Петр Горелик - По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

• Название: По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
• Автор: Петр Горелик
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-704-1

Книга посвящена одному из самых парадоксальных поэтов России XX века — Борису Слуцкому. Он старался писать для просвещенных масс и просвещенной власти. В результате оказался в числе тех немногих, кому удалось обновить русский поэтический язык. Казавшийся суровым и всезнающим, Слуцкий был поэтом жалости и сочувствия. «Гипс на рану» — так называл его этику и эстетику Давид Самойлов. Солдат Великой Отечественной; литератор, в 1940–1950-х «широко известный в узких кругах», он стал первым певцом «оттепели». Его стихи пережили второе рождение в пору «перестройки» и до сих пор сохраняют свою свежесть и силу.

---

Но прежде всего «Со всех языков» — жестокий и безжалостный автопортрет. Глосса, комментарий, поправка к «Перевожу с монгольского и польского» и к «Я перевел стихи про Ильича». Вся поэтическая и идеологическая система Слуцкого, вся его «идеологика» и поэтика держится на системе противовесов. На каждое его барабанное, официозное «да» есть тихое, лирическое, — не то чтобы шепотом, но спокойным голосом, почти без надрыва проговоренное «нет». «Кельнская яма» уравновешена «Бесплатной снежной бабой». «Я говорил от имени России» — «Говорит Фома». «Глухой» — «О борьбе с шумом».

Самое же интересное и значительное в идеологии и поэтике Слуцкого начиналось тогда, когда в одном и том же стихотворении соединялись «да» и «нет». Прозаический слом, слом ритма свидетельствовал о такой взрывной контаминации.

Столкновение громкогласного, барабанного «да» и доверительного, разговорного «нет» Слуцкий описал в одном из самых ироничных, самых бытовых и самых парадоксальных своих стихотворений. В нем как раз «нет» — громогласно и барабанно, а «да» — доверительно, осторожно и спокойно. В конце этого стихотворения помещена нехитрая житейская мудрость всех, выросших при тоталитаризме; но в контексте всего стиха она приобретает хитрое эстетическое значение. Слуцкий прекрасно понимал особенности стиховой речи.

Похожее в прозе на ерунду
в поэзии иногда
напомнит облачную череду,
плывущую на города.
Похожее в прозе на анекдот,
пройдя сквозь хорей и ямб,
напоминает взорванный дот
в соцветьи воронок и ям.

Чаще всего Слуцкий в стихах выстраивал такие вот «похожие в прозе на анекдот» — взорванные доты. Он, столько раз сравнивающий поэзию вообще и свою поэзию в частности с телефонным или телеграфным сообщением, не смог бы просто так написать:

Мне первый раз сказали: «Не болтай!» —
по полевому телефону.

Он должен был почувствовать, что уже здесь выходит на символический уровень. «Полевой телефон» — поэзия для воинов, для солдат, отступающих или наступающих.

А я болтал от радости, открыв
причину, смысл большого неуспеха,
болтал открытым текстом.
Было к спеху.

То есть — радостно, открыто, распахнуто, граду и миру кричал «правду-матку». Вот здесь, в этом самом месте и происходит слом. Строчки спотыкаются, сбиваются с ритма; ровный, парадный шаг превращается в задышливый бег по пересеченной местности.

Покуда не услышал взрыв
начальственного гнева
и замолчал, как тать,
и думал, застывая немо,
О том, что правильно, не следует болтать.

Это происходит оттого, что тут-то и сталкиваются два голоса — радостный «подчиненного» (поэта), открывшего «смысл большого неуспеха», разъясняющего, орущего это свое открытие всем, всем, всем «по полевому телефону», и грозный «начальства», может, и повинного в этом неуспехе, а может, и нет… Неизвестно. Так или иначе, но из столкновения двух этих голосов рождается совершенно определенная эстетическая, не только житейская позиция.

Как хорошо болтать, но нет, не следует.
Не забывай врагов, проныр, пролаз.
А умный не болтает, а беседует
с глазу на глаз. С глазу на глаз.

Давид Самойлов вспоминал о Слуцком сороковых, послевоенных годов: «Он, впрочем, был дисциплинирован, отучал и меня от болтовни, мало с кем разговаривал откровенно»[352]. Это — простая, житейская мудрость: в обществе, где полным-полно стукачей — проныр, пролаз, — лучше не болтать. Но присутствует здесь и совершенно определенная эстетическая позиция, благодаря которой в финале стихотворения вновь обнаруживается победный ритм, сбивчивость оказывается преодолена, бег по пересеченной местности окончен: «умный не болтает, а беседует. С глазу на глаз. С глазу на глаз». Вот эта беседа с умным с глазу на глаз есть в каждом стихотворении Бориса Слуцкого. Или почти в каждом.

Модель, образец, алгоритм всего творчества и поведения Бориса Слуцкого. Потому что самым большим лирическим стихотворением Слуцкого был он сам — кающийся политрук, со снотворным, бессильным уже, с болью головной постоянной. Никогда в мировой поэзии не происходило такого полного слияния поэта и лирического героя. У Блока и то получались зазоры. Но не у Слуцкого.

