Варлаам Рыжаков - Капка

• Название: Капка
• Автор: Варлаам Рыжаков
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Мама опять к председателю.

Он пришел к нам сам. Тоже походил вокруг печи, тоже постукал молотком, покачал головой и сказал:

- Кирпичей у меня, Агриппина, сама знаешь, нет. Придется угол церкви разбирать. Все едино она, экая верзила, без толку стоит.

Мы попробовали, ничего не вышло. Церковь как железом спаянная. Щебенки наколотили ворох, а цельного кирпича ни единого не добыли.

Спасибо, дядя Еремей нас надоумил.

В лесу была партизанская избушка когда-то. Саму избушку немцы сожгли, а обгорелая печь стояла без трубы, разваленная. Вот дядя Еремей и сказал нам:

- Разберите, а я перевезу.

Мама обрадовалась:

- Как это я раньше не сообразила?

Спросила меня:

- Разбирать, дочка, пойдешь или стадо пасти погонишь?

Я подумала-подумала и решила к партизанской избушке идти. Я не люблю однообразную работу, к ней привыкаешь, и она становится неинтересной.

До партизанской избушки километров пять. Это ежели шагать напрямую по клюквенному болоту, а ежели в обход - и того больше.

Я пошла в обход. По болоту одной страшно. Там такой бурелом, местами топь, а местами такие заросли крапивы, в которых недолго заблудиться и сгинуть.

День стоял солнечный, жаркий, безветренный.

Деревья не шелохнулись.

Едва заметная травянистая тропа вилась, петляла по берегу хмурого болота, над которым всегда висело зловещее безмолвие. Оно пугало меня, напоминало пушкинское стихотворение:

Там тишина, там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит.

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей,

Избушка там на курьих ножках

Стоит без окон, без дверей.

А избушка, верно: без окон и дверей. Четыре обгорелых столба.

За избушкой - озеро, круглое, как блюдце, обросло ивняком, будто ресницами опушилось.

Искупаться бы в нем. Да где там... К нему не подберешься.

Присела в холодок куста, решила поесть. Достала из сумки длинный, покрытый пупырышками огурец, соль, завернутую в лоскуток, хлеб и, приминая высокую траву, заметила на земле маленький-малюсенький пузырек. Отколупнула его и застыла.

Патрон. Позеленелый медный патрон. Нестреляный, с острой пулей. Смерть. На моей ладони покойно лежала затаившаяся смерть.

Партизаны... Они здесь умирали. Их глаза последний раз смотрели вот на это небо, на этот лес, на это озеро. О чем они думали?

Зачем люди убивают друг друга? Зачем убили моего папу? Убила вот такая же смерть.

Я понюхала патрон. Ничем не пахнет. Приставила острием к виску и тут же отдернула руку. Страшно.

А партизанам... Дядя Еремей говорил, что Васятке было пятнадцать лет. Как мне сейчас. И уже воевал. Погиб. Эх, дядя Афанасий! Струсил... Жить захотелось. А я бы струсила?

Я задумалась. Когда Зойка протыкала иголкой руку, у меня сердце замерло от страха. А если бы...

Нет. Я бы ни за что не предала партизан. Пусть что угодно. Я бы лучше умерла. А Шурка?..

Почему я его больше не люблю? Хочу любить, а не люблю. Странно. Как непонятно все в жизни.

Я положила патрон в карман.

Он зарылся в уголок, притаился. Холодным острым носом прижался к моей ноге.

Смерть. Я вскочила, размахнулась - и дзинькнуло разбитое зеркало озера. По воде побежали мелкие морщины.

"Ты там не оживешь. А на земле... ишь притаился. Мишка найдет, бросит в печку..."

На дереве захохотала сорока. Послышался скрип телеги. Я спряталась в траву. Кто едет в такую глушь? Зачем?

- Дядя Еремей?..

- Я, дочка.

- Вы уже приехали?

- Приехал.

- А у меня еще не готово.

- Ничего, вдвоем сготовим скорее.

- Дядя Еремей, у вас же сенокос?

- Подсохнет малость сено, а завтра ты мне поможешь сгрести.

- А мама отпустит?

- Отпустит. Я договорился с ней.

Дядя Еремей распряг лошадь, и она смачно зажамкала сочную траву.

Мы подошли к полуразрушенной печке. Дядя Еремей погладил остатки кирпичной трубы и вдруг погрустнел.

- На этих кирпичах, дочка, я в детстве бока грел.

- Вы?!

- Да, я.

Ничего не понимая, я растерянно смотрела на дядю Еремея.

Он ответил:

- Давай разбирать.

Работал дядя Еремей быстро, а говорил медленно. Говорил, будто камни укладывал.

- Когда нас раскулачили, я совсем молодым был, а отец - старик. Меня не сослали в Сибирь, я еще в отцовском деле не участвовал. А отца сослали. И поехал я вместе с ним. Я любил отца. Крутой он был, но умный. Бывало, мне одно только твердил: учись, Еремей, учись. Богатство - дело шаткое, а ученье да ум - ох, крепкая штуковина. Не пошатнешь и не отнимешь, не сгорит и не утонет. Учись, дело надежное и всем нужное: и богатому и бедному. Да, вишь, не получилось у меня ученья-то... Добрались мы до Сибири сносно. Отец бодрился, часто говаривал: "Не тужи, сынок, начнем все сызнова, была бы голова на плечах. Старики сказывали: Сибирь - страна богатая, жить можно. Приедем, устроимся, мать затребуем".

