Антонина Пирожкова - Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем

• Название: Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем
• Автор: Антонина Пирожкова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-080718-5

Антонину Николаевну Пирожкову (1909–2010) еще при жизни называли одной из великих вдов. Сорок лет она сначала ждала возвращения Исаака Бабеля, арестованного органами НКВД в 1939 году, потом первой после смерти диктатора добилась посмертной реабилитации мужа, «пробивала» сочинения, собирала воспоминания о нем и написала свои.

В них она попыталась «восстановить черты человека, наделенного великой душевной добротой, страстным интересом к людям и чудесным даром их изображения…»

Чудесный дар был дан и самой А. Н. Пирожковой. Она имела прямое отношение к созданию «большого стиля», ее инженерному перу принадлежат шедевры московского метро — станции «Площадь Революции», «Павелецкая», две «Киевские». Эта книга — тоже своего рода «большой стиль». Сибирь, Москва, Кавказ, Европа — и, по сути, весь ХХ век. Герои мемуаров — вместе с Бабелем, рядом с Бабелем, после Бабеля: С. Эйзенштейн, С. Михоэлс, Н. Эрдман, Ю. Олеша, Е. Пешкова, И. Эренбург, коллеги — известные инженеры-метростроевцы, политические деятели Авель Енукидзе и Бетал Калмыков. И рядом — просто люди независимо от их ранга и звания — совсем по-бабелевски.

---

Когда дошла до поселка, расположенного на более высоком уровне, чем путь, и подошла к деревянной лестнице, ведущей наверх, увидела, что внизу поперек ее лежит какой-то пьяный и что-то бормочет. Я остановилась в нерешительности, но другого пути не было, и я перешагнула через это тело и быстро поднялась наверх.

Дома удивились моему приходу без Маки, но я сказала, что все остальные приедут поездом после двенадцати, а я пришла пешком. Что подумали обо мне родители Маки, я не знаю. Я вымылась, ушла в свою комнату и легла в постель. Когда Мака вернулась, я сделала вид, что крепко сплю. Наутро разговоров по этому поводу не было. Сейчас, вспоминая о своем поведении, я прихожу в ужас: мчавшись по скатам, я могла упасть и удариться головой о стальную ось, могла сломать ногу или позвоночник, меня мог догнать неизвестный преследователь, и даже пьяный на лестнице мог схватить меня за ногу. Я, конечно, рисковала, а зачем?!

Было и еще одно приключение у нас с Макой. Однажды на заводе в конце рабочего дня мы, как обычно, сели на подоконник и о чем-то разговаривали. Рабочие в ожидании гудка, извещающего об окончании работы, собирали инструменты и спускались вниз. Был август, основные строительные работы были почти закончены, на этажах делали полы, но деревянных оконных рам еще не было. Мы с Макой так заговорились, что не слышали, как прозвучал гудок и все разошлись. Когда мы спохватились, оказалось, что все рабочие и служащие прошли через проходную, и она закрылась. Мы остались одни внутри военного завода, где были большие строгости со входом и выходом. Мы побоялись стучать в двери проходной, где, наверное, был сторож или дежурный. Что мы могли ему сказать? И кто бы мог понять, почему мы здесь остались? Не зная, что делать, мы решили пробираться к забору из колючей проволоки, которым был огорожен завод со стороны реки. Дойдя до забора, мы стали искать место, где можно было бы выйти наружу. Но проволока нигде не была нарушена, и мы потеряли всякую надежду. В отчаянии мы ходили вдоль забора, пока наконец не заметили небольшого углубления, где можно было пролезть под колючей проволокой на животе. Пока пролезала я, Мака приподнимала надо мной проволоку и отцепляла ее от моей одежды. Выбравшись наружу, я тоже приподнимала проволоку над Макой. Накануне прошел дождь, земля была влажной, и перепачкались мы ужасно. Подошли к реке, немного отмылись и решили подождать темноты, чтобы не обращать на себя внимания встречных. А когда пришли домой, где нас с тревогой ждали родители Маки, и рассказали, что с нами случилось, Всеволод Иванович пришел в ужас. Он объяснил нам, что если бы нас заметил кто-нибудь из охраны, то мог бы стрелять без предупреждения — такой был дан приказ. Так что нам просто очень повезло. И с нас взяли слово, что мы будем хранить об этом мертвое молчание.

Во второй половине августа в Мотовилихе и Перми начались дожди, а к концу месяца дожди уже шли не прекращаясь. Мы с Макой писали отчет о нашей строительной практике, делали к отчету иллюстрации и в самом конце августа вместе с Елизаветой Владимировной и Вовкой поехали в Томск, оставив Всеволода Ивановича одного, правда, на попечении домашней работницы. В Томске нас встретила великолепная осень, с сияющим солнцем, с деревьями в яркой расцветке, с прохладной, но совершенно сухой погодой. Это — наша Сибирь!

Страшная новость ожидала нас в институте — во время строительной практики где-то в Сибири два наших студента Юрий Болдырев и Борис Ульянинский заболели брюшным тифом и умерли. Трудно было в это поверить — такой чудовищной казалась эта смерть. Юрий Болдырев, с которым я на первом курсе проходила маршрутную съемку, был здоровым, веселым и красивым юношей, а Борис Ульянинский, единственный сын профессора Георгия Васильевича Ульянинского — умница и очень способный. Мы с Макой ходили как потерянные, ничего не могли делать. Да и не только мы — весь наш факультет переживал это. Мои друзья Никитин и Полянский, Ружанский и Никольский старались меня успокоить и отвлечь, но это мало помогало. После смерти моего отца смерть этих студентов была вторым страшным горем. Но делать нечего, надо было приниматься за работу, и я пошла в деканат, чтобы оформить свое зачисление на четвертый курс, так как набрала за третий семьдесят пять очков. Оставались еще хвосты по второстепенным предметам, и я собиралась сдать экзамены по ним этой же осенью.

