Петр Горелик - По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

• Название: По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
• Автор: Петр Горелик
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-704-1

Книга посвящена одному из самых парадоксальных поэтов России XX века — Борису Слуцкому. Он старался писать для просвещенных масс и просвещенной власти. В результате оказался в числе тех немногих, кому удалось обновить русский поэтический язык. Казавшийся суровым и всезнающим, Слуцкий был поэтом жалости и сочувствия. «Гипс на рану» — так называл его этику и эстетику Давид Самойлов. Солдат Великой Отечественной; литератор, в 1940–1950-х «широко известный в узких кругах», он стал первым певцом «оттепели». Его стихи пережили второе рождение в пору «перестройки» и до сих пор сохраняют свою свежесть и силу.

---

Стихи 1977 года свидетельствуют о том, на каком высоком уровне поэтического мастерства и совестливости, на какой глубине чувств обрывается творчество Бориса Слуцкого. От того, что сам поэт это сознает и видит себя висящим над бездной, трагизм их только усиливается.

Ну что же, я в положенные сроки
расчелся с жизнью за ее уроки.
Она мне их давала, не спросясь,
но я, не кочевряжась, расплатился
и, сколько мордой ни совали в грязь,
отмылся и в бега пустился.
Последний шанс значительней иных.
Последний день меняет в жизни много.
Как жалко то, что в истину проник,
когда над бездною уже заносишь ногу.

Глава четырнадцатая ПОЭТИКА СЛУЦКОГО

С кем сравнить его, «попытавшегося басам революции придать мягкий, баритональный оттенок»?

Он создал формулу, позднее переросшую в знаменитый лозунг «пражской весны» — «социализм с человеческим лицом».

«Социализм был выстроен, поселим в нем людей» — так написал Слуцкий в стихотворении о смерти Сталина.

С кем бы сравнить этого поэта? С Хрущевым?

Мягкие знаки вставлял в коммунизм,
в социализм вставлял,
вставлял их даже в капитализм,
а что из себя представлял?

Нет, не срабатывает. Хрущев уж очень эксцентричен. Хрущев уж очень «не умел себя вести». Вот чего не было в Борисе Слуцком так не было. Человек, обладавший субординационным мышлением, прежде всего умеет себя вести — и Слуцкий умел.

В какой-то момент понимаешь, что Слуцкий всегда и во всем придерживался средней линии. Не межеумочное, нашим и вашим, но мужественное стояние на своем под огнем с той и с другой стороны.

Слуцкий отличался удивительным свойством — умением услышать другую сторону. Это было накрепко связано с главным заданием, данным им самому себе в незапамятные, скорее всего довоенные времена: очеловечить революцию.

Отсюда его интерес к бывшим, к побежденным («Старуха в окне», «Старые офицеры», «Я в первый раз увидел МХАТ…»).

Искусству в очеловечивании революции отводилась важная роль — притом что к самому искусству Слуцкий относился скептически.

Это был краеугольный камень, плохонький, слабенький, он не годился для фундамента, но если он, отвергнутый строителями для фундамента, не подойдет для свода, для завершения строительства, то все — к черту, вся постройка псу под хвост.

Идеология Слуцкого, выработанная им самим для себя, была удивительным оксюмороном.

«Я был либералом, при этом гнилым. Я был совершенно гнилым либералом», — писал он о себе. Следует уточнить: он был коммунистическим либералом. Сочетание, мягко говоря, парадоксальное.

Не менее парадоксальна и оксюморонна поэтика Слуцкого.

Он — демократический поэт. Но поэт, не опускающийся до уровня массы, а пытающийся эту самую массу поднять хоть на какой-то уровень.

Знаменитая, символическая сцена из классической русской литературы: Моцарт радостно смеется, услышав игру слепого трактирного скрипача. Сальери сердится и гонит прочь пошляка и неумеху, испоганившего великую музыку. Третьего не дано, не так ли? Либо аристократическая снисходительность, либо ремесленническая требовательность. Оказывается, третье — дано. Оно — самое трудное.

Некий музыкант, оказавшийся в компании снисходительного аристократа и требовательного ремесленника, вдруг принимается терпеливо растолковывать трактирному скрипачу, почему он сыграл неправильно и как следует играть правильно.

Слуцкий называл это: «учитель школы для взрослых». Таким он и был.

Иногда кажется, что он пишет басни. Но эти басни — парадоксальны, вроде честертоновских притч. Их мораль всегда насмешлива — чуть-чуть.

Слуцкий мог бы стать одним из самых насмешливых поэтов России. Не стал.

Его насмешливость всегда на грани: еще шажок, и перед читателем безжалостное издевательство. Но Слуцкий никогда не делает этого шага. За него этот шаг сделают в будущем Игорь Иртеньев, Тимур Кибиров, целая когорта настоящих насмешников.

Слуцкий собой обозначает границы современной поэзии. Его поэзия так же близка к прозе, как круг близок к многоугольнику, в который вписан. Однако известно, что, сколько ни дроби стороны многоугольника, с кругом он не сольется, всегда останется некая грань. Такая же пограничность присутствует в идеологии и поэтике Слуцкого. Еще чуточку — и стихи Слуцкого попадают в разряд непримиримой антисоветчины. Еще немного — и стихи Слуцкого — откровенная коммунистическая пропаганда. Но ни того ни другого не происходит.

