Борис Бернштейн - Старый колодец. Книга воспоминаний

• Название: Старый колодец. Книга воспоминаний
• Автор: Борис Бернштейн
• Издательство: Издательство имени Н. И. Новикова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978–5-87991–075–9

Воспоминания известного искусствоведа Бориса Моисеевича Бернштейна охватывают большой период в жизни нашей страны: от предвоенных лет до начала 90–х годов. Столь же широк и географический диапазон: предвоенная Одесса, послевоенная Польша, Ленинград, Таллинн, Москва. Повествование насыщено эпизодами драматичными и курьезными, но всякий раз за ними проступает исторический фон. Автор рассказывает о своем детстве, об учебе в ЛГУ у видных педагогов, чьи имена сегодня стали легендой, о художественной жизни Эстонии с ее дерзкими «прорывами», о своей преподавательской деятельности и участии в издательских и выставочных проектах. В ряду героев книги — музыкальный педагог Петр Столярский, искусствоведы Николай Пунин, Юрий Овсянников, актер Александр Бениаминов, телеведущий Владимир Ворошилов, литературовед Юрий Лотман, философ Моисей Каган и множество других, менее известных, но не менее колоритных персонажей.

---

Поводы были всякие. Экономическая ломка сказывалась на «простых людях» наиболее болезненно — кому до них было дело! Пенсионный быт двух отставных учительниц становился все ближе к постыдной нищете. Патриотически настроенные интеллектуалы, незатейливая подворотня и свежие политические деятели все чаще вспоминали проверенный рецепт спасения России — посредством избиения жидов. Друзья, осевшие в Израиле, звали и обещали поддержку.

Но первее всех причин, наверное, была та, что надежды, которые составляли смысл движения, деликатно называемого диссидентским, — эти надежды не сбывались. Возможно, там, в диссидентско — интеллигентском сознании, видение свободной и демократической, поистине современной России было — в который раз — утопией, не учитывающей исторических, социальных, социально — психологических, экономических и многих других реалий страны. Казалось, что Россия (Узбекистан, Белоруссия, все) хотят и готовы быть свободными парламентскими демократиями. Может быть — лучшими из демократий, ведь за плечами какой опыт! Оказалось, что не хотят и не готовы. Точнее, хочет и показывает готовность некоторое меньшинство. А остальные…

Во времена затяжной, чуть не бесконечной агонии реального социализма трудно было просчитать, что на рыхлой почве массовой психологии, растленной семьюдесятью годами советской власти, быстро привьются идеи государственников, шовинистов, монархистов, дегенерировавших коммунистов, что тоска по величию сталинских времен или по благолепию николаевских, с их самодержавием, православием и народностью, будет сильнее, нежели желание нормального, отработанного опытом Запада демократического устройства, что на политической сцене великой страны среди главных действующих лиц прекраснодушных либералов западного толка быстро и легко оттеснят беспринципные демагоги, проходимцы, властолюбцы, циники и паяцы вроде Жириновского, что — и это, на мой взгляд, едва ли не главное — гигантское население страны, ее реальная инерционная масса, окажется политически и всячески безразличным, неподвижным, озабоченным собственным выживанием, или ничем не озабоченным вовсе. Еще не было Путина, еще Ельцин казался надеждой, а чувство, что неясный образ будущей свободной и человечной России не приближается, а удаляется в бесконечность, — это чувство наверняка подталкивало Жозефину и Евгению к эмиграции. Не хотелось видеть, как желаемое освобождение приобретает все более странные и нежеланные черты. И захотелось уйти от всего этого.

Как будто от всего этого можно уйти.

Нет, я неправ, вообще‑то можно. Я знаю, и Жозефина знала людей, которые легко, едва ли не играючи, сбрасывали с плеч собственное прошлое, ступив на землю Израиля, Америки или какой‑нибудь другой бывшей зарубежной страны. Ничего нет, ничего не было, все, что происходит там, меня никак не интересует, я наново рожден, я теперь израильтянин, американец, у меня другая кожа и другое сознание. Для верности надо слиться с наиболее традиционной, почвенной, консервативной и агрессивной из здешних ментальностей — тогда уж наверняка можно счесть, что преображение свершилось, дело в шляпе.

Но для Жози и Жени этого типа метаморфозы были немыслимы. Из другого материала были сделаны, да и выкроены иначе.

«Господи, уже 50 лет я не идентифицирую себя с покинутым государством, 3 года не живу в нем, но почему до сих пор чувствую стыд за его деяния?!»

Это написано 12 января 1995 года. Отнимем полвека и получим январь 45–го. Вот оно. Ворона хоть и давно белая, да тамошняя.

Один мой знакомый, тонкий аналитик и любитель парадоксов, пробовал описать феномен советского еврея: чтобы быть советским евреем, писал он, надобно не быть им. То есть — не быть евреем. Более того — как видим, не надо даже быть советским. А чтобы болеть за Россию, вовсе не обязательно быть русским, можно быть и евреем. Вам не кажется, что проблема запутана безнадежно?

