Александр Крашенинников - Слуга злодея

• Название: Слуга злодея
• Автор: Александр Крашенинников
• Жанр: Исторические приключения

Сатирико-приключенческое произведение о пугачевском бунте с невероятными для других стран эпизодами, но характерными для России прошлого.

---

— За оные слова, барин, дал бы я те устерсов да два не то три крючка, — сказал Яков, кланяясь. — А как нету у меня устерсов и вместо вина домашнего варенья чай хлебаю березовый, то бери ты у меня за барана мороженого борова. А висит он вон там под крышею над коровьими лепешками, — и Яков Срамослов показал на хлев, другою рукою отбирая у Кузьмы веревочку с бараном.

Пройдя по снегу за хлев, Вертухин и Кузьма нашли большую мороженую свинью, укрепленную на веревке над коровьими лепешками, кои были изрядною горкою у стены хлева складены.

— Ловок! — сказал Кузьма. — Кто придумает искать борова подле коровьего говна?!

Они срезали веревку и положили свинью на снег.

— Ты, Кузьма, тащи покамест борова к дороге, — сказал Вертухин. — А я вытрясу из себя проклятую капусту.

И сняв штаны, устроился рядом с коровьими лепешками.

Благодатное облегчение его сей же час посетило и праздник души устроило. Светили с неба колкие живые звезды, луна из-за березы, потупившись, на Вертухина тайком поглядывала, а снег рассыпался вкруг него жемчужною сказкою, так что смотреть нестерпимо было.

Живот освобождался от пустой, несытной еды, в голове гуляли чудесные звоны.

В сей момент позади Вертухина в окошко хлева высунулась оглобля и торкнула его в затылок. Вертухин клюнул носом в снег, а сверху на него посыпались мерзлые коровьи лепешки. Моментом над Вертухиным выросла гора твердого, яко камень, коровьего навоза и успокоилась.

По малом совсем времени в сенях Якова Срамослова гулко загремел медный таз — туда упала деревянная пробка, коей был заткнут надутый Кузьмою ягненок. Вместо дородного барана стояла теперь в углу сеней животинка размером с кота.

Глава девятнадцатая След найден и без Вертухина

В доме Варвары Веселой собрали домочадцев Лазаревича, им самим возглавляемых. Охраняли их некрепко: только Рафаил временами проскакивал под окнами. Бежать им все равно было некуда: кругом снега и морозы.

В горнице Варвары Веселой было особое угощение: первым блюдом шел компот из сладких дудок, заготовленных летом в соседнем лесу, вторым — те же дудки, но соленые, третьим — чай из дудок, дабы запить соленье. Другой еды в доме не имелось. Варвара Веселая припасов купцам не продавала, поелику продавать нечего было. Варварин муж Иван Веселый после осенних промыслов ушел на Волгу к новообретенному Россией царю Петру Третьему и вместо провианта присылал оттуда жаркие астраханские приветы да наказы блюсти в доме порядок.

Наказы шли с Волги по месяцу и более, Варвара никогда не знала, жена она еще или уже вдова и на всякий случай говорила, что вдова. Но порядку в доме, как он был при Иване Веселом, следовала, будто кровавой клятве. Печь топилась только кольями от забора, буде они уже изрядно высохли, а вместо них весной можно и сырых в землю натыкать. Грабли, деревянные вилы и прочие орудия деревенского труда лежали на полке над дверью в избу и падали на каждого, кто во двор выходил и дверь захлопывал. Покуда этот человек опять поднимал их на полку, то утаптывал снег, наметенный перед дверью, ровно и плотно, так что и в лопате нужды не имелось. Одно изобретение особого удивления достойно было: ворота с начала зимы замело снегом и на улицу ходили через отхожее место, через разбитый ветрами предбанник и далее через дыру в заборе — во все безотлагательные места одна торная тропа вместо многих и ненадежных вела.

— Отведай, барин, дудки соленой да дудки сахарной да чаю горячего, — тем моментом оборотилась Варвара Веселая к приказчику Калентьеву как к господину самому воинственному и с непробиваемой геройской грудью. — Кушанья самые здоровые. А то вон мой сосед Фофилак Одноносый наторкает, бывало, гостей холодцом, а те просраться не могут…

— Мне бы, матушка, хоть хвостик поросячий жареный, — попросил Калентьев.

— Я и говорю: просраться не могут, — продолжала Варвара Веселая, как бы не слыша. — Так и богу душу отдать недолго. А по моему разумению, лучше быть голодным, чем мертвым.

— Ты сказала: Феофилакт одноносый? — спросил ее Лазаревич. — Да разве бывают еще Феофилакты двуносые?

— Про Фофилаков не знаю, а Терентий Двуносый есть. Фофилак же — одноносый. Так его все и зовут: Одноносый Фофилак.

Сила этого деревенского разумения так Лазаревича впечатлила, что он взял да съел дудку сладкую и дудку соленую одновременно.

