Сабир Рустамханлы - Книга жизни

• Название: Книга жизни
• Автор: Сабир Рустамханлы
• Жанр: Русская классическая проза

---

* * *

Не помню, сколько мне тогда было лет и в каком классе я учился. Я сижу в доме у моего не вернувшегося с войны Назар-ами, дяди Назара, с одиноким развесистым айвовым деревом во дворе, создающем густую, как в лесу, тень, вспоминаю деньки, когда мы сиживали с соседскими мальчишками на широченной тахте, занимавшей чуть ли не полкомнаты. Я говорю "мы", но, точнее, я удостоился права войти в компанию старших по возрасту парнишек. В летние дни во дворе прохладный ветерок наводил дрему, в холодные же дни мы топили печку и вслушивались в треск горящих поленьев; мы строили планы на будущее и вслух читали где-то раздобытые книги. Все это была молодая поросль фамилии Рустамханлы. Как же сложилась их судьба? Сбылись ли их мечты?

Я думаю о судьбе тех парней, казавшихся мне тогда всесильными, всевластными, и прихожу в отчаяние перед лицом безжалостности жизни. Юноши эти в своих неукротимых мечтах и грезах готовы были руководить едва ли не всей страной, целой армией. В их обществе я впервые ощутил красоту книги, художественного слова, вообще, всего запечатленного в памяти, в слове, минувшего. Даже стены этой комнаты дышали духом древности. У стен стояли шкафы, сработанные из граба. Из того же дерева были сделаны расписные стенные полки, к ним в свою очередь были подвешены шторки с помпончиками. К стене был прибит небольшой ковер, а поверх него - старомодная яркая, нарядная виньетка с фотографиями, аккуратно приклеенными в ряд, и с каждой смотрело молодое, порывистое, дышащее уверенностью и радостью молодое лицо. Этой виньетке и снимкам особую значительность и таинственность придавали написанные под ними неизвестные мне тогда слова, сейчас уже не помню то ли арабской, то ли латинской графикой.

Сидящие на тахте вслух, по очереди читали книгу, и в судьбах героев, в их подвигах и приключениях, радостях и страданиях было нечто родное, близкое, до глубины души трогающее наши юные души... Семья Мусы-киши, сельское гумно и другие детали сельской жизни, о которых повествовалось в книге, были такими живыми, такими реальными, так походили на знакомую и понятную нам жизнь, что книга казалась продолжением нашей жизни. Может быть, эта книга, с изображением кавалериста, несшего красное знамя, и укрепила меня во мнении, что литература есть продолжение знакомой и близкой жизни.

Позже, научившись самостоятельно читать, я узнал, что это был роман Мирзы Ибрагимова "Наступит день". Книга эта стала нам родной еще и потому, что прямо за этим домом, где мы читали вслух, находился сельский ток, очень похожий на ток Мусы-киши: и там от зари до зари трудились наши местные Муса-ниши. Да и мир этот, близкий, родной и загадочный, волнующий мир Юга, находился совсем рядом, напротив наших гор, и мы понимали, что нет никакой разницы между нашими людьми, и теми, "с той стороны", о которых говорилось в книге.

Прошли годы. С университетской аудитории я перешел в редакцию газеты "Адабийят вэ инджесенет", довелось мне близко познакомиться с нашим уважаемыми писателем.

Можно только удивляться метаморфозам, происходящим с человеком в столь короткой жизни. Тебе неожиданно выпадает счастье лицом к лицу повстречаться с людьми, которые казались недосягаемыми.

... Такое чувство не покидало меня, когда сидел я в маленькой рабочей комнате Расула Рзы и, как завороженный, невольно погружался в таинственный и печальный мир, таящийся в его голубых глазах.

Но видя как липнут к нему разные люди, я старался не надоедать, держаться в стороне, хотя и понимал, что потребность в общении с ним у меня быть может больше, чем у них, больше, чем в ком-либо другом: эта болезненная щепетильность мешала мне сблизиться со многими людьми, и только сейчас я признаюсь в этом, только сейчас, когда потребность в общении с ними уже недостижима, невосполнима.

Я многим обязан им обоим, и Мирзе Ибрагимову, и Расулу Рзе: мне трудно выразить эти чувства точнее, но они помогли мне глубже понять нас самих и более трезвыми глазами взглянуть на то, что происходит вокруг нас.

Мое запоздалое признание все равно не лишено смысла, я верю, что любовь к другому, признание а любви способны удлинить жизнь, уменьшить боль; они способны облегчить даже саму смерть.

... Писатели Азербайджана, пожалуй, получают писем меньше, чем писатели других народов, Увы...

