Антонина Пирожкова - Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем

• Название: Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем
• Автор: Антонина Пирожкова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-080718-5

Антонину Николаевну Пирожкову (1909–2010) еще при жизни называли одной из великих вдов. Сорок лет она сначала ждала возвращения Исаака Бабеля, арестованного органами НКВД в 1939 году, потом первой после смерти диктатора добилась посмертной реабилитации мужа, «пробивала» сочинения, собирала воспоминания о нем и написала свои.

В них она попыталась «восстановить черты человека, наделенного великой душевной добротой, страстным интересом к людям и чудесным даром их изображения…»

Чудесный дар был дан и самой А. Н. Пирожковой. Она имела прямое отношение к созданию «большого стиля», ее инженерному перу принадлежат шедевры московского метро — станции «Площадь Революции», «Павелецкая», две «Киевские». Эта книга — тоже своего рода «большой стиль». Сибирь, Москва, Кавказ, Европа — и, по сути, весь ХХ век. Герои мемуаров — вместе с Бабелем, рядом с Бабелем, после Бабеля: С. Эйзенштейн, С. Михоэлс, Н. Эрдман, Ю. Олеша, Е. Пешкова, И. Эренбург, коллеги — известные инженеры-метростроевцы, политические деятели Авель Енукидзе и Бетал Калмыков. И рядом — просто люди независимо от их ранга и звания — совсем по-бабелевски.

---

Я очень дружила с отцом, любила его, и он любил меня, никогда не давал в обиду и называл меня на немецкий лад Meine Tochterchen — моя доченька. Однажды он сказал мне, что поздно вечером на Чулыме будут ловить осетров, и затем взял меня с собой. Рыбаки сели в лодки с зажженными фонарями и выехали на середину реки. Мы наблюдали за ними с берега. Оказывается, рыба идет на свет, и рыбаки, разглядев среди других рыб осетра, бьют его сверху острогой.

Этой же осенью 1919 года я, придя домой из школы, увидела в нашем дворе белую лошадь. Отец пояснил, что белую лошадь оставил у нас какой-то офицер, чтобы забрать ее после. И отец стал ездить на ней в лес и на рыбалку. А когда брал меня с собой, то сажал на лошадь впереди себя и приучал не бояться ее и держаться за гриву. Постепенно я привыкла к ней, и отец стал оставлять меня на лошади одну и заставлял совершать небольшие прогулки. Лошадь была послушная, и я ее не боялась. Но однажды белая лошадь так же внезапно исчезла, как и появилась. Забрал ли ее возвратившийся хозяин, или отец отдал ее кому-то? У нас всегда были кошки и собаки. В Красном Яре большая собака круглый год жила у нас во дворе, где у нее была конура. А в Боготоле, когда мы переехали в дом на площади, у нас появилась маленькая комнатная собачка с очень звонким лаем.

Была корова и запас сена для нее на зиму. И вот однажды пришли какие-то военные и хотели отобрать у нас сено. Папа не давал, спорил с ними; на крик вышла мама, а за ней и мы, дети. Военный, быть может, офицер, рассердился, поставил отца к стене дома и вытащил наган, собираясь его расстрелять. Тут мама закричала не своим голосом и бросилась на колени перед офицером, закричали и мы в четыре голоса. Офицер чертыхнулся и ушел со двора, а с ним и солдаты, пришедшие унести сено. Так мы все вместе спасли сено, а заодно и наши жизни, так как без коровы не смогли бы выжить зимой 1919/20 годов.

Отступление Белой армии становилось всё интенсивней. На ночлег военные часто останавливались в домах жителей села, и однажды наш дом занял штаб военной части во главе с генералом. Генерал и офицеры расположились в нашей большой комнате. С ними ехала молодая женщина, пробиравшаяся к мужу в Иркутск. Ее мама поместила в детскую. Когда незваные гости умылись и распаковались, мама поставила на стол самовар. Войдя в комнату, мы увидели на столе огромный брусок сливочного масла и буханку белого хлеба, чего уже давно не было в нашем рационе. Генерал отрезал по толстому ломтю хлеба, густо намазал сливочным маслом и дал нам, каждому из детей.

Проснувшись утром на другой день и выглянув в окно, мы увидели, что весь наш двор засыпан бумагой. Выйдя во двор, мы утопали в бумагах по колено. Оказалось, что ночью в село пришли красные. Папа сказал, что, когда ночью раздался стук в окно и на вопрос «Кто?» прозвучало: «Товарищ, откройте», он понял — пришли большевики. Генерал и офицеры, остановившиеся у нас, были арестованы, их увели. Днем в наш дом вернулся только генерал, но в каком виде! Вместо блистающей генеральской формы на нем был полушубок с полуоторванным рукавом, на голове — старая шапка-ушанка, а на ногах — старые подшитые пимы (так в Сибири называли валенки). Оказалось, что у генерала были именные часы, подаренные солдатами, и поэтому его не расстреляли и отпустили, только отобрали военную форму. А женщину, ехавшую с Белой армией к мужу, родители выдали за свою родственницу. Генерал жил у нас еще дня два, отец дал ему кое-что из одежды, мать починила полушубок, и он уехал. Уехала и женщина, фамилия которой была Дивногорская, и мне казалось, что такую красивую фамилию забыть невозможно.

