Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

• Название: Дневник 1905-1907
• Автор: Михаил Кузмин
• Издательство: Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-89059-025-1

Дневник Михаила Алексеевича Кузмина принадлежит к числу тех явлений в истории русской культуры, о которых долгое время складывались легенды и о которых даже сейчас мы знаем далеко не всё. Многие современники автора слышали чтение разных фрагментов и восхищались услышанным (но бывало, что и негодовали). После того как дневник был куплен Гослитмузеем, на долгие годы он оказался практически выведен из обращения, хотя формально никогда не находился в архивном «спецхране», и немногие допущенные к чтению исследователи почти никогда не могли представить себе текст во всей его целостности.

Первая полная публикация сохранившегося в РГАЛИ текста позволяет не только проникнуть в смысловую структуру произведений писателя, выявить круг его художественных и частных интересов, но и в известной степени дополняет наши представления об облике эпохи.

---

25_____

Ходил к тете, она больна, дело 2-го; зашел к Ивановым, там были Званцева и Волошина, старуха. Вяч<еслав> Ив<анович> был какой-то пришибленный, еле-еле минутами опять виделся прежний блестящий maître. Переписывал «Любовь этого лета» для Судейкина. У Нувель был Бакст, только что из-за границы, и Сомов, потом, совсем потом явился милый Судейкин. Нувель приятно изводил, рассказывая, как мы являемся и удаляемся вместе, что я имею успех у женщин, и т. д. Мы сидели рядом и редко, чинно говорили. Потом Бакст ушел, говорили о театре будущего. Мы долго ходили, я проводил его до дому, говорили, как говорят ночью, ходя по улицам, что ни на есть самое дорогое и тайное. Опять звал в Москву, c’est presque convenu[215]; какое блаженство быть так долго вместе! Жить вместе. Он любит мои губы, мои глаза, понимает, отчего я люблю его, отчего мне приятно ходить с ним, отчего я горжусь им, что я сделал самое ценное для человека, пожелав его физически независимо от художественных или моральных качеств. Было необыкновенно мило, влюбленно, желанно. И он так раскланялся, когда я уезжал с какой-то легкой танцующей душой. Как я счастлив! в понедельник увидимся. Завтра репетиция у Вилькиной.

26_____

Ходил в парикмахерскую. У нас была Варвара Павловна с Олей. Я занимал ее, т. к. сестры и детей не было дома; если бы не гости, нам пришлось <бы> обедать втроем с сестрой и Бобкой. После все пошли к Ек<атерине> Аполлоновне; было достаточно скучно. Я заехал за Нувель, который спал; у Вилькиной, кроме квинтета, был Сомов, Рафалович, Поляков и «современники»; играли квинтет Юон<а>, очень банальный, и прелестную сонату Castillon. Людм<ила> Ник<олаевна> дала свою книгу{467}, звала с Судейкиным после театра пить чай. Говорила при Рафаловиче так о С<ергее> Ю<рьевиче>, будто он, Рафалович au courant[216], и потом оправдывалась, что он и все еще раньше спрашивали у нее, что Судейкин — мой друг. У нее с Аладином и Renouveau было какое-то trio platonique в темной комнате{468}, между тем как я вел эстетический и компрометантный разговор с Венгеровой, которая уверяла, что ждет от меня очень смелых современных вещей. Сомов зачем-то пускал слух, что я пишу большую пьесу для театра Коммиссаржевской. Без меня кто-то вызывал по телефону, неужели Сергей Юрьевич? Рано ли он завтра придет? Друзья находят, что я стал менее весел, moins charmant[217], не принадлежу им, но это вина не целиком Судейкина. Сомов находит, что этого типа влюбленность мне менее идет.

