Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

• Название: Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
• Автор: Николай Любимов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-7859-0091-2

В книгу вошли воспоминания старейшего русского переводчика Николая Любимова (1912–1992), известного переводами Рабле, Сервантеса, Пруста и других европейских писателей. Эти воспоминания – о детстве и ранней юности, проведенных в уездном городке Калужской губернии. Мир дореволюционной российской провинции, ее культура, ее люди – учителя, духовенство, крестьяне – описываются автором с любовью и горячей признательностью, живыми и точными художественными штрихами.

Вторая часть воспоминаний – о Москве конца 20-х–начала 30-х годов, о встречах с великими актерами В. Качаловым, Ю. Юрьевым, писателями Т. Л. Щепкикой-Куперник, Л. Гроссманом, В. Полонским, Э. Багрицким и другими, о все более сгущающейся общественной атмосфере сталинской эпохи.

Издательство предполагает продолжить публикацию мемуаров Н. Любимова.

---

– Попробуйте, – сказал он, – перевести на украинский язык: «Радуйся, Невесто Неневестная…». Ну-ка, что у вас получится? «Регочи, невисто незасватана»?..

Я вдруг представил себе, что среди экскурсантов стоит и слушает о. Северьяна Пушкин. Я не сомневаюсь, что он с присущей ему пылкостью, потрясенный природным чувством стилевой иерархии, которое выказал о. Северьян, бросился бы к нему на шею и поцеловал в обе щеки.

Узорчатую нарядность, старославянскую вязь, не только графическую, но и словесную, оттеняет в богослужениях, в местах, полных особой скорби или особого значения, евангельская сжатость выражения, евангельская точность сравнений, как бы выкроенных по строжайшей мерке.

Вспомним конец Иуды Искариотского, не вынесшего душевных мук, – конец, описанный евангелистом Матфеем: «Тогда видев Иуда, предавый Его, яко осудиша Его, раскаявся, возврати тридесять сребреники архиереем и старцем, глаголя: “Сохших, предав кровь неповинную”… И поверг сребреники в церкви, отыде; и шед, удавися». Или отречение апостола Петра, которое предрек ему Учитель на Тайной Вечери: «…не возгласит алектор, дондеже отве́ржешися Мене трищи». И вот исполнились слова Учителя. Петр во дворе архиерея Каиафы от страха начал «ротитися и клятися», что не знает Иисуса. «И абие петел возгласи. И помяну Петр глагол Иисусов, реченный ему, яко прежде даже петел не возгласит, три краты отве́ржешися Мене. И исшед вон, плакася горько».

Или свидание Христа с апостолом Фомой, не желавшим верить, что Христос воскрес, до той поры, пока он не коснется ран от гвоздей на теле Его. И вот – пришел Иисус к Своим ученикам и сказал им: «Мир вам!» «Потом глагола Фоме: “…Принеси (протяни) руку твою и вложи в ребра Моя. И не буди неверен, но верен”. И отвеща Фома и рече Ему: “Господь мой и Бог мой!”»

Или эти слова Спасителя на Тайной Вечери: «Аминь, аминь, глаголю вам, яко восплачетеся и возрыдаете вы, а мир возрадуется; вы же печальни будете, но печаль ваша в радость будет. Жена (женщина) егда раждает, скорбь и́мать… Егда же родит отроча, к тому не помнит скорби за радость, яко родися человек в мир. И вы же печаль и́мате убо ныне; паки же узрю́» вы, и возрадуется сердце ваше, и радости вашея никтоже во́змет от вас. И в той день Мене не воспросите ничесоже».

При чтении и слушании Евангелия мне часто приходила мысль: даже если взглянуть на эту книгу только как на произведение словесной живописи, то нельзя не признать, что создатели его – великие писатели, и притом реалисты, познавшие искусство светотени и значение художественной подробности. Надо быть уже Шекспиром или Сервантесом, чтобы не побояться ни моления о чаше, ни возгласа Христа на кресте: «Боже мой, Боже мой! для чего Ты меня оставил?», ни отречения Петра. Надо быть уже Шекспиром или Сервантесом, чтобы упомянуть о том, что воины не поняли Христа, воззвавшего к Богу Отцу: «Или́, Или́!», и решили, что он призывает Илью-пророка.

А поэзия акафистов с их непреложными законами архитектоники, с их непременными единоначатиями в икосах, с их ритмико-синтаксическими повторами, с их неназойливыми краезвучиями!.. Ну вот хотя бы – наугад – икос 12 из акафиста Иисусу Сладчайшему, который во время крестного хода вокруг нашего города, медленно ступая по жаркой пыли, так напевно-молитвенно и с такой простотой задушевности читал серебристый старик о. Владимир Будилин:

«…Иисусе, Царю предвечный, помилуй мя: Иисусе, цвете благовонный, облагоухай мя… Иисусе, одежда светлая, украси мя; Иисусе, бисере честны́й, осияй мя… Иисусе, свете святый, облистай мя; Иисусе, болезни душевныя и телесныя избави мя».

А вот – строки акафиста одному из святых, с наибольшей яркостью «в земли Российстей» просиявших, – преподобному и богоносному отцу нашему Серафиму Саровскому:

«Радуйся, преславное верных величание! Радуйся, претихое скорбным утешение… Радуйся, Христа со ангелы телесныма очима лицезревый; радуйся, в бренном телеси райскую сладость предвкусивый… Радуйся, воды многоцелебныя кладезю неисчерпаемый; радуйся, яко вся концы земли нашея любовию Твоею объял еси. Радуйся, вся козни диавольские победивый; радуйся, звери дивия кротостью Твоею покоривый».

