Александр Поповский - Человеку жить долго

• Название: Человеку жить долго
• Автор: Александр Поповский
• Издательство: Советская Росиия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

«Повесть о хлорелле» автор раскрывает перед читателем судьбу семьи профессора Свиридова — столкновение мнений отца и сына — и одновременно повествует о значении и удивительных свойствах маленькой водоросли — хлореллы.

---

В дни минувших страданий и болезни два друга больного — жена и Арон Вульфович — не отходили от его постели. После приезда Анны Ильиничны Каминский написал ей в Москву, что не может себе позволить находиться вдали от больного. Она предупредила его, что в столице и без него достаточно врачей, он может оставаться дома. На это последовало короткое письмо, в котором между прочил! говорилось, что Фридрих Великий сажал фельдшера под арест, если у него умирал гвардеец.

Арон Вульфович приехал, снял номер в гостинице, где жили Свиридовы, но почти не бывал у себя. Глубокое кресло у кровати больного заменило ему номер со всеми удобствами и комфортом. Здесь он проводил дни и ночи, готовил лекарства, наблюдал за больным, урывками дремал и тут же обедал.

Вынужденные подолгу оставаться вдвоем, Анна Ильинична и Каминский коротали время в беседах и спорах. Она дала волю своей давней страсти и свободные минуты проводила за чтением романов. Он, не расположенный к художественной литературе, находил в этом повод для нелестных замечаний по адресу любителей «изящных измышлений». Каминский искренно недоумевал, как можно с таким рвением читать скучные истории о «взрослом мужчине и не менее взрослой женщине, которые не могли между собой договориться…»

На это она однажды сказала ему:

— А как можно с таким рвением проводить дни и ночи у постели соперника? Ведь в нашей скучной истории взрослые тоже не смогли между собой договориться…

Он попросил ее говорить тише, больному эта новость не доставит удовольствия, и тем не менее в долгу перед ней не остался.

— Ни по поводу любви, ни относительно дружбы толковать с тобой не следует. Ты неспособна в этих вещах разбираться. Мужа ты любишь, как мать, зятя, как сына, а мою дружбу к Самсону вовсе не понимаешь… Подумала ли ты, чего ради носит меня нелегкая по свету, почему я в свое удовольствие не поживу возле тебя? Ты могла бы мне это объяснить?

Нет, не могла бы, хоть ей и казалось, что разлучался он с ней неохотно, возможно и против собственной воли.

— Я опасался, что ваше счастье будет тяжким испытанием для меня и я возненавижу Самсона. Мне нельзя было его терять, у меня, кроме вас, никого на свете не осталось.

Вместо сочувствия на ее лице мелькнула усмешка, которая лишала Каминского мужества. За этим выражением высокомерия следовало обычно замечание — короткое и холодное.

— Ты поступил, как истинный христианин. Подвижники не то еще делали с собой, чтобы не поддаться искушению возненавидеть врага…

Этому нападению надо было противопоставить защиту, и Арон Вульфович не спешил, он не сомневался, что достойно расквитается.

— Ты прекрасно знаешь, — с той медлительной уверенностью, которая всегда была ей неприятна, проговорил Каминский, — что я так же мало расположен к распятому еврею, как и к его жестокосердному отцу. Мораль, которую я исповедую, старше религии и христианской философии… Ты ничего не поняла в моем чувство к Самсону. Дружба, скрепленная временем, более прочна, чем любовь детей к родителям. Друзья идут рядом, а родители и дети врозь…

Намек на разлад в ее собственном доме и претензии, что его чувство к Свиридову сильнее привязанности их сына к отцу, нисколько не задели ее. Она раскрыла книгу и с видом человека, которого ни в чем не убедили, принялась читать. С той же уверенностью и спокойствием в движениях и во взгляде она отложила книгу, встала из-за стола и остановилась у изголовья больного. — Для Каминского это молчание было тем более нестерпимо, что его мучило раскаяние, — ему не следовало этого ей говорить. Ему ли не знать, что сердце матери должно любить, страдать и опасаться. Оно не может пустовать, место сына займет всякий, кто принесет матери утешение…

Так коротали они время в беседах и спорах. Невинное воспоминание или невольная шутка вдруг вызовет язвительное замечание, на это последует резкий ответ, и размолвка завершится ссорой. Удивительно, как быстро между этими друзьями, связанными общим несчастьем, наступал разлад.

— Он неисправимый домосед, — скажет Анна Ильинична о муже, — никуда не выманишь его. Поведешь к друзьям, он так высмеет скуку и пустые беседы за хозяйским столом, что не скоро отважишься куда-нибудь его повести…

На это Арон Вульфович ей возразит:

— Я знал его другим. Бывало, в летнюю нору его потянет вдруг в поле, к берегу Волги, или захочется побродить ему в песках. Ничем его тогда не остановишь. Все бросит на свете, прибежит домой, переоденется и вихрем помчится из города. Ни времени, ни дела не жаль ему, гуляет сокол — вольная птица…

Она усмехнется, разведет руками и укоризненно покачает головой: Арон решительно все перепутал… Когда это было? Сколько соколу было лет?

