоточено на судьбах подростков, будущих мастеров-наездников. Воссоздавая мир соревнований, с его риском, провалами и победами, автор показывает становление личности спортсменов.

---

Борис Васильевич Дедюхин Тяжелый круг

Слава на двоих

Глава I, сообщающая о том, как у знатных и красивых родителей появился невзрачный, можно даже сказать, уродливый сын

Конюх-маточник второй бригады Лебедев мчался вдоль порядка верхом, то и дело пришпоривая коня каблуками занавоженных кирзовых сапог. Под ним был старый, но не утративший еще своих статей арабский жеребец, которого седлали всегда больше для шика, чем для быстроты езды. Но сейчас этот миниатюрный серый в яблочках скакун разогнался так, что поселковые собаки, разбуженные галопным перестуком, опаздывали тявкнуть на него.

Возле дома, в котором жил Валерий Пантелеевич Шимширт, Лебедев приструнил коня, постучался в занавешенное окошко. Подождал, покосился на другие окна, но и те были слепыми и безгласыми. Конюх, видно, чуть стушевался, запрокинул голову: небо — чистое, глубокое и прохладное, каким оно бывает всегда во время последних весенних заморозков перед восходом солнца. И снова, уже требовательнее, ткнул согнутым пальцем в стекло. Но начкон (так сокращенно называют начальника конной части) уже проснулся. Разглядев через прозор в цветастых занавесках, кто это тарабанит, приложился к стеклу ухом: что, дескать, скажешь?

Лебедев сказал громко, почти что в полный голос:

— Ана-логич-ная… — Одно только слово, больше не успел: прозор затянулся, а затем и дверь отпахнулась — Валерий Пантелеевич вышел на крыльцо вполне одетым и бодрым, словно бы и не со она.

Начкону давно не в диковинку, что поднимают его чуть свет. Уж так распорядилась природа, что лошадь норовит ожеребиться непременно под утро, не днем и не ночью — на зорьке. Дождется, когда конюхи закончат уборку, спрячут ведра и жестяные мерки для овса, запрут лари с кормом, умоются, фыркая и расплескивая воду на глинобитный пол коридора, и разойдутся по домам. Все разойдутся, но им на смену придет один, дежурный, — дневальным его называют, хотя, казалось бы, правильнее назвать его ночевальным.

Дневальный в одиннадцать, самое позднее в двенадцать положит всем в ясли по навильничку сена и начнет прохаживаться между стойлами. Сначала ходит браво, разговаривает сам с собой и с лошадьми, потом постепенно квелеет и снулится, все реже и реже маячит перед глазами, пока вовсе не возьмет его угомон и он не задремлет на табуретке, стоящей в закутке, где сусек, вешалка для сбруи и ветеринарная аптечка. И наступает полная тишина, а то, что мыши иногда зашуршат в сене или заржет во сне вполголоса лошадь, которой приснится что-то смешное или страшное, — это не в счет: тишина и покой царствуют надо всем и всеми.

Ни один глаз не видел, ни одно ухо не слышало, как родился жеребенок. А когда счастливая мать начала его облизывать — сначала губы и нос, потом голову, шею, грудь, — она уже не секретничала, без осторожности, грузно и шумно приваливалась боками к дощаным, жиблющимся переборкам денника, топала ногами и фыркала с таким вызовом, словно бы на помощь звала.

Лебедев вскочил с табуретки и, как наскипидаренный, кинулся к деннику. Он приспел в тот момент, когда Аналогичная, облизывая жеребенка, ритмично и сильно надавливала ему на грудь: родится новый человек, его шлепают, чтобы он закричал и вдохнул воздух, дал расправиться легким, а лошадь, хоть никто ее никогда этому не обучал, вот таким способом помогает новорожденному.

Конюх смотрел через решетчатую дверь денника долго и с сомнением, словно бы не верил своим глазам.

Именно так он и сказал начкону, когда они шли на конюшню:

— Глазам своим не поверил. — После этих слов Лебедев сделал паузу, то ли чтобы подчеркнуть их особую значимость, то ли потому, что в это время бредшая за ним в поводу лошадь взошла на слюдяную лужицу. Лед протрещал под ее копытами, затем лошадь стала снова приглушенно печатать подковы на прошлогодней бурой траве, и конюх объяснил, почему он не поверил собственным глазам:

— Необычный жеребенок, форменный урод.

— Ты все сделал, что положено? — перебил его начкон.

— Все! Обтяпал все чин чинарем: ребеночка на простынку положил, соломкой, жгутиками пообтер — все по науке, как учили. Потом к вам побег, да опамятовался — сообразил, что верхом на лошади скорее, возвернулся, этого вот арабчонка взнуздал…

— Кончики ушей у новорожденного высохли? — перебил разглагольствования конюха начкон.