* * *

Другой мой знакомый, графолог — любитель, учил меня, что если строки на письме бегут вверх, это свидетельствует об оптимизме пишущего. В израильских письмах Жози строки часто сползали вниз:

«Мир в наших палестинах возможен при одновременном желании двух народов увидеть друг в друге людей и начать с нуля. Как будто ничего не было… Сказка, которая не может стать былью».

Я не хочу сказать, что существует единая израильская ментальность, с которой Жозефине не дано было слиться. Нет такой. Находятся в Израиле люди, и их, вероятно, немало, которые не увидели бы в первом предложении ереси. То есть, в их понимании действительно существуют два народа. Или, если угодно, два народа.

Мой дальний родственник, Мошик, родился, вырос и проработал в киббуце всю прожитую жизнь. Киббуц этот создавала его мать, Браха, которая минувшей весной отметила свое столетие. Она была выслана в Палестину, если я верно помню, году в 1927–м, за сионистские симпатии. Тогда еще высылали. Браха, как и ее муж, были среди тех, кто создавал нечто большее, нежели киббуц, — Израиль. Мошик, старший сын этой пары, был — и остается сейчас — своего рода хозяйственным руководителем киббуца, где ради экономического выживания придумывают самые разнообразные производства. Главная его часть — сельскохозяйственная, это он показывал нам наиболее вникновенно. Гуляя по ровным, по нитке, аллеям среди лимонных деревьев — на них желтели какие‑то особенные мелкие лимончики, очень вкусные, предмет экспорта в Америку и еще куда‑то, — мы разговорились об арабах — палестинцах.

— Они у меня работают, — рассказывал Мошик. — Им надо как‑то кормить семью. Такой работник встает в три — четыре часа утра, чтобы добраться сюда к шести — семи. Мы начинаем рано, иначе нельзя. Он трудится здесь полный день, затем два с половиной — три часа снова тратит на дорогу. Ему остается поспать несколько часов — и снова в путь… Знаешь, я всю жизнь тружусь на земле, и он тоже. Поэтому я его хорошо понимаю, лучше, чем многих своих городских.

Если бы этих Мошиков было большинство на одной стороне, и им бы соответствовали — в сходной пропорции — такие же Мусы на другой! Вот где Жозефина видела единственный человеческий выход из безвыходной ситуации. Не менее ясно она видела его невозможность в мире, который показывал себя повсеместно абсурдным. И строчки писем ползли вниз. Читая в ее письме строчку «объявлено, что найден еврейский ген», я слышал ее саркастический смех, так хорошо мне знакомый. Строчка соскальзывала.

Жозя и Женя жили в Израиле достойно. Их быт был скромен — впрочем, как всегда. Народный учитель на родине был приучен к аскезе, так что тут мало что изменилось. Если изменилось, то к лучшему: они могли себе позволить несколько экскурсий в ближнее зарубежье — Италию или Испанию, и даже слетать в дальнее — в Москву, Электросталь или в Литву, на Балтийское взморье. Они немного зарабатывали уроками русского языка и литературы — впрочем, спрос на эту услугу со временем падал. Много читали и думали о прочитанном, посещали хорошие концерты и смотрели российские спектакли, которые в изобилии вывозили и вывозят в Израиль. Они прилежно изучали иврит; Жене он давался легче, Жозефину училась на совесть, постоянно, до последних дней, но успеваемость была низкой — она признавалась, что наибольшую речевую развязность может показать на рынке, но победы на этом поле ее мало радовали.

Разумеется, языковая преграда не давала погрузиться по- настоящему в течение израильской жизни. Но были и другие, невидимые преграды, которые не давали ей безоглядно впасть в израильскую ментальность. Если, повторяю, предположить, что такая ментальность, единая и неделимая, существует.

Хоть лысина кипой покрыта,
В руках шабатних три свечи —
Не мог он идиш от иврита,
Как мы ни бились, отличить.

Последние две строчки — и про нее тоже. А первые две — не про нее.

Ее привязанность к камням Иерусалима, так беспощадно угаданным в картинах Андреа Мантеньи, была скорее абстрактной. Да была ли привязанность? Успела ли она зародиться, сформироваться, войти вовнутрь, в глубины психики и еще дальше, в клетки спинного мозга? Кажется, так и не успела. По многим причинам.

Здесь издавна прописаны три Бога,
Но до сих пор согласья не нашли,
А мы, робея, жмёмся у порога
Такой прекрасной, но совсем чужой земли.

Обеим, Жозе и Жене, религиозность была чужда полностью. Этот нерв иудейского мировидения у них отсутствовал — и все мотивы, связанные с религией, вплоть до политических, были для них непонятны и неприемлемы. Известный тезис «Вся эта земля принадлежит нам, ибо так написано в Танахе» не выдерживал рациональной критики и потому в их глазах не имел силы. Стремление принять окраску окружающей среды любой ценой, как следует из всего сказанного, было им не свойственно — вот самая мягкая формулировка, какую только я могу придумать. Драму неразрешимости израильской ситуации можно трактовать и переживать по — разному. Они переживали ее с единственно возможной для них позиции — либеральной и гуманистической. Ничего хорошего: когда гуманность и демократия сталкиваются с фанатической одержимостью и биологической агрессивностью, баланс складывается не в пользу гуманности просто потому, что она — гуманность.