Я люблю весь православный богослужебный чин. Я не могу удержать холод восторга, пробегающий по моему телу, когда я слышу исполняемый хором великий прокимен: «Кто Бог велий, яко Бог наш? Ты еси Бог, творяй чудеса, творяй, творяй, творяй чудеса!» Счастливы те, что хоть раз в жизни испытали умягчение сердца при возгласе за всенощной в честь Той, кого живописали Рафаэль, Сурбаран и Мурильо, древнерусские великие иконописцы и художники позднего русского церковноживописного Возрождения: Васнецов, Нестеров и Врубель; Той, «Присноблаженной и Пренепорочной», Той, «в молитвах неусыпающей»[9], которую воспели гении звука, составившие афонский и киево-печерский распевы, которую воспели Чайковский и Рахманинов; Той, которой в боговидческих стихах молился Лермонтов и которой посвятил заключительные строки рассказа «Богиня разума» Бунин – одни из самых прекрасных строк, какие когда-либо писала рука человеческая, – при возгласе: «Богородицу и Матерь Света в песнех возвеличим!». Счастливы те, что проникались утешительным убеждением при возгласе дьякона за всенощной: «Над всеми людьми Бог наш». Счастливы те, что мысленным взором прозревали свечение новой жизни, наставшей на земле по Рождестве Христове, при возгласе священника за всенощной, обращенном к Светодавцу: «Слава Тебе, показавшему нам свет!» – тот самый свет, что сквозит в каждой строчке стихотворения Бориса Пастернака «Рождественская звезда». Когда я слышу взятый из Псалтири прокимен, предвозвещающий апостольский подвиг распространения христианского учения: «Во всю землю изыде вещание их, и в концы вселенныя глаголы их» (Псалтирь, 18, 5), – я вижу «телесныма очима», как постепенно один народ за другим, прислушиваясь к благовестникам истины Христовой, совлекает с себя ветхого Адама и облекается в ризы добротолюбия и правдоискательства.

Когда еще духовенству не возбранялось служить панихиды на кладбищах, я чутким слухом вслушивался в слова священника, струившиеся на фоне ровного шума сосны, объятиями простиравшей свои ветви над могилами моего отца, бабушки, няни. Потом эти же слова произносила над могилами вслух моя мать. Теперь я шепчу их над могилой матери на калужском кладбище с обезображенным храмом. И всякий раз у меня возникает такое чувство, будто Кто-то незримый протягивает мне, тонущему, руку – и вытаскивает на берег, и здесь, на берегу, снова – и уже навсегда – воздух, небо, простор: «…Благий Человеколюбец Бог, прости, яко несть человек, иже жив будет и не согрешит, Ты бо един кромё греха, правда Твоя – правда вовеки, и слово Твое – истина»[10]. Проникшись рыдально-успокоительными напевами заупокойных служб, я ощущаю связь между мною и моими усопшими родственниками и друзьями, всеми моими близкими по крови и духу. В суете мирской эта связь еле зрима, подобно чуть тлеющему огоньку, подобно цветку, не видному из-за густо разросшегося бурьяна, и вот она восстанавливается, и вот она принимает отчетливые очертания, и, уже не тревожась за усопших, с умиротворенным сознанием неизбежности грядущей безоблачно радостной встречи с ними, я выслушиваю конец заупокойной службы: «Воскресай из мертвых, Христос, истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матери, святых славных и всехвальных апостол, преподобных и Богоносных отец наших и всех святых, души от нас преставльшихся раб Своих в селениях праведных учинит, в недрех Авраама упокоит и с праведными сопричтёт, и нас помилует, яко Благ и Человеколюбец».

Да, все мне дорого в нашем богослужении: и величальное» и просительное, и печальное, и ликующее. Как возвышают мой дух тимпаны многолетия с их многосложной витийственностью: «Великому господину и отцу нашему святейшему патриарху Московскому и всея Руси и Святотроицкая Сергиевы Лавры священноархимандриту (имярек) подаждь, Господи, благоденственное и мирное житие, здравие и спасение, и во всем благое поспешение и сохрани его на многая лета!..»

Я, мысленно преклоняющий колена перед чудотворцами художественного слова, писаного и произносимого с подмостков, перед чудотворцами кисти и резца, перед зодчими, музыкантами и певцами, больше всего на свете люблю искусство духовного пения – мудрые звуки церковных и монастырских напевов и распевов. Сила воздействия молитвенных звуков на человеческую душу не поддается измерению. И то сказать: ведь церковному пению мы обязаны отчасти нашей православной верой. Послы, которых князь Владимир направил к грекам, дабы они испытали, достойно ли греки поклоняются Божеству, возвратились потрясенные великолепием богослужения и, в частности, как выражается в своей «Истории…» Карамзин, «сладостным пением клироса».

Я имею честь принадлежать к московскому братству любителей церковного пения, куда входят бухгалтеры, банщики, ученые, переплетчики, канцеляристы, дворники, швейцары из ресторанов, писатели, рабочие, художники, актеры, домашние хозяйки. Членам этого нигде не зарегистрированного братства дорого не только содержание, но и форма церковных служб. Эти люди, шапочно друг с другом знакомые, называющие друг друга по имени-отчеству, знают, в каком храме на этой неделе «престол» и будет ли там служить архиерей, в каком храме появился молодой дьякон со свежим голосом, когда хор Матвеева в храме на Ордынке поет литургию Чайковского, а когда всенощную Рахманинова; они понимают и чувствуют «руку» дирижера и в ее крепости, и в ее слабости.