Поначалу лес пилили, потом работали на стройке. Завод строили. Комнату в бараке нам дали. Отец повеселел, но ненадолго. Скоро он слег.

И остался я на всем белом свете один-одинешенек.

Перед смертью отец сказал мне:

"Не держи, сын, зла на Советскую власть. Тебя она не обездолила. У меня она отняла мое, а у тебя ничего не взяла, ни землю, ни волю. Живи, работай".

Похоронил я его в каменистой уральской земле, посмотрел на все четыре стороны и подался в шахты руду добывать...

Дядя Еремей достал кисет, скрутил большую папиросу, прикурил, затянулся, положил папиросу на чурбачок, поплевал на руки, взял красный от кирпичной пыли топор.

Печь разбилась легко.

- Вернулся я в деревню как раз накануне войны. Денег у меня было много. Думал: отдохну лето, насмотрюсь на родные места и махну в город. Отвык я уж от деревни-то. Ан нет, не тут-то было. Война началась. На фронт меня не взяли из-за ноги. Придавило мне ее малость на Урале в шахте.

Вскорости немцы пришли к нам в деревню. Пришли неожиданно, тихо, словно бы и не война. Приехали и, ясное дело, сразу ко мне. Обиженный властью. Старостой будешь. Я отказался. Избили они меня, крепко избили. Не припомню, как я к себе в баню уполз. Я тогда в бане обосновался...

Очнулся на полу. Горит лампа. На пороге сидит какой-то человек, бледный, небритый, в разодранной гимнастерке. Сидит и срывает с руки окровавленную повязку. Я обрадовался - свой. Гляжу на него, а ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу. Пить хочу, а язык дубовый. Он догадался. Зачерпнул в кружку воды, напоил меня. Смеется: "От какого, говорит, дурья башка, хорошего места отрекся".

Я только зубами скрипнул.

Позднее, когда мы с ним чуть оправились, он опять ко мне с этим разговором. "Придется, говорит, тебе, Еремей Николаич, на поклон к немцам сходить".

Я малость его не зашиб со злости. Сгреб в охапку и в угол швырнул. Он на меня. "Ты, говорит, что, очумел!" - "А ты, говорю, что?" - "Дурак, говорит, ты, Еремей". - "Умник, говорю, нашелся. "На поклон". Я им поклонюсь! Дай, говорю, оклематься. Так поклонюсь - тошно будет".

А он свое - поклонишься. Я схватил ковш. "Стой!" - крикнул он. Достал партийный билет, командирскую книжку и говорит: "Я все видел. Я тебя и приволок сюда. Человек ты наш, советский, надежный, и это тебе приказ. Понял?" - "Ничего, говорю, не понял". Он растолковал.

И заделался я, по воле Советской власти, немецким старостой. А он с мужиками в лес ушел.

Холода наступили. Построили они вот эту избушку, а кирпичей нет. Разобрал я тогда ночью печь в своей избе и перевез сюда. А теперь мы с тобой переправим ее обратно.

- Дядя Еремей, а вы знали, что партизанский отряд предал Шуркин отец?

- Нет, дочка, я этого не знал. Знал, что кто-то наш, деревенский, а кто - не знал. Афанасий сам себя выдал. Я несколько раз заставал его здесь вот. Однажды гляжу, стоит он вон у того столба на коленях и что-то шепчет. Я окликнул его. Он повернулся, бледный, дрожит. "Устал, говорит, я, Еремей". - "Вижу, говорю, что устал". В тот раз он и пришел ко мне в сторожку.

- Дядя Еремей, а он в деревне сказал, что вы его застрелить хотели.

- Ну-у? Вот, значит, как, был подлецом и подлецом остался.

И дядя Еремей умолк в тяжелой задумчивости.

В сумерки, когда мы приехали в деревню и сложили у нашего крыльца кирпичи, дядя Еремей вызвал на улицу Шуркиного отца. Они ушли за околицу и о чем-то долго разговаривали. В полночь дядя Еремей уехал к себе в лес.

А на ранней утренней заре нас разбудил истошный крик.

Кричала и плакала Шуркина мать. Дядя Афанасий повесился...

В этот день мы с дядей Еремеем сгребали в лесу сено.

Дядя Еремей был угрюмый. За весь длинный день мы не сказали друг другу ни слова. Нас мучила смерть дяди Афанасия.

На похоронах Шурка не плакал. И когда могилу зарывали, не плакал. Стоял и не мигая смотрел, как каменный. И с кладбища не ушел со всеми вместе, остался у могилы один. Я шла и часто оглядывалась и видела, что Шурка стоит все на том же месте.

На повороте я оглянулась последний раз. Шурка лежал на могильном холме вниз лицом.