27_____

Сидел дома, переписывая и пиша музыку. Ждал Сергея Юрьевича, который по телефону мне объявил, что в прегадком настроении, ко мне вряд ли приедет, и просил заехать в театр, где он сидит один. Я встретил Глебову в коридоре, которая сообщила, что С<ергей> Ю<рьевич> меня ждет и волнуется; сейчас же вышел и он, не целуясь. В театре все полно интриг и конфликтов, я сидел и у Мейерхольда, и у Бецкого, и в фойе, и в мастерской, и в буфете. В светлой и теплой мастерской Сапунов без пиджака писал большую декорацию, разостланную по полу, Судейкин, без пиджака же, продолжал портрет сестры Беатрисы, я же сидел в катающемся кресле, смотря на возлюбленную фигуру С<ергея> Ю<рьевича>. Маленькие актрисы знают наизусть: «умывались, одевались»{469}. Вчера у него были Глебова и [Шиловская] Вилькина, слишком расстроенная отнятой у нее ролью. Скучно, что у них нет суббот. В конце концов Судейкин согласился ко мне ехать; сестра еще не спала; снова стали пить чай и ужинать, я много играл. Судейкин рассказывал об их розовом доме с голубыми воротами, о своих комнатах, семье, знакомых, собаках; потом мучил меня, потом перестал, поставив условием, что мы будем против окна и что он не будет делать ни малейшего движения; конечно, последнее он не исполнил. Мои большие надежды отсылает на Москву.

28_____

Дописал «Осень». Поехал к Судейкину; швейцар сказал, что видеть его можно в театре. Пронин послал меня в мастерскую. Опять по витой лестнице, где однажды поцеловал меня Сергей Юрьевич, поднялся в мастерскую, где один Сапунов покрывал деревья желтыми, красными, малиновыми, золотыми листьями. Тихо и упало поговорили, звал заходить. У Ярцева посидел с Веригиной и Ивановой; субботы возобновятся; что в них, когда его не будет? почему он так со мной поступает? Опять зашел в номера, швейцар сказал, что Судейкин хотел сегодня ехать в Москву. Что ж это, не прощаясь? так просто? Поехал к Волошиным, там был Иванов, Сомов, еще какой-то мол<одой> человек, Минцлова, старуха Волошина. Я, Иван<ов> и Вол<ошин> пошли к Гофману, там были Мясковский, Ремизовы, Потемкин, Пяст, Леман и др. Серафима Павловна просила приводить Судейкина, который ей нравится, пила со мной за него, расспрашивала, больше ли я его люблю, чем Сомова. Гофманы живут в старинном казенном доме с низкими, уютными комнатами. Реферат, известный уже мне, был каждую минуту прерываем Ивановым и затянулся очень долго. Во время второй половины я играл «Куранты». Потемкин, кажется, думает, что я за ним ухаживаю. Дома узнал, что у меня никого не было, по телефону никто не говорил, писем нет. Так и уехал?!

29_____

Опять ни слова, ни звука. Так и уехал? Какая тоска, какая скука! ничего не пишу. Днем заехал к Сомову; он нашел меня милее, чем при Судейкине. Минцлова говорила, что я был кем-то очень близким Цезарю Борджиа, потом кавалером де Грие и потом в какой-то русской секте, изуверской и развратной. Я ужасно скучаю. Вечером был у Минской, где был и Константин Андреевич. Из «Руно» прислали небольшой аванс. Я даже адреса Судейкина не знаю, что же это будет? У Венгеровых было хорошо, в конце концов все румянились и подводили глаза, Сомов так вышел и в переднюю, куда вошли какие-то 2 господина, у него был забавный вид.