Теперь у меня началась размеренная студенческая жизнь с посещением всех лекций и сдачей экзаменов наравне с другими студентами. Началась и работа по вечерам у Молотилова. Нельзя сказать, что у меня было много свободного времени, но теперь я не отказывалась от приглашений на стадион, в кино или в гости.

По физкультуре надо было сдать несколько упражнений на значок «Готов к труду и обороне» (ГТО). В ходе этой сдачи у меня обнаружились способности по стрельбе и бегу. Стреляя в тире по мишеням, я почти не имела промахов, а в соревнованиях по бегу на короткие дистанции я часто оказывалась на финише первой.

Дома всё было в порядке, братья учились. Олег летом торговал газетами и без буханки хлеба, купленного на заработанные деньги, домой не возвращался. Он был самым хозяйственным в нашей семье. Мама рассказала мне и о происшествии с младшим братом Борисом. Однажды, когда он играл с мальчишками в нашем дворе, мама услышала сильный взрыв. Она выбежала во двор и увидела бегущего навстречу ей мальчишку с совершенно черным лицом. Она крикнула ему: «Где Боря?» Он ответил ей: «Мамочка, это я. Не бойся, я живой». Оказалось, что мальчишки собрали где-то порох, насыпали в патрон и бросили в костер. Раздался взрыв, и ребятам опалило лица и одежду. У Бориса был ожог лица, врач прописал какую-то мазь, но мама решительно отвергла эту мазь и стала лечить его сама. Излюбленным средством моей мамы были свежие сливки. Она осторожно вымыла Борису лицо, уложила его в постель и стала смазывать ему лицо свежими сливками. Она наливала в разные блюдечки молоко, и как только на молоке образовывалась пленка сливок, мама густо смазывала ими лицо Бориса. Она делала это, не отходя от него ни днем ни ночью, в течение нескольких дней. И в результате добилась своего: сошли все коросты, и на лице образовалась новая кожа. Приехав из Мотовилихи, я увидела лицо Бориса совершенно чистым и свежим.

Старший брат Игорь окончил школу и собирался поступать в университет на отделение археологии, но вышло новое постановление Отдела народного образования (ОНО), по которому в вузы к экзаменам допускались только абитуриенты с годовым рабочим стажем. И Игорь уехал на строительство Кузнецкого металлургического завода зарабатывать себе трудовой стаж.

На четвертом курсе мне надо было сделать несколько курсовых работ: проекты железобетонного путепровода, металлического моста и заводских конструкций. И снова у меня возникла проблема с помещением, где бы я могла заниматься. Встретившись у Молотилова с моими друзьями, я пожаловалась на мои трудности, и Коля Никитин подсказал мне выход. Он сказал, что у его хозяйки рядом с его комнатой есть другая, и я могла бы ее снять. Поскольку иного выхода не было, я согласилась и, посоветовавшись с мамой, сняла эту комнату, кажется, за 25 рублей в месяц. В комнате были кровать, стол, два стула и этажерка для книг. Два окна моей комнаты выходили во двор, как и в комнате Коли Никитина, только вход к нему был из коридора, а ко мне — из комнаты хозяйки.

Хозяйка была одинокая женщина с сыном лет десяти. Он обучался игре на пианино, но играл в основном в те часы, когда мы были на лекциях. Наши комнаты были на втором этаже небольшого двухэтажного дома № 25 по Черепичной улице. Окна комнат были видны с улицы, и я договорилась с Макой и друзьями, что буду вывешивать зеленую ленту на окне, когда я дома. Зеленая лента могла быть на окне только в теплое время, зимой окна покрывались сплошной коркой льда.

В этой комнатке мне очень хорошо работалось, и уже к новому 1929 году я сдала все хвосты за третий курс и принялась делать курсовые работы. Каждый день брат Борис приносил мне обед, приготовленный мамой. И никто не мешал мне заниматься. Мака приходила редко, потому что и сама была занята. Друзья обычно приходили не ко мне, а к Коле Никитину и тогда приглашали меня для общих разговоров и чаепития. Все они любили подшучивать над Колей, что он не может преодолеть десятисантиметровой перегородки, разделявшей наши с ним комнаты. Это была, конечно, шутка, отношения наши были сугубо дружескими.

Интересно, что я почти совсем не помню, как сдавала экзамены и как защищала свои проекты, но хорошо запомнила много не относящихся к учебе событий. Помню, например, как однажды в стенной газете института появилась заметка под заголовком «Симпатии на занятиях», где преподавателя Дмитрия Елизаровича Романова обвиняли в том, что на занятиях по статике сооружений он отдает предпочтение мне. Я не ощущала этого, кроме того, что он задавал мне более трудные задачи, чем другим. Но это было потому, что я быстрее всех решала задачи по программе и не любила сидеть без дела. Появление этой заметки возмутило меня и моих друзей. Ружанский взялся выступить в мою защиту и пошел в редакцию стенной газеты объясняться. А мы остались его ждать у Коли Никитина. Ружанский возвратился и говорит: «Ну, я им прямо сказал: кому какое дело, кто с кем целуется!» Тут уж я и все остальные возмутились неуклюжим поведением самого Ружанского. Но что было с ним поделать? Повозмущались, повозмущались, да и забыли об этом.