Геннадий Обатнин - История и повествование

• Название: История и повествование
• Автор: Геннадий Обатнин
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2006
• ISBN: 5-86793-465-9

Сборник научных работ посвящен проблеме рассказывания, демонстрации и переживания исторического процесса. Авторы книги — известные филологи, историки общества и искусства из России, ближнего и дальнего зарубежья — подходят к этой теме с самых разных сторон и пользуются при ее анализе различными методами. Границы художественного и документального, литературные приемы при описании исторических событий, принципы нарратологии, (авто)биография как нарратив, идеи Ю. М. Лотмана в контексте истории философского и гуманитарного знания — это далеко не все проблемы, которые рассматриваются в статьях. Являясь очередным томом из серии совместных научных проектов Хельсинкского и Тартуского университетов, книга, при всей ее академической значимости, представляет собой еще и живой интеллектуальный диалог.

---

Об орешках упоминает и присутствовавший при погребении царевича в Архангельском соборе дьяк Иван Тимофеев, который якобы видел их, когда несли гроб[1025]. Упоминаются орешки и в других исторических источниках — например, в книге Исаака Массы «Краткое известие о Московии в начале XVII в.»: «<…> И после обеда дьяк предложил двум или трем молодым дворянам устроить игру в орехи (курсив мой. — С.Д.), в которой, по его словам, желал принять участие Димитрий; <…> И тем временем, в самый разгар игры двое помянутых убийц перерезали царевичу горло, от сильного смущения забыв умертвить других детей, тотчас бежали <…>»[1026].

Однако орешки, якобы бывшие в руках царевича Димитрия в момент его убийства, не упоминаются в документах следственного дела об убиении царевича. Как резонно полагает Р. Скрынников, они «появляются» в этой истории позднее, только в 1606 году, уже как элемент церковной легенды об убиении Димитрия, тогда же причисленного к лику святых[1027].

В дальнейшем легенду об орешках убиенного царевича Димитрия использует М. Волошин в стихотворении «Дметриус-император (1591–1613)» (1917):

В Угличе, сжимая горсть орешков[1028]
Детской окровавленной рукой,
Я лежал, а мать, в сенях замешкав,
Голосила, плача надо мной.
С перерезанным наотмашь горлом
Я лежал в могиле десять лет;
И рука господняя простерла
Над Москвой полетье лютых бед[1029].

Но этот же мотив «орешков» неоднократно (5 раз) появляется в поэме Вен. Ерофеева, приобретая статус лейтмотива:

«Скорее даже так: орехи (курсив мой. — С.Д.)[1030] я купил до кориандровой, а уж конфеты — после» (с. 143; гл. «Москва. Ресторан Курского вокзала»).

«А там, за Петушками, где сливаются небо и земля, и волчица воет на звезды, — там совсем другое, но то же самое: там, в дымных и вшивых хоромах, неизвестный этой белесой, распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев. Он знает букву „ю“ и за это ждет от меня орехов. Кому из вас в три года была знакома буква „ю“? Никому; вы и теперь-то ее толком не знаете. А вот он — знает, и никакой за это награды не ждет, кроме стакана орехов» (курсив мой. — С.Д.) (с. 160; гл. «Реутово — Никольское»).

«— До чего не доеду?!. До них, до Петушков — не доеду? До нее не доеду? — до моей бесстыжей царицы с глазами, как облака?.. Какие смешные вы…

— Нет, мы не смешные, мы боимся, что ты до него не доедешь, и он останется без орехов… (курсив мой. — С.Д.)

— Ну что вы, что вы! Пока я жив… Что вы! В прошлую пятницу — верно, в прошлую пятницу она не пустила меня к нему поехать… Я раскис, ангелы, в прошлую пятницу, я на белый живот ее загляделся, круглый, как небо и земля… Но сегодня — доеду, если только не подохну, убитый роком… Вернее — нет, сегодня я не доеду, сегодня я буду у ней, я буду до утра пастись между лилиями, а вот уж завтра!..

— Бедный мальчик… — вздохнули ангелы.

— „Бедный мальчик“? Почему это „бедный“? А вы скажите, ангелы, вы будете со мной до самых Петушков? Да? Вы не отлетите?» (с. 164; гл. «Салтыковская — Кучино»)[1031].

«Боже, где твой чемоданчик с гостинцами?.. два стакана орехов для мальчика <курсив мой. — С.Д.>, конфеты „Василек“ и пустая посуда… Где чемоданчик?» (с. 237; гл. «Петушки. Перрон»).

«Да конфеты, конфеты „Василек“… И орехов двести грамм (курсив мой. — С.Д.), я младенцу их вез, я ему обещал за то, что он букву хорошо знает…» (с. 241; гл. «Петушки. Садовое кольцо»).

На первый взгляд орешки, которые везет Веничка своему сыну в Петушки в качестве гостинца, — не более чем бытовая деталь. Но настойчивость, с которой эта деталь предъявляется читателю, заставляет подозревать ее неслучайность и, следовательно, особый смысл. Примечательно, что в двух последних случаях мотив «орешков» появляется сразу после эпизода с царем Митридатом[1032].

