Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

• Название: Собрание сочинений
• Автор: Джером Сэлинджер
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-31203-0

Дж. Д. Сэлинджер (р. 1919) — великий затворник американской литературы, чьи книги уже полвека будоражат умы читателей всего мира. В данном томе собран основной корпус его работ в новых переводах. Роман «Ловец на хлебном поле», «Девять рассказов» и повести о Глассах можно смело считать духовным завещанием XX века грядущим столетиям.

---

Зуи не отрывал от нее глаз — ни прежде, ни теперь.

— Фрэнни, я хочу кое-что спросить, — вдруг сказал он. Снова посмотрел на столешницу, нахмурился и тряхнул снеговика. — Что ты, по-твоему, делаешь с Иисусовой молитвой? — спросил он. — Вчера вечером я как раз к этому и подводил. Пока ты не велела мне идти в баню. Ты говоришь о наваливании сокровищ — денег, собственности, культуры, знаний и так далее и тому подобного. А с Иисусовой молитвой — дай мне закончить, а? пожалуйста — с Иисусовой молитвой ты разве не пытаешься тоже нагромоздить сокровищ? Таких, которые точно так же продаются и покупаются, как и все остальное, более материальное? Или от того, что это молитва, все иначе? В смысле, есть ли для тебя кардинальная разница, на какую сторону валят сокровища — на эту или на другую? На ту, куда воры не подкопаются и не украдут,[220] и так далее? От этого вся разница? Секундочку, а? — подожди, пока я договорю, пожалуйста. — Несколько секунд он наблюдал за крохотной метелью в стеклянном шаре. Затем: — Оттого, как ты не отлипаешь от молитвы, у меня мурашки, если хочешь знать правду. Ты думаешь, я одного хочу — чтоб ты ее не читала. Я сам не знаю, хочу или нет — это, к черту, спорный вопрос, — но вот разъяснила бы ты мне, какие у тебя мотивы ее читать? — Он помедлил, но Фрэнни все равно не успела вклиниться. — Простейшая логика говорит нам, что никакой разницы нет — по крайней мере, я ее не вижу, — между человеком, алчущим материальных сокровищ — или даже интеллектуальных, — и алчущим сокровищ духовных. Ты же сама говоришь, сокровище есть сокровище, черт бы его драл, и сдается мне, что девяносто процентов всех святых в истории, которые ненавидели мир, — такие же стяжатели и, по сути, страшилища, как все мы.

Фрэнни — как можно более ледяным тоном и со слабой дрожью в голосе — произнесла:

— Теперь я могу перебить, Зуи?

Тот отпустил снеговика и взял повертеть карандаш.

— Да, да. Валяй, — ответил он.

— Я знаю все, что ты говоришь. Ты мне рассказываешь только то, о чем я и сама думала. Ты утверждаешь, будто мне от Иисусовой молитвы что-то нужно, и потому я поистине такой же, по твоему определению, стяжатель, как и тот, что хочет себе соболью шубу, или стать знаменитостью, или ходить и сочиться каким-нибудь дурацким престижем. Я все это знаю! Елки, да ты меня совсем за придурка держишь? — Голос у нее дрожал теперь так, что и говорить было трудновато.

— Ладно, потише давай, потише.

— Я не могу потише! Ты меня просто взбесил! Что, по-твоему, я тут делаю в этой дурацкой комнате — вес сбрасываю, как ненормальная, чтоб только Лес и Бесси с ума сходили, весь дом вверх тормашками ставлю, а? Неужели ты не думаешь, что у меня мозгов не хватает волноваться за свои мотивы? Именно это меня так и беспокоит. Что я такая разборчивая — в данном случае, хочу просветления, или покоя, а не денег, престижа или славы, или еще чего, — не значит, что я не эгоистка или не своекорыстная, как другие. Да во мне такого еще больше! И зачем мне знаменитый Зэкэри Гласс будет об этом рассказывать? — Тут голос ее слышимо надломился, и она снова стала очень внимательной к Блумбергу. Предположительно, грозили потечь слезы — если еще не текли.

За письменным столом Зуи, нажимая на карандаш, зарисовывал буквы «о» на рекламной странице небольшого блокнота. Некоторое время не отрывался от этого занятия, потом щелчком отправил карандаш к чернильнице. Взял сигару с краешка медной пепельницы, куда прежде ее определил. В ней оставалось дюйма два, но она еще горела. Он глубоко затянулся, словно сигара была неким респиратором в мире, иначе лишенном кислорода. Затем чуть ли не через силу снова посмотрел на Фрэнни.

— Хочешь, вечером дозвонюсь до Дружка? — спросил он. — По-моему, тебе надо с кем-то поговорить — черт, у меня такое не получается. — Подождал, не сводя с нее глаз. — Фрэнни. Хочешь?

Ее голова клонилась книзу. Она вроде бы выискивала блох у Блумберга, и пальцы ее крайне деловито перебирали шерсть. На самом деле, она уже плакала, но как-то очень сдержанно — слезы лились, а звука не было. Зуи наблюдал за ней с минуту, потом сказал — не очень любезно, но и не жестко:

— Фрэнни. Хочешь или нет? Мне позвонить Дружку?

Не поднимая головы, Фрэнни ею потрясла. Искала блох дальше. Затем, немного погодя, ответила на вопрос Зуи, только не очень слышно.

— Что? — переспросил он.

Фрэнни повторила свое заявление.

