Владимир Рыбин - Трое суток норд-оста

• Название: Трое суток норд-оста
• Автор: Владимир Рыбин
• Жанр: Научная Фантастика

---

Он обошел памятник, сел на песок, привалившись спиной к холодному бетону. Мысли бегали по кругу, словно заводные игрушки в "Детском мире", Шантаклер, Дрын, журналы с картинками... Журналы - это, пожалуй, хуже всего будет. За торговлю порнографией на поруки не берут. И таксист. Хорошо, если жив. А если нет? Тогда уж совсем деваться некуда. Тогда хоть на край земли... Зубы стучали от холода. Хотел застегнуть пуговицу куртки и не смог - пальцы соскакивали, не хватало сил сжать их. Было как во сне, когда хочешь ударить, а руки не слушаются, хочешь схватить и не можешь.

Вслед за ознобом откуда-то из внутренних карманов куртки пополз страх. Ему показалось, что вот сейчас здесь, на песке, он упадет и замерзнет. Будет звать людей, и никто не услышит, будет плакать - никто не пожалеет. Он встал, опираясь на подгибающиеся руки, и побежал по песку, падая и снова вскакивая...

Добравшись до окраинных домов, вбежал в первый же подъезд и только там успокоился, согревшись. Он стоял под лестницей и покуривал, гоня от себя воспоминания о только что пережитом страхе и думая, что жизнь, в общем-то, довольно снисходительна, что в ней всегда найдется чей-нибудь дом, готовый обогреть. Вспомнился вчерашний разговор с Кастикосом, и ему стало совсем хорошо: это была всем идеям идея, одним махом разрубала Гошкины узлы.

По лестнице сошла старушка, проворчала, проходя мимо:

- Курят тут всякие!

- Иди, иди, бабуся! - добродушно сказал Гошка.

Лучше бы он промолчал. Старушка оказалась из тех, кто убежден, что общественная активность прямо пропорциональна тону голоса. Через полминуты на лестницу начали выглядывать люди, и Гошка рассудил, что самое разумное для него - "слинять" теперь же.

На улице снова догнала холодная дрожь. Шел и удивлялся способности норд-оста продувать до костей. Пробежался немного, стараясь разогреться, но из этого ничего не получилось - только запыхался. Посиневший, со сбившимся дыханием, он ввалился в фойе музея и остановился, оглушенный тишиной.

- А, Верин ребенок?!

Перед ним стояла подруга Веры, Нина Корниенко, насмешливо улыбалась. Когда-то они дружили, когда ходили в кино, сидели там, прижавшись плечами. Бабы говорили, что они как два сапога - всегда вместе. Но, как видно, не всякие два сапога - пара. Как-то Нина увидела его с другой, и с тех пор в кино вместе они уже не ходили.

- А, баба Нина! - мстительно сказал Гошка.

Нина была на два месяца старше. Прежде на это прозвище она обижалась, а теперь только засмеялась снисходительно.

- Мне кажется, что разница в возрасте увеличивается, такой ты беспомощный. На месте Верки, я б тебе устроила веселую жизнь.

- Я зарабатываю столько, что тебе и не снилось. Дай бог загашник.

- Твоего загашника на передачи не хватит.

- Придержи язык!

Нина расхохоталась.

- Вот если бы ты на себя так прикрикнул. Может бы, одумался?

- Не беспокойся, не пропадем.

- Это пусть Верка беспокоится. Жалко ее, дуреху.

- Погоди, скоро у меня все будет.

- Все или ничего? Узнаю старые песенки.

- Дело беспроигрышное...

В фойе выбежала Вера, как всегда, сияющая при виде братика. Гошка отвел ее в сторону, сказал, что очень любит, но будет любить еще больше, если она сегодня уйдет ночевать к Нинке или еще к кому-нибудь и придет домой не раньше, чем завтра после работы... Но, всегда такая сговорчивая, Вера вдруг заупрямилась.

- Пограничник твой придет, да?

Она кивнула и расплакалась. В другой раз Гошка все бы для нее сделал, потому что с детства не мог видеть, как сестра плачет. Но теперь у него не было выхода. И он повысил голос, заговорил раздраженно, что не ожидал такого предательства от родной сестры, от разлюбезного Верунчика, которую так хвалил всем своим друзьям. И вот благодарность!..

Ему самому верилось в искренность своего гнева. А она смотрела на него круглыми глазами, словно впервые видела.

- Почему ты на меня кричишь?

- Как не кричать, когда ты такая.

- Какая?

- Такая... - На язык навертывались только грубые слова из уличного обихода. Как ни зол был Гошка, но произнести их не мог. Вера для него была все-таки лучиком, пусть не путеводным, но единственным. Он еще не понимал, что только этот "лучик" сохраняет в нем надежду на будущее. Он не понимал этого, но чувствовал, что не может, не должен сам погасить его одним из тех знакомых и обыденных, но слишком жестоких для нее слов.

- Зачем тебе это? - спросила она обессиленно.

- Может, у меня вся жизнь пойдет иначе.

- Ты... полюбил?

Ослепленной, ей верилось, что это счастье приходит к каждому.