Здесь все не так просто. Коммунистом Слуцкий был постольку, поскольку коммунизм был человечен. Если же он и становился антикоммунистом, то лишь постольку, поскольку в антикоммунизме появлялась человечность.

Трагедия Слуцкого — в несовпадении его времени со временем общественного развития. В юности он хотел писать «для умных секретарей обкомов». Но умные секретари не хуже умных диссидентов понимали, что «коммунистический либерал» — нелепица, «сапоги всмятку».

Пожалуй, и сам Слуцкий это понимал. В противном случае он не написал бы:

Я строю на песке, а тот песок
еще недавно мне скалой казался…

У какого другого поэта ощущение уходящей из-под ног почвы было бы явлено так зримо, так пугающе убедительно?

Возможно, это связано не только с коммунизмом Слуцкого, но и с его еврейством — подчеркнутым, осознанным поэтически. Пушкин так не гордился своим негритянским происхождением, как Слуцкий гордился своим происхождением еврейским.

«Отечество и отчество» в этом смысле — характернейшее стихотворение. Слуцкий так же не способен отречься от еврейства, как он не способен отречься от России, от русской культуры. Русский патриотизм Слуцкого — столь же космополитичен, как и его еврейство.

Братство — вот важнейшее слово для поэтики и идеологии Слуцкого. Из знаменитой триады Французской революции «Свобода. Равенство. Братство» он на первое место ставит братство.

Он — удивительный, единственный в своем роде пример поэта-коллективиста.

Нет, от имени масс, классов, наций говорили многие поэты — от Уитмена до Маяковского, но все это была поэтическая гигантомания, вывернутый наизнанку индивидуализм, своего рода титанизм. Не то у Слуцкого. Он слишком наблюдателен для титанизма. Он слишком скромен для индивидуализма…

В мир огромных, грохочущих «маяковских» метафор оказывается впущен обыкновенный человек. Это сочетание и рождает поэзию.

Вот иду я, двадцатидвухлетний
и совсем некрасивый собой,
в тот единственный и последний,
и предсказанный песней бой…

Мало кто из поэтов относился к себе с такой самоиронией, с такой заниженной самооценкой, как Слуцкий. Мало кто из поэтов мог бы назвать себя… Сальери, трудягой, ремесленником, не более и не менее. Слуцкий назвал себя именно так — незаметно, как это он умел делать. «Первой была моя глухая слава», — писал Слуцкий о своей оттепельной известности. Прекрасный образ. В оглохшей после десятилетий террора стране первая слава — глухая, но это же цитата из «Моцарта и Сальери» Пушкина! Сальери говорит: «моя глухая слава…».

Слуцкий — мастер умело встроенных в свой текст, перетолкованных, точных и неточных цитат. «Если враг не сдается, его уничтожают» — лозунг, придуманный Горьким. Слуцкий переделывает этот лозунг таким образом: «Если враг не сдается, его не уничтожают. Его пленяют. Его сажают в большой и чистый лагерь. И заставляют работать восемь часов в день — не больше…»

Жалостливость — одна из характернейших черт поэтики Слуцкого. Об этом писал Давид Самойлов. «Жалостливость почти бабья сочетается с внешней угловатостью и резкостью строки. Сломы. Сломы внутренние и стиховые. Боязнь обнажить ранимое нутро. Гипс на ране — вот поэтика Слуцкого…»[346] Пожалуй, никто не смог так верно описать Бориса Слуцкого.

Слуцкий любил возвращаться к однажды заявленной теме, к найденному один раз образу: «угол», «немое кино», «маленькие государства»…

Чаще всего он возвращается к «углам». Это лучше всего почувствовал и понял Иосиф Бродский. В раннем своем стихотворении «Лучше всего спалось на Савеловском…», заканчивающемся словами: «Спасибо Вам, Борис Абрамович, за добрые слова — спасибо…», он описал «угловатую планету». Это — верно. Планета Слуцкого и впрямь «угловата».

«Здесь бывшим Богом пахнет по углам» (а Бродский не то возражает, не то подхватывает: «В деревне Бог живет не по углам»):

«И какие там ветры ни дуют,
им не преодолеть рубежи,
в темный угол, где молча тоскуют…»

«Хочется перечислить несколько
наиболее острых и неудобных
углов, куда меня загоняли…»

«А Бог, который цвет и пенье,
и тишина, и аромат, в углу,
набравшийся терпенья,
смотрел, как дом его громят».

«В самый заброшенный угол,
фетишей меж и пугал, я тебя поместил,
Господи, ты простил?»
«…он был умнее и злее того, иного,
другого, по имени Иегова,
которого он низринул,
сжег, перевел на уголь,
а после из печки вынул
и дал ему стол и угол…»

Можно подобрать еще столько же цитат из разных стихов Бориса Слуцкого, и всюду будет очевидно: «угол» для него знаком, это символ слабости, безвыходности, отчаяния, бедности, поражения, но и… свободы, поэзии, творчества, местоположения Бога и личности.