— Отчего же Терентий-то двуносый? — полюбопытствовал Калентьев.

— Ему летось морду деревом прижало, — сказала Варвара Веселая. — Подглядывал, как я помогаю Якову Срамослову сено из лесу таскать. Нос ему с одной стороны и покарябало. У него теперь с одного боку нос как нос, а с другого — истинно червяк навозный.

— Яков Срамослов, верно, о твоей помощи и не знал, — отозвался вдруг Касьян, почти всю дорогу от самого Билимбая молчавший.

— Да уж узнал, тебя не спросил. От этого двуносого и узнал. Чтоб у него еще ухо к дверной ручке примерзло!

— Нашему-то Терентию нос прищемить было бы славно, — пожелал Калентьев. — Как о несчастье с господином Минеевым в Санкт-Петербург донесет да так повернет, что все виноваты будем…

— Не донесет! — сказала Варвара Веселая так твердо, что все замолчали. — Никак этого не может быть!

— Для нас опасен вовсе не Вертухин, — объявил Лазаревич.

— А кто же?! — воскликнули в голос Калентьев, Касьян и Фетинья.

Лазаревич со значением оглядел всех.

— Кузьма! — сказал он.

— Истинно он! — Калентьев в волнении вскочил. — Метла березовая! Дырка в отхожем месте!

— Этот Кузьма воистину бесовская сила, — продолжал Лазаревич. — Все раскрутит, все углядит и про все дознается. А про что не дознается, так выдумает. Посему дабы упредить его выдумки, надобно нам самим дознание произвести, — он повернулся к Фетинье. — Ежели ты, друг мой, утверждаешь, что Минеев был женщиной, то он послан вовсе не самим Мехмет-Эмином, а его племянницею Айгуль.

— Как это так?! — вскрикнули все в таком удивлении, что глаза оледенели и голубыми стали даже у тех, кто родился с глазами черными.

— А так, — сказал Лазаревич. — Помянутая Айгуль и господин Вертухин свели знакомство, когда оный в турецком плену был. Они такой сердечной горячностию связаны стали, что верностью друг другу поклялись до той поры, пока дыхание одного из них не улетит.

— Какой нечестивый мужчина! — воскликнула Фетинья. — А ведь говорит, что сердце его свободно, как горный орел.

— Петух он, а не орел, — сказала Варвара Веселая. — Куриный предводитель. Как это я успела вас друг от друга отворотить!

— Ты везде поспеваешь, Варварушка, — с ласковостью вставил Лазаревич. — Мы с тобой еще много славных дел наделаем во имя Петра Федоровича, любимого птенца Петра Великого.

— Да на какого лешего посылать в Россию женщину, а не мужчину? — склоняясь над чашкой и подметая стол бородой, спросил осмелевший в Гробовской крепости Касьян.

— А для того, — отвечал Лазаревич даже не Касьяну, а сразу всем, — что женщина куда легче приведет к погибели государынева дознавателя, то бишь Вертухина. Вить женщина женщину всегда и во всем разумеет и ненависть покинутой возлюбленной к обманщику всегда поймет и до этого врага донесет. Даже если эта женщина всего лишь резаный мужчина.

— Государь наш Иван Вазгенович, — сказал Калентьев, — в тебе ума не палата, а целый московский Кремль! Но у Минеева всенепременно остались приспешники. Не мог он в такую дальнюю дорогу схватиться вовсе без помощников…

Лазаревич скорчил какую-то рожу — не поймешь какую, но очевидно, что согласную с изъявлениями Калентьева.

Фетинья сей момент вдруг заволновалась, вскочила и ладонь к мохнатому синему окну прижала, дабы светлую дырочку во льду сделать.

— Да ведь тогда надо ждать, что господина Вертухина со дня на день погубят! — воскликнула она. — Или ты, любезный друг Иван Вазгенович, нам наврал.

— Лучше бы ты нам наврал, — прошептала она и внезапно в ужасе отшатнулась от окна:

— Кто-то сюда на большой свинье скачет!

Глава двадцатая Баня же, но ледяная

Санкт-Петербург, великолепная столица безмерного государства российского, был не только город умопомрачительных дворцов, блестящих шпилей, чуда церквей, стечения народа, треска и звона карет, российских Платонов и Невтонов, великой учености и великого щегольства, но также город слонов, ледяных дельфинов, персиян и другого парада.

Жестокой январскою зимою близ адмиралтейской крепости умы и руки художества российского произвели знатнейшее дело из голубого, как слеза умиления, льда. При сем строительстве самый чистый синий лед наподобие плит разрубали, циркулем да линейкой размеривали, рычагами клали одну плиту на другую и украшениями, яко ювелирной галантереей, убирали. Плиты же водою поливали, коя крепчайшим, как задний ум иного дурака, цементом служила. Само небо российское волновалось и вздрагивало северным сиянием, с восторгом глядя на сии ухищрения ума человеческого.