От наших дедов и прадедов, сохранилась традиция известной сдержанности чувств. Но мы, впадая в крайность, избегаем душевных излияний из гордыни и ложно понятого стыда. А ведь трудно представить качество столь украшающее человека, как искренность, откровенность, открытость, - это как признание в любви.

Впоследствии мне доводилось слушать выступления нашего народного писателя на высоких форумах в Баку и в Москве, уже обремененного преклонными годами, со слабеющим голосом, и я вспоминал молодой портрет в школьном учебнике, который напоминал мне его героя, Фирудина Ибрагима; я невольно задумывался над тем, какие возможности таятся в одной человеческой жизни, каких высот она может достичь, и как быстротечна, как кратка она.

Трудно соотнести худенького мальчугана, родившегося в Южном Азербайджане, в Сарабе, сызмала вынужденного покинуть отчий кров, протопавшего босоногим по каменистым тропам от своего села в неведомое будущее, - с международно-известным писателем, одним из лидеров борьбы за мир писателей Азии и Африки, государственным деятелем... Когда я думаю об этом, испытываю возрастающее родство к тому мальчику, который шагал босиком, держась за руку отца, ведущего его в неизведанный мир, в большой город, в Баку, в город нефти. Чтобы понять Мирзу Ибрагимова, понять его человеческую личность, надо представить себе и его неласковое детство, и каменистые дороги, и ноющие от боли босые неокрепшие ноги...

* * *

Двадцать лет мы дружим с нашим старейшим ученым-литературоведом, поэтом-переводчиком Мамедагой Султановым. В самые мои неприкаянные дни, когда я мыкался без своего жилья, и приходилось жить квартирантом, когда порой не хватало денег на хлеб, Мамед-ага-муаллим был поддержкой для меня и опорой. Каждый раз при виде его и его спутницы жизни, чуткой и великодушной Бадисабы-ханум, я произносил про себя: "Слава богу, еще не перевелись на свете такие люди!".

Нашей интеллигенции хорошо известны заслуги Мамедаги-муаллима в деле изучения и пропаганды нашего классического наследия собирания древних рукописей.

Судьба ученого, который родился на Юге, у подножия горы Савалан, похожа на судьбы многих его сверстников, многих его друзей.

Мамедага-муаллим уже в Баку воспитал и поставил на ноги большую семью, И когда сегодня в его доме собираются семьями его братья, они так задорно веселятся, что, кажется, нет и не было у них никаких несчастий. А ведь каждый из них лично, на своей судьбе пережил бедствия Юга, и более всего сам Мамедага-муаллим. После смерти отца все бремя забот о семье легло на его плечи, причем в сложнейшие, тягчайшие годы, но они не сломили его.

Когда я смотрю на его братьев, азартно спорящих за шахматной доской доктора геолого-минералогических наук, профессора Гадира Султанова, известного востоковеда, переводчика, преподавателя АГУ Рагима Султанова, когда я слышу их воспоминания о садах у подножия горы Савалан, о том, сколь прекрасны были там фрукты, аромат которых до сих пор они не забыли, мне трудно поверить, что эти пожилые люди начинали свой жизненный путь с той страшной изгнаннической голгофы.

Неоднократно мне приходилось быть свидетелем того, как они вспоминали о Юге, размышляя, вновь и вновь возращались к его трагической судьбе, чувствовалось, что эта рана бередит их душу, не дает покоя - я слышал об этом и от академика Шафаята Мехтиева, переводчика-ученого Мубариза Ализаде, старейшего журналиста Насира Имангулиева и от многих и многих других, наших интеллигентов из Южного Азербайджана.

* * *

В своей поэме "Изгнанники" я попытался показать страницу судьбы эмигрантов из Южного Азербайджана и вообще сложные жизненные пути людей со схожими судьбами. Сама тема вела меня, подсказывала: я ясно увидел, что само это слово "эмиграция" не вчера родилось, сотни лет лучшие сыны отечества не находили себе места у родного очага, и чтобы утвердить свою волю, реализовать свои идеи, вынуждены были блуждать по миру, скитаться по дорогам. Мне вспомнилось, что Зороастр, родившийся в Азербайджане, начал свое пророчество не на родине, а за ее пределами. "Нет пророка в своем отечестве".

Вспомнил я, что и Хагани, и Насими, и тысячи умнейших людей Азербайджана нашептывали свои сокровенные мысли чужедальним дорогам, и смерть на чужбине настигала их в бесконечной тоске по отчему очагу.

Вспомнилось мне, что и великий Ленин, вождь революции, "пришелся не ко двору" в царской России. Сея семена великих идей, он вынужден был жить в эмиграции и из-за рубежа наблюдать, как прорастают семена, как начинают зеленеть побеги...