Ромен Роллан - Жизнь Микеланджело

• Название: Жизнь Микеланджело
• Автор: Ромен Роллан
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1954

Жизнь тех, о ком мы пытаемся здесь рассказать, почти всегда была непрестанным мученичеством; оттого ли, что трагическая судьба ковала души этих людей на наковальне физических и нравственных страданий, нищеты и недуга; или жизнь их была искалечена, а сердце разрывалось при виде неслыханных страданий и позора, которым подвергались их братья, – каждый день приносил им новое испытание; и если они стали великими своей стойкостью, то ведь они были столь же велики в своих несчастьях.

Образ героического Сомнения, Победа с подрезанными крыльями – единственное из творений Микеланджело, остававшееся до самой смерти скульптора в его флорентийской мастерской, – это сам Микеланджело, символ всей его жизни. Ему в избытке была отпущена та сила, тот редкостный дар, без которого нельзя бороться и побеждать, – он победил. И что же? Он не пожелал победы. Не того хотел он, не к тому стремился. Трагедия Гамлета! Мучительное несоответствие героического гения отнюдь не героической, не умеющей желать воле и неукротимым страстям.

---

Самая горячая пора дружбы Микеланджело с Кавальери относится к 1533–1534 гг.[241] В 1535 г. он знакомится с Витторией Колонна.

Она родилась в 1492 г. Отец ее был Фабрицио Колонна, синьор Пальяно, герцог Тальякоццо. Мать, Агнесса да Монтефельтро, приходилась родной дочерью великому Федериго, герцогу Урбино. Виттория принадлежала, таким образом, к тем знаменитым итальянским семьям, в которых как бы запечатлелся дух эпохи Возрождения. Семнадцати лет ее выдали замуж за маркиза Пескара, Ферранте Франческо д'Авалос, знаменитого полководца – победителя при Павии. Она любила его; он ее не любил. Виттория не отличалась красотой.[242] На известных нам медалях с ее изображением видишь своевольное и чуть жесткое мужеподобное лицо – высокий лоб, длинный и прямой нос, слишком короткая и словно брезгливо вздернутая верхняя губа и слегка выпяченная нижняя, крепко сжатый рот, выступающий подбородок.[243] Филонико Аликарнассо, который знал и описал ее жизнь, дает понять, что она была дурна собой, хотя и старается высказать это как можно мягче. «Выйдя замуж за маркиза Пескара, – пишет он, – она решила развить свой ум и начала прилежно заниматься науками, ибо, не будучи очень красивой, стремилась достичь красоты бессмертной и непреходящей». Духовные стремления и интересы всецело поглощали ее. В одном сонете она сама пишет, что «грубые чувства, не способные создать гармонию, из которой слагается чистая любовь возвышенных душ, никогда не рождали в ней ни удовольствия, ни страдания… Мое сердце, согретое чистым пламенем, вознеслось на такую высоту, – добавляет она, – что низменные мысли ему оскорбительны». В Виттории не было ничего, что могло бы заставить блестящего и чувственного Пескара полюбить ее, но, как бы в подтверждение странных причуд любви, сама Виттория была создана, чтобы любить его и мучиться.

Она жестоко страдала от неверности мужа, который изменял ей в собственном доме, что было известно всему Неаполю. Но все же, когда в 1525 г. он умер, Виттория была безутешна и только в религии и в поэзии находила облегчение своему горю. Она живет затворницей в Риме, а затем в Неаполе,[244] но тогда еще не отказывается от мирских помыслов, – уединение нужно ей только для того, чтобы предаваться воспоминаниям о своей любви, воспевать ее в стихах. Она переписывается со всеми крупнейшими итальянскими писателями: с Содолетто, Бембо, Кастильоне, который доверил ей хранение своей рукописи «Cortegiano»,[245] с Ариосто, прославившим ее в своем «Роланде», с Паоло Джовио, Бернардо Тассо, Лодовико Дольче. В начале тридцатых годов сонеты Виттории Колонна становятся известны всей Италии и приносят ей славу первой поэтессы своего времени. Удалившись на Искию, она в тиши этого живописного острова, под мерный шум моря, без устали воспевает свою просветленную любовь.

Но с 1534 г. все ее помыслы уже занимает религия. Она захвачена идеями католического реформаторства, религиозным свободомыслием тех, кто пытался тогда обновить церковь, не допуская раскола. Неизвестно, довелось ли ей встретиться в Неаполе с Хуаном де Вальдесом,[246] но она была потрясена проповедями Бернардино Окино из Сиенны,[247] была дружна с Пьетро Карнесекки,[248] Гиберти, Содолетто, благородным Реджинальдом Полем и виднейшим из прелатов-реформаторов, которые в 1536 г. вошли в Collegium de emendandâ Ecclesiâ,[249] кардиналом Гаспаре Контарини,[250] тщетно пытавшимся достигнуть соглашения с протестантами на сейме в Регенсбурге и дерзавшим писать такие смелые слова:[251]

«Закон Христов есть закон свободы… Править – это не значит признавать единственным мерилом волю одного человека, склонного от природы к злу и движимого бесчисленными страстями. Нет, высшая власть есть всегда власть разума! Только разум может повести всех, кто ему послушен, истинными путями к истинной цели, а именно к счастью. Могущество папы есть также могущество разума. Папа должен помнить, что он управляет свободными людьми. Поэтому он не вправе повелевать, издавать запреты и отпускать грехи, руководствуясь лишь своею волей, а обязан руководствоваться законами разума, святыми заповедями и любовью, ибо любовь всегда приводит к богу и к всеобщему благу».