Примечательна и ономастическая игра с именем Митридат. Обратим внимание на то, что имя «первенца» в поэме Вен. Ерофеева — Вадим (см. эпиграф; «Вадиму Тихонову, моему любимому первенцу»), которое в обиходе часто превращается (хотя и ошибочно) в имя Дима и начинает восприниматься, следовательно, как просторечный вариант имени Димитрий/Дмитрий. В пользу возможного каламбурного обыгрывания автором этой пары имен (Вадим — Дмитрий) говорит отдельная фраза в записной книжке Вен. Ерофеева: «Вадим Лжедмитриевич» (с. 352).

Эта же фраза может быть понята следующим образом: «Имя Дмитрий — это ложное (неправильное) имя Вадим». В таком же смысле можно толковать и слово «Лжедмитриевич» в позиции отчества — как тоже ложного, несуществующего, или указывающего на ложное «родство» этих имен. Разумеется, при этом само слово «Лжедмитриевич» — отсылка и к образу убиенного царевича Димитрия, якобы воскресшего в облике самозванца — Лжедмитрия. «Говорящим» (в некотором смысле) оказывается и само имя Митридат, которое созвучно имени Дмитрий; по сути дела, перед нами — вторичная «этимологизация» (и «русификация») древнегреческого имени Митридат[1033].

Тем не менее остается неясным, кто, собственно говоря, проецируется на образ царевича Димитрия: царь Митридат, Веничка или его сын-первенец? Сын героя подходит по возрасту (младенец), Веничка подходит потому, что он вскоре действительно будет зарезан в неизвестном подъезде, а понтийский царь Митридат подходит потому, что он «сопливый» (так сказать, тоже своего рода «младенец»)[1034] и носит имя убиенного царевича. Но парадокс в том, что ведь именно Митридат, явившись в сне Венички, хочет его зарезать (то есть претендует на роль убийцы, а не жертвы). Есть ли смысл в этой путанице? Или — перед нами ситуация, когда роли намеренно перепутаны, что делает поставленный выше вопрос принципиально неразрешимым? Ведь еще в самом начале поэмы декларируется эта якобы неразрешимая историческая коллизия:

«Никто этого не знает, и никогда теперь не узнает. Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или же наоборот?»

(с. 140)[1035]

«Или где-нибудь у 105-го километра я задремлю от вина, и меня, сонного, удавят, как мальчика? Или зарежут, как девочку?»

(с. 161)

Последний пример также имеет прямое отношение к исторической теме убиения царевича Димитрия[1036].

Представляется очевидным и несомненным то, что автор поэмы вообще любил qui pro quo подобного рода, и примеры такой «ролевой» путаницы у Ерофеева встречаются неоднократно[1037].

Принцип путаницы (времени, места и т. п.; например: герой едет в Петушки, а оказывается в Москве; ни разу в жизни не был на Красной площади, но в конце непостижимым образом оказывается именно на ней) стал ведущим принципом построения текста поэмы, поэтому может показаться, что логического разрешения эта ситуация не имеет (то есть неясно, «кто кого убил»).

Однако дело обстоит не столь безнадежно, поскольку сцена смерти героя описывается достаточно непротиворечивыми параллелями (вариантами), реализующими некий инвариант: царь убивает ребенка (младенца). Его можно сформулировать и более обобщенно: власть (государство) убивает человека. Тогда парадигма возможных смысловых параллелей будет выглядеть так:

1) царь Ирод — убивает младенца (-ев) (библейский мотив избиения младенцев[1038] подключается также через «Бориса Годунова» Пушкина, где в глазах Николки-юродивого (и народа) царь Борис — новый царь Ирод, который «избивает» младенца Димитрия);

2) Понтий Пилат (как наместник кесаря, который олицетворяет власть императорского Рима) — «убивает» (приговаривает к смерти) Христа;

3) царь понтийский Митридат — убивает Веничку;

4) царь Борис Годунов — убивает царевича Димитрия;

5) мухинские Рабочий и Колхозница (символы Советского государства рабочих и крестьян) — бьют и режут Веничку[1039];

6) четверо неизвестных, у которых рожи «с налетом чего-то классического» (может быть, «классики» марксизма-ленинизма, может быть — ложные ангелы[1040]), — убивают Веничку.

При очевидной проекции Венички и на Христа, и на младенца, и (отчасти) на царевича Димитрия становится понятным, что его убийство мотивировано несколькими подтекстами, в коих фигурируют библейские и исторические «убивцы»: царь Ирод, Понтий Пилат, царь Митридат[1041], царь Борис Годунов[1042].

От содержательного комментария (выявления подтекстов, аллюзий, реминисценций) эпизода с царем Митридатом необходимо перейти к, проблеме нарратива как такового, то есть к вопросу о мотивировке всего эпизода.

Иначе говоря, закономерен вопрос: зачем автору нужна столь многослойная (и по большому счету — избыточная) реминисцентная «подкладка» для мотивировки убийства героя? Ведь можно было бы ограничиться одной-двумя аллюзиями (в том числе — более известными, чем, скажем, аллюзия на царя Митридата). Зачем здесь еще Митридат, который кажется просто «дублером» того же Бориса Годунова? Что принципиально нового привносит в этот эпизод аллюзия на понтийского царя Митридата?