30_____

Письма нет; ходил за покупками; писем нет; играл кэк-уоки и матчиш, такая скука, хоть бы уехать куда. И вдруг он здесь и не дает знать? Спросить у Сапунова или Феофилактова мне стыдно. И чем я заслужил такое обращение? Сегодня будут гости; что мне до них, когда его нет? Все потеряло смысл — гости, собрания. Ходили вниз смотреть письма — нет. Не известить по приезде! Но еще ужаснее, если он и не уезжал, я боюсь от этого ходить в театр. Дети танцовали, я играл шумно танцы, потом спал, потом ел, потом пел арии Scarlatti и других, медленные и страстные, стало легче, т. к. моя тоска, моя любовь перенеслась куда-то в ренессанс. Был Ремизов, Потемкин, Леман и Гофман. Иванов завтра едет в Москву с Блоком{470}. Л<идию> Дм<итриевну> отправили в больницу, Городецкий печатает «Ярь» не в «Орах», а в «Кружке молодых», 3000 экземпл. по 40 к. Как все бегут из несчастных «Ор». Играли меня, «La belle Hélène», матчиш. Потемкин что-то танцовал. Гофман говорил свободно и независимо. Было не плохо, хотя я очень скучаю об Судейкине, тем более что я все время еще не уверен в нем. Отчего он не пишет? Написал Юше{471} и Феофилактову. Студенты выбрали Городецкого, Гидони, Цензора, Кричевского, Дубнову и Мазеля, первый кандидат Гофман, последний — Сережа — 3 голоса. Сплетня о Судейкине, кажется, всеобщее достояние, даже и студентов.

Декабрь

1_____

Ходил на почту, брал ванну, было впечатление, будто я в Нижнем. Я так скучаю, так люблю Судейкина, что мне почти до реальности мерещатся его фигура и лицо. Пришел Нувель, между прочим сказавший, что Судейкин у него был с Бакстом после театра в среду. Здесь! и бывает в гостях! здоров? и я ничего даже не предполагаю? Давно я не чувствовал такой смерти в душе. Какая любовь! какая любовь! Я просил Нувель пойти сегодня в театр, сказать, что со мной делается, а сам, послав с посыльным письмо в театр, поехал к Вилькиной, где уже был Сомов и Рафалович. Поболтавши, отправились к Остроумовой, там было скучновато, хотя они очень милые; стесняло несколько присутствие ее belle soeur и брата и то, что они накануне переезда с квартиры. Но разве меня это занимало, обида, ревность и любовь меня томили. Приехавши домой, нашел программу от «современников» и святочный домик с прозрачной цветной бумагой, сквозящей от вставляемой свечки, оставленный приезжавшим Сергеем Юрьевичем{472}. Он сделал то, что нужно было, сейчас же приехал, но меня не было, узнавал, где я, чтобы поговорить по телефону, но этого не знали. Как я жалею, что поехал, но и рад, что С<ергей> Ю<рьевич> не совсем еще наплевал на меня. Лег спать опять счастливым.

2_____

Утром письмо из театра; думал, не от Сергея ли Юрьевича; оказалось, от Мейерхольда с просьбой дать музыку к «Балаганчику»{473}. Поехали с сестрой, я к Нувель. Вчера в театре все, и Сапунов (при других), сказали, что Судейкин еще третьего дня уехал; что за мистификация! теперь не имеет смысла ехать в театр. Вальтер Федорович вчера имел неудавшуюся эскападу с афишером. Эдиньку, кажется, пристроил в статисты. Мне опять погасла надежда видеть Судейкина, хоть бы уж он уезжал в Москву! А то такая маята. Поехали с Нувель в Гостиный двор, там есть очаровательные материи. Без меня не было Судейкина. Не знаю, что и думать, был ли это прощальный визит или нет, получил ли он письмо, адресованное на театр, здесь ли он. Такая неопределенность хуже всего. Поехали под густым снегом к Варваре Павловне; я был страшно огорчен Сергеем Юрьевичем. Там были разные девы, Оля Кузмина декламировала недурно, кто-то пел «porque amor»{474} и элегию Massenet, я играл «Куранты» и детские песни{475}. Назад ехали уже под звездами, в мороз, по набережной; по Сергиевской были освещенные подъезды с экипажами, маня светской и открытой жизнью. О, деньги! Проезжали какие-то треуголки. Я все вспоминаю случай с Чесноковым. Милый Renouveau.