— Он давно уже не носится вихрем по городу, — готова она рассердиться и достойно отчитать болтуна. — Опомнись, Арон, что ты мелешь! Если ему и взбредет потолкаться среди людей, тем дело и кончится — он соберется и тут же вспомнит, сколько дел у него, и никуда по пойдет.

Они словно перестали понимать друг друга. То ли несчастье их ослепило, и, подавленные скорбью, которую некому излить и в которой некого винить, они в ссорах находили утешение, то ли споры были кажущимися, и за внешней неприязнью и ворчливостью таились нежность и тепло…

В один из зимних вечеров, когда январская стужа и метели сокрушают одинокие сердца и навевают тоску по минувшему, когда ниспадающая с неба пелена рождает мысли о смерти, вечно сменяющей жизнь, Арон Вульфович развлекал свою подругу размышлениями о началах любви и несовершенстве человеческой природы.

— Источник всех наших несчастий, — сказал он, — неумение человека управлять шедевром, который природа вверила ему. Для управления мотоциклом нужен минимум технических знаний, судьба же величайшего и сложнейшего механизма вверяется неучу. Много ли мы знаем о том, что творится в нашем мозгу, понимаем ли собственную душу, — а управляем тем и другим…

Скупая на похвалы, неизменно сдержанная и молчаливая, она сказала:

— У тебя, Арон, острый ум, мне это всегда в тебе нравилось, а еще больше — твоя любовь к жизни. Самсон не такой…

Как повелось уже у них, он тут же ей возразил:

— Зато он мудрец, неспокойный, неровный и все-таки мудрец. Глаз его видит далеко, жаль, что вблизи он ничего не видит.

— И ты так думаешь? — спросила она с тем неожиданным интересом, какой люди обнаруживают, услышав о некоей особенности близкого человека и не сразу этому поверив. — Нам, женам, нелегко судить о наших мужьях… Но что это за мудрец, — с неожиданной ноткой горечи продолжала она, — который не видит, что у него творится под носом… Неужели мудрость дает право причинять близким обиды и страдания, поддерживать нелады в семье…

Как всегда, когда она становилась неспокойной, руки ее хлопотливо задвигались, вначале по столу, затем устремились к оконным занавескам и стали энергично сдвигать и раздвигать их. Крутой белый лоб ее мрачнел, тревожный взгляд закрыли отяжелевшие веки.

— Я не раз тебе говорил, что ты недооцениваешь Самсона, — решительно отказывал ей в сочувствии Каминский, — а временами ты и вовсе не понимаешь его.

Неосмотрительно брошенная фраза расшевелила у Анны Ильиничны недобрые чувства к мужу. В другой раз она, возможно, не придала бы этим словам значения, — какое дело посторонним до ее семейных дел. Сейчас эти чувства позволяли ей излить давнишние обиды не в жалобах и стенаниях, несвойственных ее натуре, а в гневе, обращенном на Каминского. Пусть учтут этот урок все непрошеные заступники и друзья мужа. Пора им запомнить, что никто, кроме нее, не может быть судьей в ее семейной жизни. Ни одобрять, ни порицать Самсона Даниловича она никому не позволит.

— Много ты в нем понимаешь, — сверкнув глазами и сложив руки на груди, словно удерживая их от вмешательства в спор, сказала она, — уж если кто-нибудь знает Самсона, так это я… Мудрец!.. Провидец!.. Он ни времени, ни пространства, ни самого себя не замечает! Не кивай головой, ты этим меня не собьешь… Он — слепой! Идешь с ним, бывало, по пескам, ищешь какую-нибудь травку, ходишь час, другой, едва ногами шевелишь, пора бы отдохнуть, а он молчит. «Мы изрядно прошагали», — говорю я ему. «Разве»? — удивляется мой мудрец. «Да», — отвечаю, — километров двадцать прошли». — «А я и не заметил», — признается он и продолжает шагать. Он и меня в то время не замечал.

Она долго еще говорила и, словно в ее огорчениях была доля вины Каминского, время от времени окидывала его сердитым взглядом.

— Ты, конечно, воображаешь, что жизнь моя с ним была сплошным праздником — в доме мир и любовь, во всем согласие… У нас не было мира, мы воевали, и жестоко. Вначале шла борьба за мою душу, мне или ему этой душой управлять. Я понимала, что в браке более сильный и приспособленный ведет семейный корабль. Самсон на это права не имел, и все-таки победа досталась ому. Он брал упорством, которого у меня не хватало… Я убеждала себя, что так и должно быть, мой муж дальше видит и больше понимает, хотя и не верила этому. Покорная и бессловесная, я была удобной женой, старалась все знать и молчать. Я надеялась, что с ним мне будет легче, у меня ведь и мысли, и чувства на запоре… Он всего этого не видел, и не замечал, зато свои радости так обрушивал на меня, что я находилась словно в чаду. Для меня его страсти были мучительны, их с излишком хватило бы на троих… Я только и была спокойна, когда он забывал обо мне… Ни меня, ни себя он не щадил, хлорелла ему свет закрыла… — Она замолкла и с виноватым видом добавила: — Я так говорю о нем, словно его уже нет, — и как бы устыдившись невольно сделанных признаний, сердито заметила: — Ты все еще не оставил своей манеры вызывать меня на откровенность…