— Должно да, потому как если бы не высохли, он бы не стал на ноги подыматься. А так — корячится, тужится, да только без толку — урод уродом.

Начкон кашлянул громко и ненатурально — невозможно ему было слушать такую безответственную болтовню об уродстве, он отвел разговор:

— А мать, Аналогичная, как себя чувствует?

— Про нее ничего плохого не скажу. Конечно, вид томный, телом опавшая, кожей взопревшая, а все ж таки, Пантелеич, дивно это: что холостая, что в тягости, что и после жеребости — красавица писаная, ну просто красотка — да и только!

— Кобыла исключительная, но ведь ты, поди-ка, продрых, а теперь оговариваешь жеребенка?

— Да что вы, да обереги бог! — забожился конюх. — Я еще с вечера учуял, что очень Аналогичная неспокойная, и притом строгая: кушать не изволит, к себе на метр не подпускает. Приляжет, а лишь подойду к деннику — подхватится и айда кружить, только солома шуршит.

— А жеребчик, значит, говоришь, неважнецки из себя выглядывает? — Самые щадительные слова подбирал начкон, еще надеясь, что конюх напраслину возвел, но тот бездумно подтвердил:

— Какое «неважнецки», урод форменный, такой урод, что его прибить хоть сейчас, хоть маненько погодя.

— Но-но, я тебе дам «прибить»! — уж рассерчал Валерий Пантелеевич.

Очень огорчен был начкон, сильно надеялся, что Аналогичная даст наконец-то потомство такое, какого ждут от нее. Сама она была признанной всеми специалистами красавицей по экстерьеру, а уж по скаковым, чисто спортивным способностям с ней ни одна ее ровесница не могла тягаться, всех оставляла «в побитом поле» на ипподромах и в СССР, и за границей. В двухлетнем и трехлетнем возрасте выиграла много крупных всесоюзных и международных призов, а в четыре года карьера ее закончилась: у нее родился сын, и она все силы стала посвящать материнству. Но ни первенец, ни выметанный через два года второй жеребчик не продолжили ее славы, больше того — выросли удручающе бездарными скакунами.

Можно было подумать, что они пошли в отца, но нет: и отец, Элемент, был блестящим ипподромным бойцом, двенадцать раз приходил к финишу первым.

Родители, бабушки и дедушки Аналогичной и Элемента были мировыми знаменитостями, именами историческими, и вообще вся дальняя и ближняя родня была по крови высокой лошадиной аристократией, и это не просто интересно и любопытно само по себе, а крайне важно, потому что порода складывается постепенно, из колена в колено. Но вот на тебе — и третий ребенок, если правду говорит конюх, пошел не в род, а из рода.

Лебедев, к прискорбию, сказал правду.

Новорожденный стоял на желтой соломенной подстилке в неудобной и неестественной позе — скособочившись и свернув набок голову. Что он урод, видно с первого взгляда, не понимала этого только мать: она смотрела на него влюбленными глазами, а во всей ее позе, спокойной и раскованной, была благостность и отдохновение, которые бывают после тяжелого труда или пережитой опасности.

Когда на двери щелкнул запор, поза сразу изменилась, стала напряженной и враждебной — только попробуй обидеть ее чадо: тяпнет резцами, забьет копытами. Но, узнав начкона, она снова подняла уши, застригла ими воздух и, широко раздувая крупные тонкие ноздри, стала обшаривать бархатной губой руки и пиджак Валерия Пантелеевича. Она не ошиблась: в одном из карманов начкон припас ей теплый ломоть ржаного с поджаристой белесой корочкой хлеба. Она взяла гостинец вежливо и аккуратно, показав свои широкие и чуть желтоватые, как тыквенные семечки, зубы.

У жеребенка были выпуклые фиолетовые глаза с редкими длинными ресницами. Он смотрел на вошедших доверчиво, но тупо — ему все было непонятно, а когда смекнул, что люди интересуются именно его персоной, оробел, затрепетал, сердчишко — птенчик беззащитный, видно, как оно бьется-лягается под курчавой шерсткой. Он решил на всякий случай спрятаться за маму, но, запутавшись в собственных ногах, шлепнулся на солому. Подстегнулся вставать, но так был неловок, что и теми малыми силенками, которые имел, не мог по-умному распорядиться. Когда все-таки взгромоздился на негнущиеся ноги, то все пошатывался и съерзывал копытцами, сам огорчаясь и устыженно озираясь на мать после каждого неудалого движения: так выглядит мальчишка на льду, впервые нацепивший коньки, но попытавшийся сгоряча выдать себя за лихого конькобежца.

Начкон опустился на корточки, чтобы рассмотреть в подробностях и точно, что за существо произведено на свет.