У Слуцкого происходило то, что называли прозаизацией поэзии, то, за что его ругали и за что хвалили. То, за что Эренбург в своей статье назвал Слуцкого наследником Некрасова. Что такое Некрасов? Мощное вторжение прозы, анекдота, бытового оборота, разговора, шаржа в высокую поэзию. Но это же самое делал в поэзии спустя сто лет Борис Слуцкий. Некрасов — эпигон романтической поэзии. Его отталкивание от «красивостей» Жуковского привело к корявости, к истинной, нелепой, но поэзии. Слуцкий — эпигон футуристическо-конструктивистской поэзии. Его «отталкивание» от грандиозности Маяковского привело к корявости, к истинно нелепой, но поэзии.

«Кимвал бряцающий» революционных романтиков сменился жестяным скрипом, прозаическим сломом, который гипсуют ямбом.

«Проза» касается единичного факта.

«Поэзия» — всей жизни, вообще.

Слуцкий впускал в свою поэзию «единичные факты» — и раздавался нестерпимый скрип, скрежет жестянки, сминаемой танком.

Когда в стих вторгается проза, стих становится человечнее. Жестянка — металл, научившийся любви и боли. Из этого металла не сделаешь пулю, нож или саблю, а вот банку для овощей или грибов — можно.

Важнейший мотив для Слуцкого — провинция. Чуть намеченная тема — каково провинциалу в столице — закрыта темой более важной, более общей: каково фронтовику в мирной жизни, если выясняется, что, «когда я вернулся с войны, я понял, что мы не нужны». В воспоминаниях и стихах Слуцкий пишет о том, кто он был в Москве конца сороковых — начала пятидесятых: «никто, нигде, нигде». У его друзей была по крайней мере московская прописка, он же был лишен и этого счастья.

В этом и следует искать не только корни будущего антипастернаковского выступления, не только причины его возни с «младшими товарищами», с поэтическим «молодняком», но и объяснения многих его шуток, многих его высказываний.

Впрямую Слуцкого, вообще, понимать не следует. Один раз его впрямую понял, может быть, самый его близкий друг Давид Самойлов — и ошибся. В своих воспоминаниях он записал свой разговор со Слуцким о деле Иосифа Бродского: «Говорили о суде над Бродским. Я спрашивал, почему никто из имеющих вес писателей, кроме Маршака и Чуковского, за него не вступился. Сказал: “Таких, как он, много”. Самойлов замечает: “Тогда судил не по той шкале”»[353].

Речь у Слуцкого шла в данном случае не о поэзии, а о социологии. Это подтверждается и записью Давида Самойлова в дневнике, сделанной по горячим следам сразу же после разговора с Борисом Слуцким 31 мая 1964 года: «Слуцкий довольно мил, пока не политиканствует. В частности, он старается преуменьшить дело Бродского, утверждая, что таких дел много»[354]. Становится ясно, что Слуцкий говорил не о поэте Бродском, а об определенном социальном слое: с ним происходит то, что спланировано в крупных штабах и касается не его одного. «Таких, как он, много. Я и сам был из таких, каких много». Давид Самойлов, к сожалению, не уловил этого второго плана, потому что, помимо поколенческой близости, есть и была «территориальная отдаленность».

Из-за нее-то Слуцкий всегда и оказывался в «центре», в середине. Он не был сверхчеловечески горяч или холоден. Он был по-человечески тепл.

«Поколение 40-го года», удачно названное так Давидом Самойловым, видится теперь монолитом. «Комсомольские поэты», «фанатики», «готовились в пророки»… все так и не так. Они по-разному готовились в пророки. Кульчицкий (которого недаром ведь Лиля Брик проницательно выделяла из всей компании) вовсе не походил на Павла Когана, и оба чем-то весьма существенным отличались от Слуцкого.

Было бы, конечно, любопытно «вписать» в это поколение Аркадия Белинкова. Тогда «срединное положение» зрелого Слуцкого станет очевиднее, ярче. Между неистовым диссидентом, яростным антисоветчиком Белинковым и честным, думающим поэтом-эскапистом Самойловым Слуцкий — ровно посередине. Вяло адвокатствовать революции или вовсе не принимать участие в споре о ней, как Самойлов, Слуцкий не мог, но и наносить по советскому прошлому белинковские удары не мог тоже.

Подобная же ситуация прочерчивается и в случае с Наровчатовым и Самойловым. Опять — посередине: Слуцкий не настолько «отплясал в их хороводах», чтобы уйти в сторону, как Самойлов, и не настолько был советским, чтобы стать главным редактором «Нового мира», как Сергей Наровчатов…

Всегда и во всем — середина: не межеумочное «и нашим, и вашим», но — шаг на ничейную полосу, чтобы и наши, и ваши дали залп из всех орудий.