Виттория была самой восторженной участницей этой группы идеалистов, объединявшей самые честные умы Италии. Она состояла в переписке с Ренатой Феррарской и Маргаритой Наваррской; Пьетро Паоло Верджерио, перешедший позднее в протестанты, называл ее «одним из светочей истины». Но когда, под руководством беспощадного Караффа,[252] началось движение контрреформации, Витторию стали одолевать сомнения. Ее пылкой натуре недоставало твердости; в этом она очень походила на Микеланджело, ей требовалась вера, а противостоять авторитету церкви она не могла. «Она носила власяницу, истязала себя постами, пока от нее не оставалась кожа да кости».[253] Кардинал Поль,[254] ее друг, вернул ей душевное спокойствие, принудив ее смириться, обуздать гордыню разума и всецело предаться богу. Она выполнила его волю с упоением самопожертвования… Увы, не только самопожертвования! Вместе с собой она принесла в жертву своих друзей и единомышленников, она отреклась от Окино, предав его сочинения в руки римской инквизиции; как и Микеланджело, эта великая душа была сломлена страхом. Укоры совести Виттория заглушала безотрадным мистицизмом:

«Вы видели, в каком хаосе незнания я пребывала и по какому лабиринту заблуждений брела, вечно терзая плоть в поисках отдохновения, вечно терзая душу в поисках мира для нее. И только когда по воле господней мне блеснул свет во тьме, я узрела свое ничтожество и поняла, что всё в Христе».[255]

Она призывала смерть, видя в ней избавление. Умерла она 25 февраля 1547 г.

* * *

Виттория Колонна встретилась с Микеланджело в ту пору своей жизни, когда она всецело находилась под влиянием религиозного свободомыслия Вальдеса и Окино. Томимая печалью и сомнениями, она не могла обойтись без наставника, нуждалась в опеке, а вместе с тем ей хотелось видеть около себя существо более слабое и несчастное, чем она сама, на кого бы можно было излить всю накопившуюся в сердце материнскую нежность. Она старалась скрыть от Микеланджело свои колебания и растерянность. Внешне спокойная, сдержанная, даже холодная, она вносила в его душу тот мир и безмятежность, которые сама черпала у других. Дружба, возникшая примерно в 1535 г., стала особенно тесной с осени 1538 г. и покоилась на религиозно-нравственной основе. Виттории было тогда сорок шесть лет; ему – шестьдесят три. Она жила в Риме в монастыре Сан-Сильвестро-ин-Капите у подножия Монте Пинчио. Микеланджело жил возле Монте Кавалло. По воскресеньям они встречались в церкви Сан-Сильвестро на Монте Кавалло. Брат Амброджо Катерино Полити читал им послания св. Павла, а затем они вместе их обсуждали. Португальский художник Франсиско д'Оланда сохранил нам память об этих беседах в своих «Четырех беседах о живописи».[256] В них очень живо обрисована возвышенная и нежная дружба Микеланджело и Виттории.

В первое свое посещение церкви Сан-Сильвестро Франсиско д'Оланда не застал Микеланджело – маркиза Пескара с друзьями слушала без него душеспасительное чтение. Когда послание апостола было дочитано, маркиза с приветливой улыбкой обратилась к чужеземцу:

– Франсиско д'Оланда, – сказала она, – конечно охотнее послушал бы Микеланджело, чем эту проповедь.

На это Франсиско, усмотрев в ее словах нечто для себя обидное, напыжившись, ответил:

– Неужели ваше сиятельство полагает, что я ничего другого, кроме живописи, не знаю и ни на что другое не гожусь?

– Вы слишком обидчивы, мессер Франсиско, – вмешался Латтанцио Толомеи, – маркиза, напротив того, убеждена, что живописцы все знают и все могут. У нас в Италии живопись в большом почете! Но, может быть, ее слова означают, что, помимо полученного вами удовольствия, она желала бы доставить вам еще и другое – удовольствие послушать Микеланджело.

Франсиско рассыпался в извинениях, а маркиза сказала одному из своих слуг:

– Ступай к Микеланджело и скажи ему, что я и мессер Латтанцио решили после обедни отдохнуть в нашей капелле; здесь приятная прохлада, и если он может уделить нам немного своего драгоценного времени, это было бы великим благом для нас. Но не говори, что здесь португальский гость Франсиско д'Оланда, – добавила она, зная, как дичится посторонних Микеланджело.

Дожидаясь возвращения посланного, они продолжали беседовать о том, как лучше навести Микеланджело на разговор о живописи так, чтобы он об этом не догадался, иначе он сразу же замкнется в себе и ничего не скажет.

«Наступило молчание. Внезапно в дверь постучали. Почти у всех нас вырвались слова досады: мы решили, что маэстро не придет, раз слуга так быстро вернулся с ответом. Однако счастливой моей звезде угодно было, чтобы живший по соседству Микеланджело сам направлялся в сторону Сан-Сильвестро: он шел по виа Эсквилина к Термам, беседуя со своим учеником Урбино. Наш посланец встретил его и привел, так что на пороге стоял сам Микеланджело. Маркиза, отведя его в сторону, долго с ним о чем-то говорила и лишь потом предложила занять место между собой и Латтанцио».