— Я с Симором хочу поговорить, — сказала она.

Еще миг Зуи смотрел на нее, по сути, бесстрастно, — за исключением полоски испарины на довольно выступающей и отчетливо ирландской верхней губе. Затем, с типичной для него внезапностью, отвернулся и снова принялся зарисовывать буквы «о». Но почти тут же отложил карандаш. Встал из-за стола — для него довольно неторопливо — и, прихватив сигарный окурок, опять воздвигся у окна, уперев ногу в сиденье. Человек повыше, более длинноногий — любой, к примеру, из его братьев — поднял бы ногу, вообще потянулся бы непринужденнее. Но едва нога Зуи поднялась на сиденье, позой он стал напоминать замершего танцора.

Вначале постепенно, затем решительно он позволил вниманию своему отвлечься на сценку, что разыгрывалась — без вмешательства сценаристов, режиссеров и продюсеров — пятью этажами ниже через дорогу. Перед женской частной школой стоял внушительных размеров клен — на той удачливой стороне росло четыре-пять деревьев, — и сейчас за кленом пряталось дитя лет семи-восьми, женского полу. На ней был темно-синий бушлатик и берет с помпоном почти того же оттенка красного, что одеяло на постели Ван Гога в Арле.[221] Впрочем, берет оттуда, где стоял Зуи, больше всего и походил на мазок краски. Шагах в пятнадцати от девочки неистовыми кругами, вынюхивая, бегала в поисках ее собака — юная такса с зеленым ошейником и поводком, который за ней волочился. Боль разлуки была так горька, что песику незамедлительно, ни секундой позже, следовало унюхать хозяйкин след. Радость встречи для обоих была невообразима. Такса взвизгнула, раболепно дернулась вперед, виляя туловищем в экстазе, пока хозяйка, что-то крича, торопливо не перешагнула проволочную изгородь, защищавшую дерево, и не взяла собачку на руки. Как-то ее похвалила на тайном языке их игры, затем поставила песика на землю, взяла поводок, и они бодро зашагали на запад, к Пятой авеню, Парку и прочь из поля зрения Зуи. Тот рефлекторно протянул руку к переплету меж двумя стеклами, словно бы намеревался поднять раму, высунуться и посмотреть им вслед. Но то была его рука с сигарой, и сомневался он на миг дольше, чем нужно. Он сделал затяжку.

— Ну черт возьми, — сказал он, — есть же что-то приятное на свете — и я имею в виду именно приятное. Какие мы придурки, что так отвлекаемся. Вечно, вечно, вечно, что бы дебильное ни происходило, соотносим его с нашими паршивыми маленькими «я». — Тут у него за спиной Фрэнни с простодушной несдержанностью высморкалась; выхлоп звучал намного громче, нежели можно было ожидать от такого тонкого и нежного на вид органа. Зуи повернулся к ней с некоторым неодобрением.

Фрэнни, копаясь в слоях «клинекса», посмотрела на него.

— Ну извини, — сказал она. — Нос прочистить нельзя?

— Ты закончила?

— Да, закончила. Господи, ну и семейка. Высморкаться — уже риск.

Зуи снова отвернулся к окну. Немного покурил, водя глазами по узору бетонных блоков школьного здания.

— Пару лет назад Дружок сказал мне кое-что вполне разумное, — сказал он. — Если только вспомню, что. — Он помедлил. И Фрэнни, хотя по-прежнему разбиралась с «клинексом», посмотрела на брата. Когда Зуи бывало трудно что-либо припомнить, сомнение его неизменно интересовало всех братьев и сестер и даже способно было их развлечь. Сомнения его почти всегда бывали показными. По большей части, унаследованы они были от тех пяти, вне всякого сомнения, сформировавших его личность лет, что он провел регулярным участником викторины «Что за мудрое дитя», когда не выставлял напоказ свою несколько даже нелепую способность цитировать с подлинной увлеченностью — мгновенно и обычно дословно — почти все, им когда — либо прочитанное или даже услышанное, а выработал у себя привычку морщить лоб и якобы запинаться некоторое время, подобно тому, как поступали в программе другие дети. И теперь лоб его был наморщен, но заговорил Зуи чуть быстрее, нежели бывает при подобных обстоятельствах, словно чувствовал: Фрэнни, старый партнер по викторинам, его за этим поймала. — Он сказал, что человек должен уметь лежать у подножья холма с перерезанным горлом и медленно истекать кровью, но случись мимо пройти хорошенькой девушке либо старухе с прекрасным кувшином, идеально уравновешенным на макушке, ты приподнимешься на одной руке и взглядом проследишь, чтоб кувшин не опрокинулся, пока не перевалит на другой склон холма. — Он поразмыслил, затем слегка фыркнул. — Хотел бы я на него, гада, при этом посмотреть. — Затянулся сигарой. — Всем в этой семейке дебильная религия поступает в разных упаковках, — заметил он с довольно четким отсутствием почтения в голосе. — Уолт был силен. У Уолта и Тяпы самые сильные религиозные философии в семье. — Он сделал затяжку, словно стараясь побороть в себе веселость. — Уолт как-то сказал Уэйкеру, что у нас в семье все, должно быть, дьявольски паршивую карму[222] себе нагромоздили в прошлых рождениях. У него теория была, у Уолта, что жизнь в Боге и все муки, что от нее происходят, — все это Бог просто науськивает на людей, которым хватает наглости обвинять его в том, что он создал уродский мир.