На другой день после прихода Красной армии в село со своей конницей приехал Клавдий Цибульский и остановился в богатом доме, где стоял то ли рояль, то ли пианино. Среди интеллигенции распространились слухи об этом удивительном большевике, образованном, вежливом и играющем на инструменте «Лунную сонату» Бетховена и другие классические произведения.

Цибульский пришел к нам и сказал отцу, что для него война кончилась — он получил назначение заведовать Ленскими золотыми приисками. Он уговаривал отца ехать с ним на прииски, обещал хорошие условия жизни и высокий оклад. Отец отказался, и, я думаю, из-за меня. Я училась в 4-м классе, последний год в сельской школе, и должна была продолжить учиться в городской школе в Боготоле.

В селе началась смена властей, по ночам раздавались выстрелы, мы слышали, как по нашему переулку бежали какие-то люди. А однажды ночью наша собачка громко залаяла, и папа выглянул в окно, выходящее во двор. Он рассказал, что по двору пробежал человек и с размаху перескочил через довольно высокий забор, тут же появился другой человек и несколько раз выстрелил по этому забору из нагана. Наутро не было разговоров, что кого-то убили, я надеюсь, что бежавшему удалось скрыться.

В селе закрылись последние магазины, с базара исчезли продукты, а те немногие люди, которые привозили продукты из деревень, хотели за них только золотые вещи или одежду. Маме удалось купить кое-что за золотую брошку, кольца и, кстати, за мою золотую сережку с тремя изумрудами (вторую я потеряла еще в Красном Яре). Мама выменяла на эту сережку пуд белой муки-крупчатки.

В начале зимы 1920 года в селе появились тифозные больные. Напротив нашего дома в бывших торговых складах был устроен госпиталь для солдат, заболевших тифом. Была зима, и трупы, которые вытаскивали на площадь, лежали там неделями. Дом рядом с нашим — бывшая женская гимназия — тоже заполнился тифозными больными. Со двора мы слышали, как по лестнице со второго этажа за ноги стаскивают на улицу умерших, как стукались по ступеням головы трупов.

Много больных тифом было и среди жителей села. У нас сначала заболела мама, а потом и папа. Позвать кого-нибудь на помощь оказалось невозможно — у всех наших знакомых были свои больные. Я не помню, чтобы в это время к нам приходил врач, очевидно, он тоже был болен. Мама болела тяжело, у нее была очень высокая температура. Когда по комнате бегал двухлетний Борис, ей казалось, что бегают сорок мальчиков. Думаю, что у мамы был брюшной тиф. Папа болел не так тяжело, у него был обычный сыпной тиф.

Эта зима была самой тяжелой в моем детстве. Я должна была топить печи, доить и кормить корову, готовить еду из того, что было в доме, и ухаживать за больными.

Брат Игорь помогал мне справляться с хозяйством: он каждый день залезал на сеновал и сбрасывал сено корове, приносил воду из колодца, колол дрова — старался делать всё, что я его просила. Помогал и другой брат, Олег, которому было семь лет. Когда мы с Игорем были заняты дома и во дворе, Олег занимался с маленьким Борисом, не давал ему близко подходить к больным и надоедать им.

В школу мы не ходили — она была закрыта из-за тифа, да мы и не смогли бы оставить больных без присмотра. Когда я в первый раз вечером пошла доить корову, мама объяснила мне, что я должна взять с собой теплую воду и полотенце, вымыть корове вымя и насухо вытереть его и только потом начинать доить. Я, конечно, видела, как доит корову мама, но сама никогда не пробовала. Не сразу мне это удалось — соски вымени выскальзывали из пальцев, и я готова была разреветься. Но все же корову я подоила, и, когда вернулась домой с молоком в ведре, мама осталась довольна. Она сказала, что каждый вечер давала нашу синюю кружку молока одному человеку, которого зовут Виктор Чаплин и который выздоравливает после тифа в доме рядом с нами. Он подходит за молоком к нашему забору.

Убедившись, что подошедший к забору заросший бородой молодой человек и есть Виктор Чаплин, я подала ему молоко. Он выпил, сказал мне спасибо и спросил, почему сегодня я доила корову вместо мамы и как меня зовут. Потом я каждый вечер стала приносить к забору молоко, и мы разговаривали. Узнав, что мне одиннадцать лет и что мои родители лежат в тифу, он стал давать мне советы по уходу за тифозными больными исходя из того, что узнал от лечащего его врача. Он говорил мне, как надо умывать больных, что больным можно есть, а что категорически нельзя. Например, мама, чуть начав поправляться, просила дать ей соленый огурчик, но я не дала. А папа все время пытался встать с постели, чтобы мне помочь, но я не разрешала.

Однажды мама сказала, что хорошо бы взять на растопку печей несколько березовых поленьев из поленницы, стоявшей напротив наших окон. Это были дрова для тифозного госпиталя. Папа возражал, не хотел меня пускать. Но мне самой хотелось показать родителям свою храбрость, и, выбрав позднее время, когда светила луна, я оделась и потихоньку вышла на улицу. Вокруг никого не было. Я добежала до поленницы и уже взяла несколько поленьев, но огляделась и увидела, что возле поленницы лежит мертвец и открытыми глазами смотрит на меня. Я так испугалась, что дрова выпали у меня из рук, и я помчалась домой.

Зима прошла, каким-то чудом больные мои поправились, и никто из детей не заболел.