- Да, - обрадовался он своевременной подсказке. - Есть одна... идея.

- Разве я помешаю?

- Думаешь, все такие, как ты?

- Не обижай ее...

Многие говорили Вере, что она непохожа на других девушек, что большинство - не таких строгих правил. Она не позволяла себе быть иной, но уже соглашалась, что нельзя судить всех одинаково.

- Ладно, - вздохнула Вера. - Если он придет, скажи, что это ты упросил меня. Не обманывай. Обещаешь?

- Конечно.

Гошка похлопал ее по плечу и выскочил за дверь, ни на кого не глядя, опасаясь встретиться глазами с Ниной...

Вбежав домой, он выдвинул стол на середину Вериной комнаты, накинул белую скатерть, чтобы все чин чином, вынул бутылки, поставил на керосинку кастрюлю с картошкой, нарезал колбасы. Когда кончил, было уже пора идти на морвокзал.

Греки стояли возле пивного ларька и походили на обычную компанию "соображающих" портовых работяг. Но если те в своей целеустремленности никого и ничего вокруг не видят, то Кастикос был зорок, как вахтенный матрос, еще издали завидел Гошку и пошел к нему, широко разводя руки в приветствии.

- Это Франгистас, - сказал, показывая на худосочного грека, чем-то напоминавшего Дрына. - Это Доктопулос, знакомый...

Гошка вел Доктопулоса как лучшего друга, обняв за плечо, и все говорил о своей любимой улице, расхваливал город и порт, забыв, что грек почти не понимает по-русски, Кастикос и Франгистас шли позади, согнувшись, засунув руки в карманы, и Гошка, оглядываясь, с удовольствием отмечал, что они совсем не подозрительны, похожи на обычных подгулявших моряков, возвращавшихся на свое судно.

Дома Кастикос проворно обежал квартиру, оглядел все - от Вериного столика под зеркалом до кухонных кастрюль, как-то походя вынул и поставил на стол пузатую бутылку с длинным горлышком.

- Коньяк, презент...

И снова пошел от окна к окну, оглядывая стены, двери с таким видом, словно собирался здесь жить.

Гошке надоело ждать, когда он остановится, постучал вилкой по звонкому горлышку бутылки.

- Прошу дорогих гостей. Чем бог послал.

- О бог, бог, - обрадованно закивал Франгистас, и сразу пододвинул стул, и ловко подцепил длинным пальцем несколько ломтей колбасы...

Света не зажигали. Гошка стоял у окна, вытянув шею, смотрел поверх белых занавесок. За заливом над цементными заводами стлался розовый дым. Бухта была черной и шершавой от волн. С гор клочьями ваты сваливались ошметки туч. Там, у заводов, багрово сверкали стекла отраженным закатным солнцем. Гошка зажмурился, медленно повернулся от окна.

- Когда вы... уходите? - спросил с таким ощущением, словно нырял в холодную воду.

- Утром, - быстро ответил Кастикос.

- Точно узнал?

- Точно, точно...

Он открыл глаза и удивился странной освещенности комнаты. Дым сигарет, стлавшийся над столом, был коричневым. Кастикос с темным фиолетовым лицом стоял в рост, раздвигал тарелки.

- Бизнес, - сказал он и начал выкладывать на стол какие-то тряпки. В Греции - это бизнес, здесь - нет.

- Да ладно тебе! - Только что собиравшийся говорить о том же, Гошка почему-то вдруг сердито отмахнулся. - Греция, Греция. Что в твоей Греции?

- Море, яхта, девочка. А песня!.. - Кастикос вытянул толстые губы, чмокнул и расплылся в улыбке.

- Подумаешь! Вот у нас песня! Зыкина приезжала. Как выйдет вся в серебре, а другой раз вся в золоте, да ка-ак крикнет - все лежат.

- В Греция тоже.

- Что тоже?

- Все будет. Надо хотеть.

- С тобой захочешь. Небось обдерешь за услугу.

- Ноу, ноу! - Кастикос энергично замотал головой. - Нет деньги. Дружба. Понимай? Мы будем други. Ты - бизнес, я - бизнес, вместе богатость Греция...

- Для меня дружба - первое дело, - обрадовался Гошка. - Понимаешь?

Он поморщился, вспомнив, что валюта, которую собирается прихватить с собой, не вся его. Чтобы проглотить застрявшую в горле тоску, хлебнул из стакана. И подумал, что только по дружбе, без платы, дело ненадежное.

- Вот ты, - сказал, ткнув пальцем в Доктопулоса, - получишь двести, а вы оба - по сотняке. Дайте-ка ваши пропуска.

- Зачем? - насторожился Кастикос.

- Туго ты, брат, соображаешь. В нашем деле это снижает проценты, заруби на своем длинном носу.

- Соображать - твой дело. Ты рисковать.

- А ты не рискуешь?

- Я ухожу, ты остаюсь.

Как ни пьян был Гошка, а все же заметил, что Кастикос вдруг переменился, то был подобострастен, а то стал настороженно-хитроватым, что-то прикидывающим. По привычке, выработанной общением с иностранцами, решил, что тот просто набивает цену.